Что эти каналы, палаццо синьоров и дожей,
Похожи на виды, к которым привык в Ленинграде,
Не верь ностальгии – ничто ни на что не похоже.
Ещё ты успеешь открытие сделать любое,
Не зная о том, как опасно натянуты нервы.
Но то, что, возможно, последнею станет любовью,
Всегда почему-то смыкается с первой.
Долой осторожную мудрость, – пусть глупое детство
До самой кончины бездумно командует нами,
Покуда способны мы в мир удивлённо вглядеться
Лишёнными зоркости старческими глазами.
Система Декарта(песня)
Наталье Касперович
Давайте отложим вчерашние планы до нового марта, –
Дожди, бездорожье и рыжее пламя в системе Декарта.
И в небе над бором срываются звёзды с привычного круга.
«В осеннюю пору любить уже поздно», – вздыхает подруга.
Забудем про бремя мальчишеской прыти, в леса эти канув.
Кончается время весёлых открытий и новых романов.
Поймёшь в холода, поразмысливши мудро, что крыть уже нечем,
И даже когда начинается утро, то всё-таки вечер.
Храните от боли усталые нервы, не слушайте бредни
Об этой любови, что кажется первой, а стала последней.
Сырой и тревожной для леса и поля порой облетанья
Менять невозможно по собственной воле среду обитанья.
Но жизнь и такая мила и желанна, замечу я робко,
Пока привлекают пустая поляна и полная стопка.
Пока мы под сердцем любовь эту носим, всё ставя на карту,
И тихое скерцо пиликает осень в системе Декарта.
Аристотель
О, Аристотель, седой ученик Платона,
Всё, что вокруг, ты поставить сумел на место.
Челюсть ежа описал и хребет тритона,
Птиц отделил от рептилий и ост от веста.
Новые после идеи придут – не верь им, –
Разум бедней человеческий век за веком, –
Рыба, плывущая в море, не станет зверем,
И обезьяне не сделаться человеком.
Наша душа, энтелехия или форма,
Суть бытия – принадлежность живого тела.
С ним, как жена, существует она покорно,
И улететь неспособна, куда хотела.
Ей не скитаться по солнечным райским кущам,
Не воплотиться ни в коршуна, ни в собаку. –
Раб пожилой, что хозяином вдруг отпущен,
Вольным не станет под знаками зодиака.
Только одно не даёт ей сгореть как свечка,
Прахом рассеяться в почвенном жирном слое, –
Шанс, от рождения выданный ей на вечность, –
Осуществление в звуке, мазке и слове.
Урок физики
Мне снится год пятидесятый
И коммунальная квартира.
В России царствует усатый –
Его ударом не хватило.
Десятый класс, любовь, разлука,
Туристский лагерь в Териоках,
И я, испытывая муку,
Стишки кропаю на уроках.
Колени сдвинули до хруста
Атланты довоенной лепки.
Вокруг шпана шныряет густо,
До самых глаз надвинув кепки.
И небо в облачных заплатах
Не предвещает ненароком,
Что тяжкий рок пятидесятых
Заменится тяжёлым роком
Восьмидесятых. День погожий.
Внизу на Мойке шум моторки.
А я по всем предметам должен
Тянуть на круглые пятёрки.
И далека пора ревизий
В теперь распавшемся Союзе.
Мне говорит с усмешкой физик:
«Таким как ты не место в вузе».
Горька мне давняя опала,
Как и тогда в десятом классе.
«Как это было, как совпало!» –
Позднее удивится классик.
Но это мелочи, поскольку
Любовь поставлена на карту,
И мандариновая долька
Луны склоняет время к марту.
Выбор
Видно так и умру, различать не научен
Незаметную грань между злом и добром.
Семисвечником «Боинг» врезается в тучу,
Оставляя кренящийся аэродром.
Исчезает земля, обращённая в ветер.
Разрываясь, пространство летит у окон.
По какому закону живу я на свете?
Внуки – в Ветхом завете, а я – ни в каком.
Пролетели года, – мне нисколько не жаль их.
Лишь недавно я понял, лишённый волос:
Мой завет оставался на третьей скрижали,
Что с Синайской горы Моисей не донёс.
Я с ладони кормил заполярных оленей.
На спине моей шрамы от ран ножевых.
Блудный сын, я припал бы к отцовским коленям,
Только папы давно уже нету в живых.
В справедливость земную поверивший прочно,
О молитвах забыв, что читал ему дед,
Он лежит в ленинградской болотистой почве,
Сохранивший до смерти партийный билет.
Распадаются жизни непрочные звенья,
И, как видно, причина тому не проста,
Что не может рука совершить омовенье,
И не может подняться она для креста.
И боюсь я, потомок печального Лота,
На покинутый дом обернуться назад,
Где мерцает звезда под крылом самолёта,
Возвещая о том, что приходит шабат.
Встреча на Эльбе
Снова чаек тревожный над гаванью крик,
И ненастная нынче погода.
«Immer regnet»[2], – сказал мне печально старик,
Ожидавший со мной перехода.
Я сначала расслышал его не вполне
В мокром сквере над хмурой рекою.
«Immer regnet», – опять улыбнулся он мне,
И, махнув на прощанье рукою,
Растворился бесследно во мгле дождевой,
И невольно подумалось, – он-то,
Уж, конечно, из тех, кто вернулся живой
Из окопов Восточного фронта.
Век двадцатый стремительно тает, как год,
И не так уж и много осталось
Дней погожих в запасе, а глянешь вперёд, –
Одиночество, холод и старость.
Вот и встретились снова мы, два старика,
Под шуршание ливней обильных,
И мерцает угрюмая Эльба-река,
Словно кадры забытого фильма.
Амстердам
Возврати, Амстердам, ненадолго свой облик вчерашний,
Где ветшающий храм, наклонившись Пизанскою башней
Над сплетеньем каналов, его осеняет крестом,
Укрепляя надёжность отсюда невидимой дамбы.
Покажи мне опять акварели твои и эстампы, –
Позабытого детства рассыпанный том.
Проведи меня снова по розовому кварталу,
Где за тонким стеклом отдыхают устало
Разноцветные жрицы любви,
Колыхаясь в луче, как аквариумные рыбки.
Их движения плавны, молочные контуры зыбки.
Сотню гульденов дай – и останешься с ней визави.
На каналах подтаявших, в однообразном порядке –
На окне занавески, на палубе садик и грядки –
Неподвижные баржи крутые качают бока.
В этой местности, где с океаном схлестнулась Европа,
Все живут на воде, словно Ной в ожиданье потопа,
Пуповиною кабеля связаны с сушей пока.
Так и мне бы прожить в корабельном уюте убогом,
Там, где птица кружит над теряющим разум Ван Гогом,
Где шприцы и бутылки швыряет в канал наркота,
В интерьере домов, как и в Новой Голландии строгом,
Между чёртом реальным и полумифическим Богом,
Вспоминая василеостровского неба цвета.
Так и мне бы прожить, не страшась наводнений и ливней,
Возле зыбкой межи, в окруженьи пейзажей наивных,
На краю континента, у северных хмурых морей,
Где в цене из одежды лишь то, что надёжней и проще,
И тюльпанами нежными летом расцвечена площадь,
И горит над мостами рубиновый свет фонарей.
Венеция
Не ступить уже, видно, на старости лет
На омытый солёной волной парапет
У собора Сан-Марко.
Не услышать ночной баркаролы слова,
Не увидеть над книгой сидящего льва, –
Разве только на марках.
Этот город, что кажется явленным сном,
Постоянно нам грезился в мире лесном.
Ах, снегурочки, бросьте, –
К неизвестным морям убегает ручей,
Нету слаще на свете медовых речей
Веденецкого гостя.
Бесполезно с далёких мальчишеских пор
Продолжать этот ставший бессмысленным спор,
Если крыть уже нечем.
Ленинградской голодной поры детвора,
Мы привыкли в каналы глядеться с утра,
А теперь уже вечер.
Полистай календарь и взгляни на число, –
Азиатским бурьяном быльё поросло,
И состарились мифы.
Ты куда уносила нас Волга-река? –
Не в варяги и греки плывём мы века,
А в татары и скифы.
Но под осень, заблудших ловя в невода,
Заполняет каналы морская вода,
Вынуждая к попойке,
И мечтою наивной пугая юнцов,
Всё дрожат отражения странных дворцов
На Фонтанке и Мойке.
Германия
Этот вид, из вагонных открывшийся окон,
Этот зелени пышной насыщенный цвет!
Что Германия больше понравилась Блоку
Чем Италия, в том непонятного нет.
Школьных лет предваряя былые вопросы,
Заготовил ответы любой поворот.
Здесь когда-то поход начинал Барбаросса,
Карл Великий на Майне отыскивал брод.