Внешним видом занималась мало,
На уроках куталась в пальто
И меня от прочих отличала,
Сам уже не ведаю за что.
Но судьба любимчиков капризна
И в итоге неизменно зла.
«Пушкин однолюбом был по жизни», –
Как-то раз она произнесла.
«Пушкин был по жизни однолюбом».
И, примерный прежде ученик,
Засмеялся громко я и грубо,
Ибо знал, наверное, из книг
Вульфа, Вересаева и прочих,
Их прочтя с прилежностью большой,
Что не так уж был и непорочен
Африканец с русскою душой.
Помнится, имевшая огласку,
В дневнике михайловском строка,
Дескать: «Я надеюсь, что на Пасху…» –
Далее по тексту дневника.
Гнев её внезапный был прекрасен,
Голос по-девически высок:
«Городницкий, встаньте. Вон из класса.
Двойка за сегодняшний урок!»
И ещё ушам своим не веря,
Получивший яростный отлуп,
Снова я услышал из-за двери:
«Пушкин был по жизни однолюб.
Женщин на пути его немало,
Но любовь всегда была одна.
В том, что не нашёл он идеала,
Не его, наверное, вина».
Мне её слова понятны стали
Через пятьдесят с лихвою лет.
Подмечаю новые детали,
Наблюдая пушкинский портрет:
Горькие трагические губы,
Сединою тронутая бровь.
Навсегда остался однолюбом –
Жизнью заплативший за любовь.
Ной
Нас океан качает неустанно,
Не предъявляя признаков земли.
Мне не прибегнуть к помощи секстана, –
Его покуда не изобрели.
Сопят несыто пенистые недра.
Со всех сторон пустынно и темно.
Топорный киль, что вытесан из кедра,
Набух водой и просится на дно.
Нубийский лев в затылок дышит жарко,
Качает трюм, переминаясь, слон.
Я с ними – как директор зоопарка,
Который посетителей лишён.
Всё явственнее за спиною ропот.
Гниёт в бочонках пресная вода.
Погибли Атлантида и Европа,
От Азии не сыщешь и следа.
Но тайную подсовывая книгу,
С похмелья стопке поднесённой рад,
Мне сообщил египетский ханыга,
Что существует остров Арарат.
И над равниной, зыбкою и голой,
Я вглядываюсь пристально во тьму,
Где бумерангом сделавшийся голубь
Садится на просевшую корму.
Штутгарт(песня)
Был и я когда-то юн и безус,
Да не помнится теперь ничего.
В этом городе повешен был Зюсс,
Эта площадь носит имя его.
Был у герцога он правой рукой,
Всех правителей окрестных мудрей,
В стороне германской власти такой
Ни один не добивался еврей.
Не жалея ни богатства, ни сил,
Став легендою далёких времён,
Многих женщин он немецких любил
И за это был в итоге казнён.
Я прочёл это полвека назад,
У завешенного сидя окна,
А за стенкой замерзал Ленинград,
А за стенкой громыхала война.
Скажет каждый, у кого ни спрошу,
В этом городе повешен был Зюсс.
Отчего же я здесь вольно дышу,
А в Россию возвращаться боюсь?
Я сегодня, размышляя о нём,
Путь к спасению последний отверг
Там, где солнечным восходят вином
Виноградники земли Вюртемберг.
Я сегодня, размышляя о нём,
Путь к спасению последний отверг,
И уносятся назад за окном
Виноградники земли Вюртемберг.
«В последние годы жизни мать боялась всего…»
В последние годы жизни мать боялась всего:
Ночных телефонных звонков, неожиданной телеграммы.
Любая мелочь была ей поводом для тревог.
Прошло уже много лет с тех пор, как не стало мамы.
Когда возвращался я поздно в те давние времена,
Своё изнурённое сердце подбадривая валидолом,
Часами могла неподвижно сидеть она у окна,
Вглядываясь в полутёмную улицу перед домом.
Тревога в ней постоянно теплилась, как свеча,
Притягивая беду, которая в дверь стучится.
Она умерла от инфаркта перед приходом врача,
Перемывая пол, показавшийся ей нечистым.
Когда беспокойные мысли терзают душу мою
И явственно ощущаю неясного страха броженье,
Я, обернувшись на зеркало, внезапно в нём узнаю
Её испуганных глаз безумное выраженье.
Кладбище Вайсензее в Берлине
На кладбище Вайсензее
(По-русски Белое море)
Экскурсии, как в музее
Летом и зимою.
На кладбище Вайсензее,
Где весной расцветает ландыш,
Похоронены евреи,
Защитники Фатерлянда.
Успевшие воплотиться
В ветки кустов кривые, –
Сапёры и пехотинцы,
Фельдфебели и рядовые
Лежат на земле любимой,
Ничуть не подозревая,
Что вовремя их убила
Первая Мировая.
Что, в печи гоня их семьи
Неутомимо и косно,
Отплатит достойно всем им
Родина Холокоста.
Так же, как и когда-то,
С правофланговым вровень,
Держат в строю солдаты
Мрамор своих надгробий.
Досужие ротозеи
Приходят сюда, глазея,
На кладбище Вайсензее,
На кладбище Вайсензее.
Китеж
На холодной озёрной перкали
Чёрной ряби славянская вязь.
Город Китеж идёт в зазеркалье,
Отраженьем своим становясь.
Помолись чудотворной иконе,
Чтобы близкой избегнуть беды.
Разлетятся татарские кони
И застынут у самой воды.
Обернувшись серебряной тканью,
Сберегая свой праведный люд,
Город Китеж ушёл в зазеркалье,
Не дожив до раскола и смут.
Эту северную Атлантиду
Не отыщет никто никогда.
Только вдруг под придонною тиной
Заблестит куполами вода,
И на льду, заметённом метелью,
Ожидая над лункой улов,
Рыболовы услышат с похмелья
Тихий благовест колоколов.
Венеция
Марии Дориа де Дзулиани
Венеция – это вода и стекло,
Изгиб голубых изолиний
И время, которое не утекло,
Поскольку осталось в заливе
У скал Сан-Микеле, близ мраморных плит
Великих убийц и убитых,
Надгробия русские вечность хранит
Среди лангобардского быта,
Которые, раз затесавшись сюда,
Не могут с лагуной расстаться.
Венеция – это стекло и вода,
Сплетённые в медленном танце,
На люстре, в палаццо, над круглым столом
Последней из патрицианок,
Что стала сама веницейским стеклом,
Сойдя с полотна Тициана.
В нечаянный этот вступив карнавал
Над узким ущельем канала
Ты всех позабудешь, кого волновал,
И всё, что тебя волновало.
И радостно думать, что гибель близка,
Под небом пунцовой окраски,
Где тускло мерцает свинцовый оскал
Печальной ромбической маски.
Гибель Помпеи
Фазилю Искандеру
Зарево гудит под облаками.
Город задыхается в дыму.
Человек закрыл лицо руками,
Погибая в собственном дому.
Набирает силу, свирепея,
Огненная красная река.
Исчезает грешная Помпея,
Чтобы сохраниться на века.
Плавится водою ставший камень.
Надо бы молиться, но кому?
Человек закрыл лицо руками,
Погибая в собственном дому.
Тем же, кто войдёт в иную эру,
Пользуясь расположеньем звёзд,
Им переживать ещё холеру,
Войны, Хиросиму, Холокост.
Перед предстоящими веками
На планете, устремлённой в ад,
Человек закрыл лицо руками
Два тысячелетия назад.
Неаполь
Неапольской бухты пронзительно ясные дали
Покой обещают вконец измочаленным нервам.
Из дальней России бежали всегда не сюда ли,
От Третьего Рима спастись понадеявшись в Первом?
В зелёном камзоле, порою июльскою душной,
Любуясь судами на гладкой поверхности синей,
Здесь бродит беспечно, ещё не задушен подушкой,
Опальный царевич с подругой своей Евфросиньей.
И слушая плач италийской чарующей скрипки,
Не зная о том, что назавтра на дыбе ей биться,
Гуляет пешком, не скрывая счастливой улыбки,
Княжна Тараканова об руку с цареубийцей.
А там, где за мысом лазурный виднеется остров,
Куда ни Лука не сумеет добраться, ни Сатин,
В соломенной шляпе, в рубахе просторной и пёстрой
Сидит на скамье пролетарский великий писатель.
Но шторм подступает, лиловою тучей разбухнув,
И сразу пустеют прибрежные бары и пляжи,
И море смывает с холста нарисованной бухты
Самих беглецов и старинные их экипажи.
Балтийской овчинкой становится небо рябое,
Кровавою пеной вскипает придонная глина,
И пахнут внезапно солёные волны прибоя
Гнилою водой Алексеевского равелина.
Капитан Кусто
Я встречал капитана Кусто,
Космонавта подводного мира.
Мы с ним, помнится, спорили – что
Он нашёл возле острова Тира.
Атлантида ли это была,
Как считали учёные раньше?
Он сказал: «Это ваши дела, –