Что Столбы Геркулеса зовутся сегодня – Гибралтар,
А Харибда и Сцилла – Второй Сицилийский пролив.
И опять, как в года, где стихий необуздана ярость,
Бесконечно пространство, а боги – темны и хитры,
Уплывающий вдаль распускает доверчиво парус,
Обещает: «Вернусь» – и выходит навек из игры.
Набатея(песня)
Юлию Киму
О, Набатея, ушедшая в небытиё,
Камни поют, – ударяясь о гулкие стены.
Вспомню во сне я лиловое небо твоё
В дальнем краю, где снега и дожди неизменны.
Искры и гром высекает табун на скаку.
Соты гробниц в полыхании жаркого ветра.
Тот на своём ничего не увидел веку,
Кто не бродил у подножия города Петра.
Город зари, предваряющий небытиё.
Грифы прилежно над красною кручей кружатся.
Мне подари снаряжённое ядом питьё,
Злую надежду в пещере твоей задержаться.
Теми местами, где деды и прадеды шли,
Общей тропою уйдёшь ты и сам, незаметен,
Если не станешь сверкающей солью земли,
Тёмной скалою, багровым песчаником этим.
Гавань морей, омывающих небытиё,
Горький подсчёт, приходящий на смену веселью.
Лишь умерев, мы своё обретаем жильё,
Жизнь же течёт, как течёт караван по ущелью.
Не потому ли верблюды от пыли белы,
Мерно шагая вослед за исчезнувшим Лотом,
Входят, сутулясь, в игольное ухо скалы
И исчезают навек за крутым поворотом.
«Прикоснись к пожелтевшему черновику…»
Памяти Иосифа Бродского
Прикоснись к пожелтевшему черновику,
Чтобы ясно представить, как всё это было.
На гусином пере засыхали чернила,
Торопя поскорее закончить строку.
Оплывая в шандале, коптила свеча,
Золотую слезу проливая на блюдце.
То ли сразу рассказ дописать сгоряча,
То ли бросить, чтобы никогда не вернуться.
Вот разгадка для стиля, которого нет
В наш компьютерный век и не будет, пожалуй.
Так писал, на письмо отвечая, поэт
За неделю до смерти, а время бежало.
Подперевший рукой рыжеватый висок,
Был он сбоку похож на присевшую птицу,
И струился, шурша, старомодный песок
На ещё недописанную страницу.
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа(песня)
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа
Забвения не вырастает трава, –
Её, разодет, как любовник,
Стрижёт регулярно садовник.
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа,
Где статуи стынут в песцовых боа,
Покой обрели эмигранты, –
Свободы российской гаранты.
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа
Земля от февральского снега бела,
И смотрят на чёрные кроны,
Забыв про коней, эскадроны.
Звенит у обители Сен-Женевьев
Скворцов прилетевших двусложный напев,
Связав её пением птичьим
С Донским или Новодевичьим.
Опять, в ожидании новой весны,
Покойникам снятся московские сны,
Где вьюга кружится витая,
Литые кресты облетая.
Знакомые с детства родные места,
И купол сияет над храмом Христа,
Склоняя усопших к надежде,
Что всё возвратится, как прежде.
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа,
Исчезнув с планеты, как птица моа,
Лежит лебединая стая,
В парижскую землю врастая.
Меж мраморных ангелов и терпсихор
Поёт им каноны невидимый хор,
И нету, как ясно из пенья,
Свободы помимо Успенья.
Воробей
Было трудно мне первое время
Пережить свой позор и испуг,
Став евреем среди неевреев,
Не таким, как другие вокруг,
Отлучённым капризом природы
От мальчишеской шумной среды.
Помню, в Омске, в военные годы
Воробьёв называли «жиды».
Позабыты великие битвы,
Неприкаянных беженцев быт, –
Ничего до сих пор не забыто
Из мальчишеских первых обид.
И когда вспоминаю со страхом
Невесёлое это житьё,
С бесприютною рыжею птахой
Я родство ощущаю своё,
Под чужую забившейся кровлю,
В ожидании новых угроз.
Не орёл, что питается кровью,
Не владыка морей альбатрос,
Не павлин, что устал от ужимок
И не филин, полуночный тать,
Не гусак, заплывающий жиром,
Потерявший способность летать.
Только он мне по-прежнему дорог,
Представитель пернатых жидов,
Что, чирикая, пляшет «семь сорок»
На асфальте чужих городов.
Духовенство
Дорогой тернистою шла, как известно,
Духовность российская от духовенства, –
От тихого пенья и вязкого звона,
От полоцкой кельи отца Симеона.
От злой семиотики семинарий,
Что в робкую оттепель семенами
В подзолистом слое всходили упрямо,
Питаясь золою сожжённого храма.
Поймёшь только под вечер, путая даты:
Мы все из поповичей вышли когда-то.
Не нас ли гурьбой за соблазном предерзким
Манили с собой Чернышевский с Введенским?
Не вы ли, аскеты, пошли в разночинцы,
Готовя пакеты с гремучей начинкой?
Забывшие требы, спешили не вы ли
Дорогой Отрепьева и Джугашвили,
Чтоб снова потом, вспоминая обеты,
Наперсным крестом заменить партбилеты?
От ветхих заветов до «Краткого курса»
Нас школила эта кровавая бурса,
И мучило долго, неся по теченью,
Стремление к догме и нравоученью.
Воздастся ли каждому полною мерой,
Кто ереси жаждал как истинной веры?
«В Вашингтоне, в музее истории мира…»
В Вашингтоне, в музее истории мира
(Не пройдите, когда там окажетесь, мимо),
В допотопных долинах рычат диплодоки,
Неподвижные, словно дредноуты в доке.
Там зубастые птицы застыли в полёте, –
Вы сегодня таких на Земле не найдёте.
Это слева от вас происходит, а справа
Из вулкана, светясь, извергается лава,
В океане плывут кистепёрые рыбы,
Оставляя в воде голубые разрывы.
Птеродактили в тучах, внизу – стегозавры,
Входят лёгкие в моду уже, а не жабры,
И леса, на ветру колыхаясь упруго,
Превратятся нескоро в сегодняшний уголь.
И любуется сверху морями и сушей
Всемогущий, Всеведущий и Вездесущий,
Отдыхая в начале рабочей недели,
Не спеша перейти к неудачной модели.
«Начинается всё и кончается речкой…»
Начинается всё и кончается речкой, –
Это вечно.
Не бывает другого пути.
Так лосось, голубые глубины качавший в сетчатке,
Прорывается снова в речные ущелья Камчатки,
Чтобы вверх по камням на израненном брюхе ползти.
Так мерцающий угорь балтийский, себе же на горе,
Покидает плавучий цветник Саргассова моря
И плывёт на восток, затевая с волнами игру,
Чтобы, вновь отыскав им когда-то покинутый Неман,
В омутах его сгинуть покорно и немо,
Перед смертью молокой обрызгав икру.
Да и сам я, рождённый под знаком созвездия Рыбы,
Ощущаю в себе неизвестные прежде порывы
Умирать возвратиться к истокам покинутых рек,
Где икринкой качался за тонкой квартирною стенкой
Между невской протокой и мутною речкой Смоленкой,
Где с моим заодно и двадцатый кончается век.
И когда, уступая беде,
Я на дно погружусь, в неизвестность последнюю канув,
То увижу на миг не просторы пяти океанов, –
Надо мной проплывёт на исходе финала
Неопрятный пейзаж городского канала,
Отражённый в холодной воде.
Кратил
Всё, что незыблемым прежде считали мы с вами,
Перед закатом меняется неотвратимо.
Выразить это почти невозможно словами, –
Только рукой шевелить, уподобясь Кратилу.
Это же понял позднее Кратила Державин:
Перед доскою, что стала посмертною книгой,
Глянул на пальцы, которые грифель держали,
И замолчал, только пальцами всё ещё двигал.
Славный Кратил, оппонент Гераклита отважный,
В наши сердца поселивший тревогу и смуту,
В реку времён не войти нам не то, чтобы дважды,
Но и однажды, – изменится всё за минуту.
Были мы смолоду тоже глупы и наивны, –
Твёрдой казалась нам зыбкая наша планета, –
Белыми были снега и обильными ливни,
Долгой зима, продолжительным жаркое лето.
Нынче же не остаётся предметов надёжных.
Завтрашний день, ускользая, сквозит во вчерашний,
И на лету высыхает пролившийся дождик,
Не достигая его ожидающей пашни.
Пальмира
Какие видения ждут за туманной завесой,
Когда изогнувшись волною упругой и гибкой,
Шумит Адриатика юною догарессой,
Лицо своё спрятавшей под кружевною накидкой?
Ты завтра войдёшь в этот город великий и странный,
Где море и небо строкою и кистью согреты,
Там солнце купается в мраморной ванной
И возле причалов поскрипывают вапоретто.
Не лги понапрасну четырежды на день,