Дал интервью, озираясь на окна в испуге:
«Да, убивали поляки, конечно, но тише, –
Этого нынче никто не признает в округе».
Что до прелатов – ответ их всегда одинаков:
«Те и виновны, что в общей укрылись могиле, –
Сами себя и сожгли, чтобы после поляков
В том обвинять, что они никогда не творили».
Стебли травы пробиваются из-под суглинка,
В нынешнем веке минувшее так ли уж важно?
В польской истории нету названья «Треблинка»,
В польской истории нету названья «Едвабне».
Мир убиенным, землёй безымянною ставшим,
Красным бурьяном встающим над склоном покатым.
В русской истории нету названья «Осташков»,
В русской истории нету названия «Катынь».
Ветер в два пальца свистит, как раскосый кочевник.
Дождик танцует по сумрачному бездорожью.
Новые школьники новый листают учебник, –
Новая кровь открывается старою ложью.
Осень в Бадене
В Бадене, где проигрался когда-то великий
Русский безумец, писавший потом «Игрока»,
Низкое солнце кидает неяркие блики,
Сонной рулеткой кружит, замедляясь, река.
Воздух пропитан живою водой и азартом.
Птицами листья взлетают у стен казино.
Осень суёт под ладошку краплёную карту,
Фишки крупье на зелёное сыплет сукно.
Выигрыш близко, ну как удержаться от риска,
Если возможно Фортуну купить за гроши?
Не потому ли сей западный дьявольский искус
Станет врагом для мятущейся русской души?
Пышный пейзаж в золочёной затейливой раме, –
Встройся в него и о дальних местах не тужи,
Где у промозглой Сенной проходными дворами
В поисках тары печальные бродят бомжи.
Нужно ли было звенеть кандалами в глубинке,
Биться в падучей, острожных выкармливать вшей,
Чтобы сидеть у метро на Владимирском рынке,
Бронзой чернея в унылом ряду алкашей?
В этом краю, где не знают морозного снега,
Не отмолить занесённых метелями душ,
И европейское золото падает с неба,
Недолговечное, словно отыгранный куш.
Одиннадцатое сентября
Заступись ты, Господь, за Россию,
Где на воздух взлетают дома.
Дай улечься хмельной её силе
И добавь ей немного ума.
Укажи ей во мраке дорогу
От её ненасытных князей,
Чтоб не жить ей, как прежде, убого,
Перепутав врагов и друзей.
Заступись за Израиль, Всевышний,
Неразумных детей возлюбя,
За него заступиться, так вышло,
Больше некому, кроме тебя.
Там кровавый припрятав гостинец,
На затылок напялив кипу,
Неприметный бредёт палестинец,
Затесаться стараясь в толпу.
Заступись за Америку, Боже,
Где предсмертные стоны слышны,
Ту страну, что не знала бомбёжек
Мировой отгремевшей войны.
Там высокие рушатся башни,
И взрывная гуляет волна.
Мы войны ожидаем вчерашней,
Но иная сегодня война,
Где из дома на улицу выйдя,
Прикасаешься сразу к беде,
Где безжалостен враг и не виден,
Где везде он всегда – и нигде.
«Ванинский порт, Салехард, Игарка…»
Ванинский порт, Салехард, Игарка,
Магаданское небо, тёмное и рябое.
Песня с годами обкатывается, как галька,
Голосами поющих, словно волной прибоя.
В ней срезаются лишние выступы и детали.
Остаётся лишь главное – только первооснова.
Сколько раз эти строки хрипели, пели, шептали,
На правдивость и звук поверяя любое слово!
И слова, как солдаты перед парадом,
Друг за другом выстраиваясь постепенно,
Свой единственный обретают порядок,
Словно плоские камушки за щекой Демосфена.
Становясь осенней огненною листвою,
Разлетается песня, искру на ветер бросив.
И не в силах автор снова её присвоить,
Как не может Бога сыном признать Иосиф.
И взлетев над забвения чёрною преисподней,
Покидает песня Северную Итаку,
Чтобы с нею вместе люди пошли на подвиг,
На этап и к стенке, в изгнание и в атаку.
Песня о Клеобуле(песня)
Жил на Родосе грек Клеобуля,
По профессии был он тиран.
Клеобуля в начале июля
Пообедать зашел в ресторан.
Там гуляли служители культа,
Было им от питья хорошо,
И какой-то подвыпивший скульптор
Похмелиться туда же зашел.
И сказал алкашу Клеобуля,
Колыхая маслину во рту:
«Чем сидеть в ресторане на стуле,
Ты маяк мне придумай в порту.
Оплачу я расходы по смете,
Чтобы не был наш остров дырой.
Шесть чудес мне известны на свете, –
Ты седьмое мне чудо построй».
И сварганил тот скульптор колосса,
Поднимавшего факел рукой, –
От Геракловых скал до Фороса
Красоты не видали такой.
Только нету от судеб спасенья:
Посейдон, как последний дебил,
Вызвал жуткое моретрясенье
И колосса того уронил.
Но сдаваться беде не умея,
Для троянцев, к которым попал,
Сделал скульптор зелёного змея,
Что с похмелья его донимал.
И во время ужасное óно,
В апогее питейных затей,
Этот змей придушил Лакоона
И двоих его пьющих детей.
Одиссей и другие герои,
Перепившихся сняв часовых,
Загубили несчастную Трою,
Чтобы выпить потом на троих.
Пили всё, что попало, ребята, –
Хоть бы кто дураков просветил!
Замочили злодеи Сократа,
Вместо водки подсунув метил.
И буквально за считанный квартал
Поменялась афинская власть.
Дольше всех продержалася Спарта,
Но и та в результате спилась.
И вступая под своды Аида,
Погружаясь навеки во мрак,
Утонула в вине Атлантида, –
До сих пор не отыщут никак.
Так погибнули древние греки,
А на Ближнем Востоке – Содом,
И оставили память навеки
О безудержном пьянстве своём.
Чтобы жить нам теперь по-другому,
Чтоб иная настала пора,
Похмеляйтесь, товарищи, дома
И не лезьте к тиранам с утра.
Памяти подводной лодки «Курск»(песня)
Наша держава, как судно, сбивается с курса.
Век приходящий, как прежний, тревожен и лих.
Вечный покой морякам затонувшего «Курска»,
Вечный позор адмиралам, покинувшим их.
Дым от разрывов расходится в небе морозном.
Сраму не имут лишь те, кого нету в живых.
Вечная память солдатам, убитым под Грозным,
Вечный позор генералам, подставившим их.
Снова нам жить, меж собою мучительно ссорясь,
Спорить о том, что такое свобода и честь.
Мир поделён на подонков, утративших совесть,
И на людей, у которых она ещё есть.
Бой барабана ударит в усталые уши,
Струны гитары сердца позовут за собой.
Бой продолжается снова за юные души,
Самый последний и самый решительный бой.
Наша держава, как судно, сбивается с курса.
Век приходящий, как прежний, тревожен и лих.
Вечный покой морякам затонувшего «Курска»,
Вечный позор адмиралам, покинувшим их.
«Под крылом облака, под форштевнем тугой бурун…»
Под крылом облака, под форштевнем тугой бурун.
Убегая от времени, исколесим планету.
Отражаясь в чужих зеркалах, остаёшься юн,
Возвратившись назад, понимаешь, что шансов нету.
Вымирают ровесники. Склянка шуршит песком.
Утекают минуты, и век мой короткий прожит.
Мне Самойлов беспомощным помнится стариком,
А теперь получается – был он меня моложе.
Водопад Ниагары, Памирский хребет в снегу,
Нидерландское небо, низкое и сырое.
По округлой планете, оглядываясь, бегу,
Как испуганный Гектор вокруг осаждённой Трои.
Заполярную вьюгу сменяет палящий зной.
Поистратив ресурс, пулемётом грохочет сердце,
И тяжёлое солнце вдогонку летит за мной,
Словно бронзовый щит настигающего ахейца.
Стамбул
Московские вьюжные зимы
Пока обойдутся без нас.
В Стамбуле поют муэдзины,
Народ совершает намаз.
Над площадью, солнцем согретой,
Пронзительный голос звенит.
Космические минареты
Нацелены точно в зенит,
Стартуют над дымом предместий
Подобием грозных ракет.
Не так ли с конём своим вместе
На небо взлетал Магомет?
Проулков прибрежные тропы,
Жаровен немыслимый чад.
У скального края Европы
Османские чайки кричат.
Проливов зелёные реки
Отсюда видны с высоты.
Здесь два континента навеки
Стальные связали мосты.
Но знает оборванный дервиш,
Расчётам сухим вопреки:
Единой уздой не удержишь
Столь разные материки.
Их снова во времени скором
Крутая разделит волна,
И нити мостов над Босфором
Натянуты, словно струна.
Родос
Кричат во мгле невидимые птахи.