А пока под метелями борт о борт
Все стоят, своего ожидая часа,
Корабли, населившие зимний порт
С маяком на башне Святого Спаса.
Если жизнь сухопутная тяжела,
И тоска земная тебе обрыдла,
Приходи сюда, где колокола
Отбивают часы судовою рындой.
К небу голову запрокинь слегка,
И над храмами поплывут, качаясь,
Парусами ставшие облака
И кричащие негативы чаек.
«Была ли Атлантида или нет?..»
Никто не знает флага той страны…
Была ли Атлантида или нет?
Профессор греческий внимает мне серьёзно.
Ночное небо летнее беззвёздно.
Струится в комнату холодноватый свет
С залива Финского. Отвечу, что была,
И положу на стол морскую карту,
И подчиняясь детскому азарту,
Подводный опишу архипелаг,
Который наблюдал через стекло
Иллюминатора в подводном аппарате,
Где, помнится, дышалось тяжело,
И фотоплёнку попусту истратив,
Я рисовал старательно затем
Всё то, что в полутьме доступно глазу, –
Руины башни, лестницы и стен, –
И сам поверю своему рассказу.
Ведь этот старый выдумщик Платон,
Сократом уличённый в фантазёрстве,
Не мог с Солоном разделить позор свой,
Воспоминаний завершая том.
За окнами становится темней.
Нас осеняет общая идея
Легенды допотопной. Перед ней
Ни эллина уж нет, ни иудея.
И проявив научное чутьё,
Из фляги греческой некрепкое питьё,
Мерцающее в сумерках, как пламя,
Мы разольём, поднявшись над столами,
И выпьем, чокнувшись, за гордый флаг её,
За детство, что у каждого своё,
За прошлое, утраченное нами.
«Фотографии старые блекнут с годами…»
Фотографии старые блекнут с годами.
Я бы рад показать их, – да только кому?
Это бухта Нагаевская в Магадане,
Это практика летняя в южном Крыму.
В проявителе времени тонут, нестойки,
Миловидные лица далёких подруг.
Вот наш класс выпускной перед школой на Мойке,
Вот я сам, в батискафе откинувший люк.
Для чего, покоряясь навязчивой моде,
В объектив я ловил уходящую даль?
Фотоснимки и слайды дымятся в комоде.
Их бы выбросить надо, а всё-таки жаль.
Проржавели суда, и закаты потухли,
Поразбрёлся и вымер смеющийся люд.
Это выкинут всё, как ненужную рухлядь,
Новосёлы, что в комнату после придут.
Но пока ещё лампы медовые нити
Сохраняют накал, занавесив окно,
Я листаю альбомы, единственный зритель,
И смотрю своей жизни немое кино.
Старый друг
Многолетняя дружба – всегда многолетняя ссора,
И поэтому часто напоминает браки,
Там с годами делается предметом спора
То, что в школе было предметом драки.
Многолетняя дружба сродни многолетнему браку, –
Кто ещё так умеет смотреть на тебя спесиво?
Понапрасну стараешься – ты для него не оракул,
Убедивший других, ты его убедить не в силах.
Он с улыбкой оттачивает очередную фразу,
Безошибочно больно тебе нанося уколы.
Ну и что, что тебя он не заложил ни разу?
Это просто кодекс послевоенной школы.
Только он сознаёт, что победы твои – пораженья,
Только он тебя помнит без титулов и залысин.
Подавляя внезапно вспыхнувшее раздраженье,
Понимаешь с тоскою – что ты от него зависим.
Вас навеки друг с другом сковало общее детство,
Отдалённо мерцающее, словно руно Колхиды.
Никуда не деться тебе, никуда не деться
До твоей или, может быть, до его панихиды,
Где в толпе почитателей и устроителей бодрых,
Голоса сливающих в неразличимом хоре,
Онемеет внезапно от горькой своей свободы
Тот, за кем остаётся последнее слово в споре.
Тымера
Когда разгораются тёмным подобьём костра
На вянущем склоне рябины багряные кисти,
Мне вновь вспоминается злая река Тымера,
Что значит дословно «опасная» по-эвенкийски.
Сегодня и дня не дано мне вернуться в года
Хмельного веселья, похмельного вязкого горя.
О камни звеня, убежала в Тунгуску вода,
Потом к Енисею, и далее в Карское море.
Но явственно, словно всё это случилось вчера,
В базальтовых скалах поток изогнувшая туго,
В ушах моих снова грохочет река Тымера,
Где тело искал я пропавшего без вести друга.
Когда одинокий, всю жизнь неизменно греша,
Явлюсь без гитары в тот край невесёлый безлунный,
На вечные сроки моя там пребудет душа
Больною и старой, – его же – останется юной.
Асфальт у ворот запорошило ранним снежком,
Серебряный шёлк затянул туруханские реки.
Кто старым умрёт, – так и будет всегда стариком,
Кто юным ушёл, – молодым остаётся навеки.
Синдром Хемингуэя
Популярна давно невесёлая эта затея,
Что теперь называют «синдромом Хемингуэя», –
Только дуло винчестера сунь понадёжнее в рот
И вперёд.
Смит и Вессон, и Браунинг, – в этой навязчивой теме,
Как потом выясняется, дело отнюдь не в системе, –
И верёвка годится, особенно если спьяна.
Можно также использовать в случае интереса
Пистолеты системы Мартынова или Дантеса
(Есть и менее, впрочем, известные имена).
…Он охоту любил, на кулак и на выпивку скорый,
Мичиган переплыл и азартно выкрикивал: «Торо!»,
Карандаш лишь ценя и дешёвой бумаги клочок.
Что его побудило, забыв о присутствии Бога,
Укрепить аккуратно точёный приклад у порога
И босою ногою нащупать холодный крючок?
Где начало берёт это чувство сосущее боли,
Нестерпимое жженье на рану насыпанной соли,
Неопознанный ген, неожиданно всплывший в крови?
…И уже совершенно неважно – стихи или проза,
Океан за окном или чахлая эта берёза, –
Важно только остаться с собою самим визави.
Уроки немецкого
Под покрывалом бархатным подушка,
С литою крышечкой фаянсовая кружка,
Пенсне старинного серебряная дужка,
Мне вспоминаются по долгим вечерам,
Агата Юльевна, опрятная старушка,
Меня немецким обучавшая словам.
Тогда всё это называлось «группа».
Теперь и вспоминать, конечно, глупо
Спектакли детские, цветную канитель.
Потом война, заснеженные трупы,
Из клейстера похлёбка вместо супа,
На Невском непроглядная метель.
Ах, песенки о солнечной форели,
Мы по-немецки их нестройно пели.
В окошке шпиль светился над Невой.
…Коптилки фитилёк, что тлеет еле-еле,
Соседний двор, опасный при обстреле,
Ночной сирены сумеречный вой.
Не знаю, где теперь её могила, –
В степях Караганды, на Колыме унылой,
У пискарёвских горестных оград.
Агата Юльевна, оставим всё, как было,
Агата Юльевна, язык не виноват.
Спасибо за урок. Пускай вернётся снова
Немецкий чёткий слог, рокочущее слово,
Из детства, из-за тридевять земель,
Где голоса мальчишеского хора,
Фигурки из саксонского фарфора
И Шуберта прозрачная капель.
Бавария
В Баварии летней, близ города славного Мюних,
Мы в доме немецком гостили в начале июня.
Там сад колыхался в оконном, до пола, стекле,
Дразня сочетанием красок, пронзительно светлых,
И фогельхен утром кричали приветливо с веток:
«Вставайте, бездельники, – завтрак уже на столе».
Плыл благовест тихий от мачты недальнего шпица.
Алела нарядно на крышах крутых черепица,
Над сбитыми сливками белых по-южному стен.
Хозяин в войну был десантником, но, слава Богу,
Под Лугой сломал при ночном приземлении ногу,
А после во Франции сдался союзникам в плен.
Он строил потом водосбросы, туннели, плотины, –
Его окружают знакомые с детства картины
У жизни в конце, понемногу сходящей на нет.
Австрийские Альпы парят вдалеке невесомо,
По радио внук исполняет концерт Мендельсона,
Упругими пальцами нежно сжимая кларнет.
И хмель обретает брожение солнца на склонах
Над быстрым Изаром, у вод его светло-зелёных,
Вокруг навевая счастливый и медленный сон.
И можно ли думать о грянувшей здесь катастрофе
Под дивные запахи этого свежего кофе
И тихую музыку? Слава тебе, Мендельсон!
«На планете, где нас соблазняют Венера и Бахус…»
На планете, где нас соблазняют Венера и Бахус,
Где сменяется лето морозной и вьюжной зимой,
Никогда Ахиллес не сумеет догнать черепаху,
Никогда Одиссей не сумеет вернуться домой.
Не надейся, прощаясь, что снова обнимешь подругу, –
Познаётся несложно разлуки печальный итог.
Неотступно вращаясь, Земля улетает по кругу, –
Разогнуть невозможно закрученный туго виток.
Покидающим дом не дано возвратиться обратно,
Волю рока слепого лишь тем от себя отдалив,