Всё, что видел в округе, снимал он подряд
Безотказною старенькой «лейкой».
Гитлерюгенда преданный ученик,
Как его ни сгибала работа,
Он всегда заносил аккуратно в дневник,
Где какое им сделано фото.
Застрелил на базаре под Гомелем он
Старика, голодавшего в гетто,
И второй для контроля истратил патрон,
И никто бы не ведал про это.
Он калек до могильных дотаскивал ям,
И, схватив рукоять пистолета,
Беззащитные жертвы расстреливал сам,
И никто бы не ведал про это.
Развесёлою ротой своею любим,
Он снимался под Оршею где-то,
У виска партизана держа карабин,
И никто бы не ведал про это.
Я смотрю на его неулыбчивый рот,
На газетную ретушь портрета,
И досада меня запоздалая жжёт,
Что никто бы не ведал про это,
Если б сам он, наивный и преданный пёс,
Исполнитель приказов ретивый,
На себя самого невзначай не донёс,
Проявляя свои негативы.
Был альбом в пятьдесят обнаружен втором.
Десять дней проведя в Моабите,
Наградил и себя деревянным крестом
Незадачливый фотолюбитель.
Он оставил двоих малолетних детей,
И жену, и каталог предлинный
Фотографий своих, ежедневных затей
С аппаратом поклонник невинный.
Я сижу в ресторане у Эльбы-реки,
Вспоминая забытые были,
А вокруг улыбаются мне старики,
Что сниматься тогда не любили.
Рахиль(песня)
Подпирая щёку рукой,
От житейских устав невзгод,
Я на снимок гляжу с тоской,
А на снимке двадцатый год.
Над местечком клубится пыль,
Облетает вишнёвый цвет.
Мою маму зовут Рахиль,
Моей маме двенадцать лет.
Под зелёным ковром травы
Моя мама теперь лежит.
Ей защитой не стал, увы,
Ненадёжный Давидов щит.
И кого из своих родных
Ненароком ни назову,
Кто стареет в краях иных,
Кто убитый лежит во рву.
Завершая урочный бег,
Солнце плавится за горой.
Двадцать первый тревожный век
Начинает свой год второй.
Выгорает седой ковыль,
Старый город во мглу одет.
Мою внучку зовут Рахиль,
Моей внучке двенадцать лет.
Пусть поёт ей весенний хор,
Пусть минует её слеза.
И глядят на меня в упор
Юной мамы моей глаза.
Отпусти нам, Господь, грехи
И детей упаси от бед.
Мою внучку зовут Рахиль,
Моей внучке двенадцать лет.
Конец света
Мне во сне привиделось что ли,
Что всё это будет так,
И сумеют спастись лишь те,
В ком устойчива божья вера,
Потому что магнитное поле
Вдруг поменяет знак,
И в невидимой высоте
Отключится ионосфера.
И наступит кромешный ад,
И петух закричит в ночи,
Атмосферы прозрачный слой
Распадётся над головою,
И из космоса полетят
Смертоносные гамма-лучи,
Убивая энергией злой
Всё, что есть на пути живое.
И следа не найдёте вы
От великих когда-то стран.
Не сумев избежать беды,
Задохнётся во тьме планета.
Континенты умрут, увы,
Но останется океан,
Потому что толща воды
Излучение гасит это.
Будет после уже без нас
Потрясённая жить Земля,
Забывая во тьме веков
Про погибшие наши души.
Будет снова, в который раз,
Начиная отсчёт с нуля,
Земноводных и пауков
Заселять на безлюдной суше.
А потом, как учили в школе,
Всё вернётся за шагом шаг –
Город в праздничной суете,
Небывалых расцветов эра,
Но земное магнитное поле
Вновь поменяет знак,
И в невидимой высоте
Отключится ионосфера.
Питер
Тот город, где легендой стали были,
Как белым снегом чёрные дожди,
Который императоры любили,
И страстно ненавидели вожди.
Тот город, что не встанет на колени,
Предпочитая умереть в бою.
В Москву не зря бежал отсюда Ленин,
Спасая жизнь недолгую свою.
Корабликом на шпиле этот город
Одолевает бурные года.
Его не задушил блокадный холод,
Не затопила невская вода.
Мне семьдесят, ему сегодня триста,
Он так же юн, а я – уже старик.
Но как мальчишка выхожу на пристань,
Услышав чаек сумеречный крик.
И мне сулит немереное счастье
Немереной гордыни торжество,
Что сделаться и я могу причастным
К суровому бессмертию его.
И до конца отжив свой век короткий,
Уже не слыша пушку над Невой,
Стать завитком литой его решётки
И камнем безымянной мостовой.
Лавуазье
Снова осень переходит в зиму.
Потемнело небо – быть грозе.
«Головы мои грызут корзину, –
Так палач сказал Лавуазье, –
За неделю каждую источат,
Подавай им новую – хоть плачь!
Ну, а вам, месье, спокойной ночи!» –
Улыбнулся ласково палач.
Дождь звенит о черепицу кровель.
Тает дым от факельных огней.
Страшен человек, вкусивший крови, –
Зверя ненасытного страшней.
Казней ежедневная рутина –
К ней так быстро привыкаем мы!
И стучит в Париже гильотина,
Истребляя лучшие умы.
Так пойдёт и дальше. Век от века
Будет всюду крови до колен.
Человек, убивший человека,
Укрепит в потомстве этот ген.
Будут долго в мире править черти
Бесконечный и кровавый бал.
Ну, а жизнь возможна после смерти,
Как Лавуазье и полагал.
Царь Давид
Первый бард на планете, пастух иудейский Давид,
Что плясал от восторга во время общения с Богом,
Отчего и сегодня еврей в лапсердаке убогом
При молитве качаться вперёд и назад норовит.
И тебе, говорят, с сыновьями не слишком везло,
Ты чужую жену возжелал, несмотря на запреты.
Научи различать, где добро обитает, где зло, –
То, что тысячи лет различать не умеют поэты.
Научи меня счастью коротких любовных минут,
Тёмной ярости боя, и светлому пенью кифары,
Научи меня стойкости, если друзья предадут,
Потому что, как ты, скоро немощным стану и старым.
Давний предок таинственный, царь моей древней страны,
О тебе, постарев, вспоминаю всё чаще сегодня.
Научи меня петь, не жалея себя и струны,
А порвётся струна, – так на это уж воля Господня.
Пусть тучнеют стада меж библейских зелёных полей,
Где звенят твои песни, земным неподвластные срокам,
И склонились посланцы у пыльной гробницы твоей
Трёх враждебных религий, тебя объявивших пророком.
Серебряный век
Когда говорят: «Серебряный век», – я вспоминаю
Чайную ложечку из серебра, купленную в «Торгсине»
На деньги, накопленные отцом ко дню моего рожденья,
Как говорили тогда: «На зубок». После её обменяли
В блокадном сорок втором году на тощую пайку хлеба.
Когда говорят: «Серебряный век», мне вспоминается снова
Ахматовой белая голова, убранная цветами,
Под низким сводчатым потолком храма Николы Морского,
Плывущая в открытом гробу над всхлипывающей толпою.
Когда говорят: «Серебряный век», я вспоминаю небо,
Червлёным пылавшее серебром над крышей соседнего дома,
В проёме распахнутого окна узенькой комнатушки,
В которой ютились мы после войны с родителями моими,
И подоконник перед окном, крашеный белой краской,
Со стопками уцелевших книг, не знавших переизданий.
Серебряный век не дошёл до нас. Он канул в чёрную Лету,
Как эта ложечка из серебра, сточенная зубами.
Минувший век поседеть успел в самом своём начале,
Предчувствуя две Мировых войны, Освенцим и Хиросиму,
Когда поэты будут молчать и разговаривать пушки.
О нём вспоминаем мы невзначай, когда в июньскую пору
Расплавленной полночи серебро затопляет собой каналы,
Над которыми шпилей и куполов горят поминальные свечи.
Памяти конвоя PQ-17(песня)
Аргумент в неоконченном споре –
Злой сирены пронзительный вой.
Для похода в студёное море
Корабли собирает конвой.
Им волна раскрывает объятья,
Им поют, провожая, гудки.
Это ваши друзья или братья, –
Помолитесь за них, моряки.
Каждый твёрдо в звезду свою верит.
Только знать никому не дано,
Кто вернётся обратно на берег,
Кто уйдёт на холодное дно.
Не дожить им до скорой победы,
Ненадёжной мечте вопреки.
Это ваши отцы или деды, –
Помолитесь за них, моряки.
Вспомним тех, кто стоит у штурвала,
Чтоб погода нелётной была,
Чтобы бомба суда миновала
И торпеда в пути обошла.
Отлетают их светлые души,
Словно чайки в полёте, легки.
Никому не добраться до суши, –
Помолитесь за них, моряки.
Над водою, солёной от горя,
День полярный горит синевой.
Для похода в студёное море
Корабли собирает конвой.
Там грохочут салюты прибоя,
И намокшие тонут венки.
Это те, кто закрыл вас собою, –
Помолитесь за них, моряки.