Окрестный мир пургою оснежён.
Как Одиссей о солнечной Итаке,
Тоскую я об острове чужом,
Чьих видов сине-белые обрывки
Всплывают вдруг из утреннего сна, –
Фарфор лагун, цветущие оливки,
И вязкость непрозрачного вина,
И горечь размыкаемых объятий,
И с Грецией недолгое родство.
Как написал мой питерский приятель:
«Мы праздником считаем воровство».
Слепит глаза мне жаркий храм Афины,
Троянским солнцем раскаленный мел.
Я список кораблей до середины
Не прочитал, поскольку не успел.
Мне синий крест на выгоревшем флаге
Не видеть над собою никогда,
Не возвратиться на архипелаги,
Где синяя колышется вода.
Там гальки чередующийся ропот,
Прибрежных чаек неумолчный гам,
И на быке сидящая Европа
Стремится к азиатским берегам.
Шерри Блоссом
Над водою деревья свой пышный
Подвенечный надели наряд.
В Вашингтоне цветение вишни,
«Шерри блоссом» – как здесь говорят.
Этот праздник недолгий весенний,
Где невестами ветки парят,
Городское рождает веселье
И торжественный шумный парад.
Лепесток оторвавшийся, тонок,
Начинает недолгий полёт
Над бурливой рекою Потомак,
Где вода у порогов поёт.
Вашингтонское влажное лето
Принесёт изнурительный зной.
Оттого ль, что своих у нас нету,
Так приятен нам праздник чужой?
Я не третий и всё-таки лишний
В этом розовом теплом снегу.
Отцветает японская вишня
На чужом для неё берегу.
«Отца никак не вспомню молодым…»
Отца никак не вспомню молодым:
Всё седина, да лысина, да кашель.
Завидую родителям моим,
Ни почестей, ни денег не снискавшим.
Завидую, со временем ценя
В наследство мне доставшиеся гены,
Их жизни, недоступной для меня,
Где не было обмана и измены.
Безропотной покорности судьбе,
Долготерпенью к холоду и боли,
Умению быть равными себе
И презирать торгашество любое.
Они, весь век горбатя на страну,
Не нажили квартиру или виллу,
Деля при жизни комнатку одну,
А после смерти – тесную могилу.
Чем мы живём сегодня и горим?
Что в полумраке будущего ищем?
Завидую родителям моим,
Наивным, обездоленным и нищим.
Меч и посох
Мне жгли лицо Полярный Север
И Антарктида.
Я видел посох Моисея
И меч Давида,
В Стамбуле, во дворце султана
С огромным садом,
Они под куполом стеклянным
Хранятся рядом.
Я целый час смотрел украдкой,
Не сняв котомки,
На меч с тяжёлой рукояткой
И посох тонкий,
Слова забывшейся молитвы
Прося у Бога.
Один – сражения и битвы,
Другой – дорога.
О, юных лет былые даты,
Пора вопросов!
Я мог бы выбрать меч когда-то,
Но выбрал посох.
Я шёл туда, где небо стынет,
Вослед пророку,
И солнце жёлтое пустыни
Висело сбоку.
Я плёлся выжженной травою
Над преисподней,
Но над чужою головою
Меча не поднял.
Я брёл проулками предместий
Вдали от тронов,
Но ни для славы, ни для мести,
Меча не тронул.
И не горюю я нимало,
В безвестность канув,
Что не сгубил ни птахи малой,
Ни великанов.
Для жизни выбирает каждый
Доступный способ.
Не сожалею, что однажды
Я выбрал посох.
Ночёвка в Чикаго(песня)
Ночёвка в Чикаго,
В гостинице «Holiday Inn».
Ночная цикада
Поёт серенаду двоим.
Скучает природа,
Загнавшая лайнеры в парк,
Прервав непогодой
Полёт из Сиэтла в Ньюарк.
Мой город далёкий
Сейчас на работу встаёт.
Америка в шоке,
Который не скоро пройдёт.
Припомнив картинки,
Где рушатся вниз этажи,
Шмонают ботинки
И ищут под платьем ножи.
Ночёвка в Чикаго,
В гостинице «Holiday Inn».
Техасец чеканный
Сосёт из соломинки джин.
В полуночном баре,
Где дремлет усталый мулат,
В кармане пошарив,
Закажем питьё и салат.
В прогнозе осадки,
В окне и на сердце темно.
В порту пересадки
Пригубим сухое вино.
Единственный стимул,
Рулеткой крутя города,
От жизни постылой
Лететь неизвестно куда.
Легенда о доме
Солнце Эллады, яви ослепительный лик свой
В шорохе гальки и сладостных звуках сиртаки!
В бойне троянской и жаркой постели Калипсо
Не позабыть Одиссею любимой Итаки.
Груда камней, где и места для пастбища нету.
Ветхий дворец, где сутулая ждёт Пенелопа.
Стоит ли рваться туда, огибая планету,
Спорить со Сциллою, глаз выжигать у циклопа?
Но не свернуть кораблю от невидимой цели.
В топоте конском и мате ахейской атаки,
Хрюкая хряком меж ног золотистых Цирцеи,
Не позабыть Одиссею любимой Итаки.
Он возвратится туда стариком, не героем.
Дом-развалюха, жена в седине и морщинах.
Где же трофеи тобою ограбленной Трои?
Где ордена, что так ценятся нынче в мужчинах?
Но не обманут героя ни Арес, ни Эрос,
Не поглотит Посейдон в атлантическом мраке.
В жарких краях и в полярном дыхании Эос
Не позабыть Одиссею любимой Итаки.
В горе и странствиях, лица упрятав в ладони,
В зное пустынь и холодном арктическом дыме,
Кто бы мы были без этой легенды о доме,
Горстки камней, что наивно считаем своими?
«За окнами гудит гиперборей…»
За окнами гудит гиперборей,
И слышу снова сорок сороков я.
Московия, лишённая морей,
Стремительно летит в средневековье.
Раскол и смута. Спирт и анаша.
Грозит Орда кровавою расплатой.
Сидит Кучум на бреге Иртыша,
Евразиатской думою объятый.
Клубится дым у Терека-реки.
Ждёт беглецов литовская граница.
Так распадаются материки,
Чтобы потом опять соединиться.
Лихие наступают времена.
Русь, как пружина, сжата до отказа.
Всё будет вновь: Ливонская война
И покоренье Крыма и Кавказа.
Америка
Преодолевая Америку с востока на крайний запад,
От восхода к закату перелистывая города,
Между двух океанов, чей йодистый резкий запах,
Раз вдохнув, не забудешь, видимо, никогда,
Между длинными плоскими отмелями Ньюпорта
И лесистым Сиэтлом, где вечно идут дожди,
Открываешь жизнь совершенно иного сорта,
Не сравнимую с той, что истрачена позади.
Здесь другой Орлеан, не такие Москва и Питер,
Стоязыких племён неожиданное родство,
И второе пришествие в кратере Солт-Лейк-Сити
Возвращает надежду на старое божество.
От холодных озёр до горячих степей Техаса,
Облачённая в шорты и прочую лабуду,
Всё куда-то торопится эта весёлая раса,
Несъедобную пищу дожёвывая на ходу.
С изначальных времён здесь иные кипели страсти,
У реки Сакраменто или реки Юкон.
Здесь веками не ведали тоталитарной власти,
Над собой признавая деньги или закон.
И Эйнштейн в Вашингтоне у края безлюдного Молла
Земляка опознавший, тебя привечает кивком.
И себя, даже если пока ты молод,
Возвратившись в Россию, чувствуешь стариком.
И обратно потянешься с чувством внезапной утраты
В те края, где впервые пробил тебя сладостный шок,
И шумит человечество новой эпохи, упрятав
Все созвездия мира в один полосатый мешок.
Русский марш
Владимиру Фрумкину
Народной песне русской не сродни
Бряцание победоносной меди.
Пусть маршируют грозные соседи,
А нас от маршей Боже сохрани.
А если что и вспомнится по пьянке,
То горечью осядет на губах
Печальный марш «Прощание славянки»,
Убитый на дуэли Тузенбах.
Славянский марш Чайковского щемящий,
С которым не шагают на парад,
Со временем мне слышится всё чаще,
Когда смотрю я мысленно назад.
Ведёт свою мелодию не быстро
Далёкая и скорбная труба.
В ней не звучат романтика убийства,
И спесь вооружённого раба,
И гневные призывы революций:
В ней запах свежескошенной травы,
А также обещание вернуться,
В которое не верится, увы.
Баллада о фотолюбителе
Герхард Марквард, Германии скромный солдат,
В мирной жизни машиностроитель,
На Земле проживавший полвека назад,
Был отчаянный фотолюбитель.
Он старался во всю свою юную прыть
Фатерлянду казаться полезным –
В полевой жандармерии славно служить
И крестом красоваться железным!
В Белоруссии, в грозные эти года,
На суровых дорогах военных,
Он насиловал женщин, и жёг города,
И пристреливал раненых пленных.
И везде, на опушке, где хаты горят,
Над убитою стоя еврейкой,