Я всего лишь обычный ныряльщик».
Я встречал капитана Кусто,
Космонавта подводного мира.
В долгополом французском пальто
Был похож он на грустного мима.
В сухопутной холодной Москве,
Мне казалось, он выглядел странно,
И мерцал океан в синеве
Повседневного телеэкрана,
Им открытый для тысяч людей,
Неспособных надеть акваланги.
Был он полон каких-то идей,
Не по-старчески скроенный ладно.
И теперь, возвращаясь назад,
Постепенно состарившись тоже,
Я горжусь, если мне говорят,
Что немного мы в профиль похожи,
Подражая невольно ему
В безоглядной мальчишеской прыти
Перед тем погруженьем во тьму,
За которым не следует всплытий.
«Опознать невозможно тобою покинутый город…»
Опознать невозможно тобою покинутый город
В перекопанных улицах, в царстве унылого мата.
Здесь трамваи нечасты, как будто в блокадную пору.
В них сидение сломано, дверца железная смята.
Опознать невозможно тех женщин, которых покинул
(Или сами они покидали тебя – безразлично),
В этих грузных старухах, уныло сутулящих спину,
В изменившемся нынешнем их невесёлом обличье.
Возвращаться не стоит к местам позабытым и датам,
Если сердцу мешает сухой и насмешливый разум,
Чтобы вдруг не увидеть всё то, что любил ты когда-то,
Посторонним, холодным, и значит, нелюбящим глазом.
Пусть сияет всегда в золочёном свечении шпилей
Этот город нетленный в июньской ночи-невидимке,
И прекрасные женщины, те, что когда-то любили,
Улыбаются снова на невыцветающем снимке.
Время для хора
По холодной золе
Опознают следы человека.
На сибирской земле
Остаётся от прошлого века
Незалеченный шов
Бесполезно гниющего БАМа.
Век гитары прошёл, –
Начинается век барабана.
Неба розовый шёлк
Догорает, в минувшее канув.
Век поэтов прошёл, –
Начинается век графоманов.
Бьётся лист о стекло,
Извещая, что кончилось лето.
Время книги ушло, –
Начинается век Интернета.
Остывает вода,
Понемногу шугой обрастая.
Предстоят холода, –
И пора разбиваться на стаи.
Стиснув сердце в кулак,
Я смотрю, как и прочие люди,
На густеющий мрак,
Где сплетается с гулом орудий
Тяжелеющий рок
Дискотечного рёва лихого.
Век солистов истёк, –
Начинается время для хора.
Нева – Эльба(песня)
Нильсу Вулькопу
Два города этих так странно похожи,
Так странно похожи две этих реки.
Они далеки друг от друга, и всё же
Они для меня неизменно близки.
Здесь птичьего зова небесные гаммы
Мешают порою весеннею спать.
Мне в Питере снова привидится Гамбург,
А в Гамбурге Питер приснится опять.
Два города этих так странно похожи.
Обоим преподали горький урок
Глубокие раны жестоких бомбёжек,
Ночные сирены воздушных тревог.
Здесь волны грохочут за низкою дамбой,
Внезапным грозя наводнением стать.
Мне в Питере снова привидится Гамбург,
А в Гамбурге Питер приснится опять.
И, кажется, жизнь повторится сначала,
И сердце как птица забьётся, когда
От берега Эльбы, от невских причалов,
Уходят, гудя, в океаны суда.
От края земного к другим берегам бы,
Как в юности дальней, и мне уплывать.
Мне в Питере снова привидится Гамбург,
А в Гамбурге Питер приснится опять.
Сан-Суси(песня)
Бабье лето в Сан-Суси, бабье лето, –
Золотая полоса в Сан-Суси.
Если Бог тебя торопит со света,
Ты отсрочку у него попроси.
Ты пройди через осенние краски
К тем раскрылиям игрушечных рек,
Где нашёптывает старые сказки
Куртуазный восемнадцатый век.
Гложет осени холодное пламя
Жёлтых листьев ненадёжную медь,
Машет мельница неспешно крылами,
Вслед за стаей собираясь взлететь.
И над тёмною водою усталой
Я горюю от Москвы вдалеке,
Что ладонь твою, как лист пятипалый,
Удержать я не сумею в руке.
Белый мрамор остывающих статуй,
Туча синяя с багряной каймой.
Век кончается суровый двадцатый,
Век кончается нечаянный мой.
Но в потоке уходящего света
Обещают мне любовь навсегда
Эти отблески минувшего лета,
За которыми грядут холода.
Немецкие замки(песня)
Старинные замки стоят на холмах
У Рейна и Эльбы.
Орлиных раскрылий медлительный взмах,
Поющие эльфы.
Там призраки бродят всю ночь до утра,
Пугливы как дети.
На башнях высоких скрипят флюгера, –
Меняется ветер.
Немецкие замки стоят над водой
Дуная и Майна.
Под чёрными сводами дышит бедой
Забытая тайна.
Столетней войны, Семилетней войны
Угрюмые вехи.
Бесстрастно портреты глядят со стены,
Мерцают доспехи.
Здесь шпаги звенели раз сорок на дню,
И плакали вдовы.
Их стены и башни сводил на корню
Французский Людовик.
Но к небу они поднимались опять,
Вставая из пепла.
Их каменной плоти упрямая стать
Мужала и крепла.
Мне снятся в берёзовом русском лесу
Немецкие замки,
Куда поселяне под вечер несут
Сухие вязанки.
И кажется странным их сказочный вид
Меж нынешних буден,
А в замке красавица юная спит,
Пока не разбудят.
Регенсбург
В Регенсбурге старинном над быстротекущим Дунаем,
Где о камни быков разбивается, пенясь, вода,
Сожалею о том, что окрестного мира не знаю,
И скорее всего не узнаю уже никогда.
Я родился вдали, на окраине Дикого Поля,
И в затылок мне дышит полынных степей суховей.
Отчего же грущу по чужой и несбывшейся доле,
Устыдившись внезапно обыденной жизни своей?
Мне милы этот мост и из лука потешные стрельбы,
Бой соборных часов и альпийских предгорий ветра.
Так саксонский курфюрст над зелёной излучиной Эльбы
Соблазнил навсегда дикаря молодого Петра.
Мне милы это небо багряно-осенней раскраски,
И торцы мостовой, и вайнахтовских праздников грим, –
Те цветные картинки из детской забывшейся сказки,
Что придуманы были весёлыми братьями Гримм.
Я родился вдали, и не знать мне другого удела:
Мой оставшийся путь неизбежен, недолог и прям,
Вслед за этой рекой, что с немецкого водораздела
Убежав навсегда, к азиатским уходит морям.
Едвабне
Меиру Строяковскому, внуку убитого раввина
В воду речную войти попытаемся дважды:
Всё изменилось вокруг со времён Гераклита.
В польской земле существует местечко Едвабне,
Тайна кровавая в этом местечке сокрыта.
После войны на полвека умолкло местечко,
Взгляд отводили поляки, которые старше,
Но неожиданно вдруг объявилась утечка –
Жид уцелевший, в Нью-Иорке профессором ставший.
Год сорок первый, дыхание горькой полыни,
Непогребённые юных жолнеров останки.
Польские земли идут из огня да в полымя, –
То под советские, то под немецкие танки.
И возникает, над Польшею вороном рея,
Эта позорная, чёрная эта страница,
Как убивали в Едвабне поляки евреев,
Чтобы деньгами и скарбом чужим поживиться.
Били и мучили их, убивали не сразу,
Тех, с кем годами до этого жили в соседстве,
Не по приказу немецкому, не по приказу,
А по велению пылкого польского сердца.
Красное знамя нести заставляли раввина,
Гнали по улицам через побои и ругань.
После загнали под чёрные срубы овина
И запалили бензином политые срубы.
В тот же сарай запихнули совместно с жидами
Статую Ленина, сброшенную с постамента,
Так и смешались, в одной захоронены яме,
Пепел людской и обугленный гипс монумента.
Что ещё вспомнится в этом пронзительном вое,
Дыме и копоти? – В общем, не так уж и много:
Школьник весёлый играет в футбол головою
Только вчера ещё чтимого им педагога.
Дети и женщины, и старики, и калеки, –
Было их много, – не меньше полутора тысяч.
Кто их припомнить сумеет в сегодняшнем веке?
Кто имена потрудится на мраморе высечь?
Всех извели, чтобы было другим неповадно,
Чтобы от скверны очистилась Речь Посполита.
В польской земле существует местечко Едвабне,
Тайна кровавая в этом местечке сокрыта.
Я побывал там недавно со съёмочной группой,
В том городке, что по-прежнему выглядит бедно.
Площадь, базар, переулки, мощёные грубо,
Старый костёл прихожан призывает к обедне.
Спросишь о прошлом, – в ответ пожимают плечами
Или слова подбирают с трудом и не быстро.
Как им живётся, им сладко ли спится ночами,
Внукам людей, совершавших когда-то убийства?
Мэр городка черноусый по имени Кшиштоф