Где скучают богини меж северных чахлых растений,
И мелькают на Невском в камзолы одетые тени,
Затесавшись в толпу новых русских и старых бомжей.
В этом городе хмуром, где только по звону трамвая,
Отличаешь наш век, девятнадцатый век проживая,
Припозднившись в застолье, дорогой идёшь непрямой,
Мимо серых кварталов, в потёмках рассветного часа,
И тебя за плечо задевает Некрасов,
Из игорного дома бредущий под утро домой.
Николай Первый
Исполинские зиккураты
Слабость гибельную таят.
Проиграл войну император,
И заплакал, и принял яд.
И сказал на прощанье сыну,
Ставя точку в своей судьбе:
«Оставляю, Сашка, Россию
Я в плохом порядке тебе».
Уважавший во всём порядок,
Истощивший остаток сил,
Как преступника вне разрядов
Он себя самого казнил.
Но не будет ломанья шпаги
И падения в пыль лицом,
Лишь приспущены будут флаги
Над покинутым им дворцом.
О земном позабывший гневе,
Причастится он тайн святых,
И уйдёт, догоняя в небе
Им повешенных пятерых.
Церковь в Биаррице
Православная церковь стоит под бискайскими грозами,
На краю Биаррица, в пейзаже его светло-розовом,
В серо-каменном стиле былых византийских времён.
Две старухи в платках, завсегдатаи этой обители,
И монашенка в чёрном – дневной литургии любители,
Вслед за дьяконом тянут четырехголосный канон.
За церковной стеной мерседесы летят с лимузинами,
Магазины курортные манят прохожих витринами,
Как коньяк пятизвёздный, сияет напротив отель.
А внутри тишина. Дуновением слабым влекомая,
Догорает свеча под неяркою старой иконою,
И на пол деревянный ложится неровная тень.
Здесь бывал, вероятно, Набоков, но это сомнительно, –
Он ведь был атеистом. Другие досужие зрители
На экскурсии только порой забредают сюда.
Их влекут казино со своей знаменитой рулеткою
И прибрежные пляжи, где в пору сезонную летнюю
На приливной волне голоногая скачет орда.
Новых русских сюда не затянешь, а старые вымерли,
Не успевши при жизни у Господа Родину вымолить.
Стал квартетом теперь многолюдный отлаженный хор.
Превратится он в трио, в дуэт, превратится он в соло ли?
И в последнее море, которое горько и солоно,
Погружается солнце, катясь с католических гор.
«Клёны горбятся понуро, ветки бьются о стекло…»
Клёны горбятся понуро, ветки бьются о стекло.
Что минуло, то минуло, устаканилось, прошло.
Я на север нелюдимый улетал, покуда мог,
Над дрейфующею льдиной зябкий теплил огонёк.
Страх, под пьяным стоя дулом, не выказывал врагу,
Стал от тяжестей сутулым, спал на шкурах и снегу.
Кисти жёлтые рябины, спирта синего напалм.
Я палил из карабина, – слава Богу, не попал.
Я на рею, горд безмерно, в качку лез, полунагой,
В припортовую таверну дверь распахивал ногой,
В океанские глубины погружался и всплывал,
А тогда из карабина, слава Богу, не попал.
Я искал лихие рифмы, и любил неверных жён,
Я коралловые рифы расковыривал ножом.
Звёзд подводные рубины добывая, вспоминал,
Что паля из карабина, слава Богу, не попал.
Облаков седая грива, и промокшее пальто.
Я судьбе своей счастливой благодарен не за то,
Что подруг ласкал любимых, что не слишком век мой мал, –
Что паля из карабина, слава Богу, не попал.
«Зачем тебе о Пушкине писать?..»
«Зачем тебе о Пушкине писать?
Приумножая буквенные знаки,
О нём сегодня вспоминает всякий, –
Сказал мне Кушнер. – У тебя же стать
Особая, и, значит, нужды нет
Чужим шаблонам следовать заранее,
Поскольку ты единственный поэт,
Который погружался в океане,
Где Атлантиды видел ты следы,
Подводный мир, на этот непохожий».
И вспомнил я, как ощущая кожей
Пятикилометровый слой воды,
На дно я погружался, приумножив
Ныряльщиков отважные ряды.
В зелёную проваливаясь бездну,
Где полумрак колеблющийся мглист,
Наш аппарат титаново-железный,
Вращался при падении, как лист.
Планктонной вьюги снежные порывы
Взлетали вверх в светящемся окне,
Глубинные невиданные рыбы
В глаза в упор заглядывали мне,
И опьянял, увиденный впервые
Подводной темноты круговорот.
«Для новичков опасна эйфория» –
Предупреждал меня второй пилот.
То жарким потом обдавало тело,
То холодом охватывало вдруг,
И солнце ослепительно блестело,
Когда, поднявшись, мы открыли люк.
И билось сердце гулко и тревожно
Под небом, что подарено опять.
Всё это было чувствовать возможно,
Но было невозможно описать.
Климат
Если климат суров, то суровы обычно и нравы.
Чем земля безотраднее, тем тирания сильней.
Из бесплодной пустыни поход начинают арабы,
Прут татары на запад – окончился корм для коней.
Не привиться у нас демократии, выросшей в Риме,
Возле тёплых лагун и средиземноморских олив:
Возмущённый народ её сразу же грубо отринет,
Смутным временем после свободу свою объявив.
Не для русских метелей зелёная эта дубрава,
Не для наших укрытых лишь крёстным знамением лбов.
Где лютуют морозы – не действует римское право,
Ибо римское право в виду не имеет рабов.
А когда затомится душа от нечаянной боли,
Одолеет внезапно похмельной тоски полоса,
Проплывут перед нами лишь дикие символы воли, –
Гайдамацкая степь, да варнацкие злые леса.
Прощание с «Крузенштерном»
На корме «Крузенштерна», как прежде, встречаю рассвет
Перед тем, как сойти на безлюдную пристань.
Промелькнули, как миг, тридцать пять с половиною лет.
Я вернулся на борт. Ненадолго вернулся – туристом.
Лет, отпущенных мне, истекает положенный срок.
Мне кривою иглой не латать парусиновой ткани.
Командиров моих не услышу родной матерок:
Бессловесны теперь, они в пятом плывут океане.
Мне не ждать на корме от далёкой подруги вестей,
Не взбегать на авралах по чёрным вантинам на рею.
Забываю уже имена парусов и снастей, –
Следовательно, старею.
Чем слабее глаза, тем привычней сердечная боль,
И верней понимаешь тому, что потеряно, цену.
Сухопутный червяк, судовую утративший роль,
Я на берег схожу, как актёр, покидающий сцену.
Между мною и судном всё шире воды полоса.
Троекратно гудя, порасставив курсантов на вантах,
Оперив кливера и прямые подняв паруса,
Как минувшая жизнь в чёрно-белых её вариантах,
Пронося вымпела в духоте раскалённого дня
Над горячими крышами порта испанского Виго,
Навсегда в океаны уходит оно от меня,
Закрывается книга.
Кронборг
В Кронборгском замке бездонные рвы,
Между бойницами мёрзлой травы
Льдистая корка.
Темно-зелёная, словно руда,
От Хельсиньёра гуляет вода
До Хельсинборга.
Тяжеловесный минуя карниз,
Чайка Офелией падает вниз.
Ров атакуя.
Тучи над Зундом струятся, как дым.
Призракам разве приволье одним
В пору такую.
В давние мифы не веруя впредь,
Самое время на замок смотреть,
Век свой итожа.
Занят другими проблемами мир.
Не было Гамлета, да и Шекспир
Выдуман тоже.
Но по российской и датской земле,
С вечною думой на скорбном челе,
В холод и темень,
Изобличить не успев подлецов,
Бродят загубленных наших отцов
Горькие тени.
«Разнимать не спешите сплетённые руки…»
Разнимать не спешите сплетённые руки, –
Над осенней Европой стоят холода.
В Амстердаме дожди, и туман в Оснабрюке.
Непрозрачная стынет в каналах вода.
И летят журавли над водою проточной,
Исчезая за краем французской земли,
Где вдогонку им мельница машет платочком,
Словно рыцарю вслед на рисунке Дали.
Здесь в гостинице старой с морозным узором
На стекле и скрипучей петлёю дверной
Мы ночуем напротив «Ночного дозора»,
Что сокрыт за кирпичною красной стеной.
И округа, что травкой дурманящей дышит,
Городские пейзажи несёт надо мной,
Словно катер стеклянный с прозрачною крышей,
Что кружит по каналам порою дневной.
Здесь начало любви и конец её близкий,
И твоя голова у меня на плече
Нереальна и призрачна, как одалиски,
Что колышутся плавно в неярком луче.
Урок литературы
Памяти моей незабвенной учительницы Ларисы Михайловны Львовой
В прошлое заглядывая хмуро,
Вспомню, забывая про дела,
Педагога, что литературу
В нашем классе некогда вела.
Тот предмет, которому учила,
Полюбила с юности она
И от этой, видимо, причины
Коротала жизнь свою одна.