Успенская церковь на Васильевском острове
Девушка пела в церковном хоре…
«Вождей и воинов, на поле брани убиенных,
Прими к себе, и память сотвори».
Нестройный хор звучит в церковных стенах,
Где пахнет свежей известью внутри.
Здесь отпевают моряков конвоев,
Что сгинули отсюда вдалеке.
Меж прочих, с непокрытой головою,
Стою и я со свечкою в руке.
Забытые припоминая раны,
Под флагами союзных прежде стран,
Среди других согбенных ветеранов
Стою и я, как будто ветеран.
Поскольку здесь мой дом сгорел в блокаду,
В которую мне выжить довелось,
И сам я уроженец Ленинграда
И Петербурга нынешнего гость.
Знаком мне с детства чаек этих гомон,
И монументов бронзовая рать.
Сюда и сам я, не в пример другому,
Когда-нибудь отправлюсь умирать.
А девушки поют в церковном хоре,
И далеко от питерской земли
Шумит в тумане Баренцево море,
Погибшие скрывая корабли.
Добрые люди
Слово «добро» на Руси означало «богатство».
Добрые люди – богатые люди: не дрань-голытьба.
Их призывали в свидетели. Это лишь братство
Объединяло владельцев крещёного лба.
Золото храма, с узорной насечкой кольчуга –
Всё разорит повидавшая виды орда.
Нищие толпы приходят с востока и юга,
Пыльная конница с визгом берёт города.
Колокол бьётся в набатном прерывистом гуде.
Время приходит за други своя постоять.
Враг приближается, – ратуйте, добрые люди!
Гибнет добро, – и святая рассыпана рать.
Так и пошло на заснеженном русском просторе –
Грабить подряд, не щадя ни своих, ни чужих:
Тушинский вор возомнит о московском престоле,
Царские бармы похмельный примерит мужик.
Своды усадеб глодает голодное пламя.
Шлют кулаков на этап в Соловки и Инту.
Кто и когда, по какому бесовскому плану,
В ранг добродетели ввёл на Руси нищету?
С давних времён до сегодняшних сумрачных буден
Длится лихая, разбойная эта пора.
Где вы, откликнитесь, ратуйте, добрые люди! –
Нету без вас, и не будет в России добра.
Попутчик
Под крылом, над спящим Ленинградом,
Небо разгорается в дыму.
Мой сосед, со мной сидящий рядом,
Он куда летит и почему?
Осторожным удивлённым глазом
Он в окно глядит на облака.
Он покуда не женат ни разу
И друзей не хоронил пока.
Снежного не покидал причала,
С чёрной не соседствовал бедой.
Он худой, носатый и курчавый, –
Я сутулый, лысый и седой.
Повидал пока он в жизни мало,
В дальний отправляясь перелёт.
Ждёт его на Мойке дома мама,
А меня никто уже не ждёт.
Как бы жизнь свою построил, если
Всё начать сначала, не пойму.
Мой сосед, сидящий рядом в кресле,
Он куда летит и почему?
Снова оказалось по пути нам,
Неразрывным связанным родством.
Я лечу на турбореактивном,
Он ещё на старом – винтовом.
За окошком сгустки чёрной влаги
Превращает солнце в молоко.
Далеко лететь ему, бедняге, –
Мне уже – совсем недалеко.
Пропасти под облаками круты.
На востоке теплится рассвет.
Мы летим по одному маршруту
С разницею в пять десятков лет.
Московское время
Московское быстрое время
Нельзя удержать тормозам.
Москва забывает быстрее,
Поскольку не верит слезам,
Порою при этом, однако,
Не помня и собственных слёз.
Так конница рвётся в атаку,
Бросая обузой обоз.
От силы каких-нибудь минет
Лет пять или десять, и вот
Нет Галича нынче в помине,
Высоцкий назавтра уйдёт.
Уляжется общее горе,
Утихнет людская молва.
А в Питере время другое
Неспешно течёт, как Нева.
Там в белые ночи без тени,
Когда поднимают мосты,
О Бродском скучает Литейный,
Ахматову помнят «Кресты».
И память печальная длится,
Как полночь в июне светла.
Две разные эти столицы,
Как две головы у орла.
Один часовой у них пояс,
Но разного времени бой.
Несущийся бешено поезд
Не может связать их собой.
И мы понимаем внезапно,
Что бьются сердца их не в лад, –
Москва устремляется в завтра,
А Питер всё смотрит назад.
Финикийцы
Финикийцы, пришельцы из моря, –
Непоседы, торговцы, пираты,
Были, как утверждает историк,
Низкорослы, худы, вороваты.
Города же, подобные Тиру,
Были, если свидетельствам верить,
Не дома их, а ориентиры,
Опознать помогавшие берег.
Оплывая вокруг океаны,
Нападая на более слабых,
Острова открывали и страны,
От потомков не требуя славы.
Погибали под чаячьим плачем,
От стихии не ждя сантиментов,
Но ни счастья они, ни удачи,
Не искали внутри континентов.
Не пасли они коз, как евреи,
И не плавили медь, как шумеры,
А стремились уплыть поскорее,
Чтобы море под днищем шумело.
Всё равно им – Восток или Запад,
Всё равно, что упрятано в трюмах,
Лишь бы чувствовать йодистый запах
Этих волн, неизменно угрюмых.
И не важно название понта, –
Лишь бы снасти скрипели негромко,
И плыла у краёв горизонта
Узкой суши зелёная кромка.
Поэзия(песня)
Начинается всё с вакханалий,
С буйных оргий сатиров и нимф,
Где кифара уместна едва ли,
А затем превращается в миф.
Начинается с пенья свирели,
Что весёлый ведёт хоровод,
А кончается всё на дуэли,
Где от пули судьба не спасёт.
Начинается всё же с верлибра,
С голых танцев на тёплых ветрах,
Где какую подругу ни выбрал –
Всё прекрасно на первых порах.
А кончается в русской метели,
И пройдя этот горестный путь,
Как Волошин в своём Коктебеле,
Не сумеешь назад повернуть.
Начинается с пьяного пира
И плетенья веночков из лоз,
А кончается драмой Шекспира,
Где актёр погибает всерьёз.
Начинается с пляски по кругу,
Возлияний на белой скале,
А кончается зимнею вьюгой
И свечой, что горит на столе.
«Мне бы жить на зелёном Рейне…»
Auf die Berge will ich steigen.
Мне бы жить на зелёном Рейне,
Где поёт Лорелея сладко,
Умереть молодым, как Гейне,
И шестого не знать десятка.
Путешествовать по Гарцу,
Где гуляет свободный ветер
И молочная друза кварца
В полутёмной пещере светит.
Останавливаться в сёлах,
Где в ущельях звенят потоки,
И любить его муз весёлых,
Полноногих и краснощёких.
В долголетии мало толка.
Хитроумным врачам не верьте:
Жизнь поэта должна быть долгой
Не при жизни, а после смерти.
Мне бы жить на зелёном Рейне,
Наблюдая его теченье,
Где то праздничные ферейны,
То любовное увлеченье.
Мозельвейна прозрачным зельем
На закате снимать усталость,
Воспевая чужую землю,
Что с рожденья тебе досталась.
И на светлые глядя кроны,
Невозможно поверить просто,
Что придёт «Ein trauriger Monat»
Неизбежного Холокоста.
Эгейское море
Чета облаков на поверхности лунного лимба,
Закатное небо, пылающее в огне.
Эгейское море капризно, как боги Олимпа, –
Сегодня смеётся, а завтра впадает во гнев.
Страна островов, что покрыты бессмертною славой!
Не здесь ли когда-то в эпоху поры молодой
Возникло у греков впервые желание плавать
По узким проливам с пронзительно синей водой?
О, вечный соблазн, неизменно оставшийся острым,
Что гонит вперёд, любопытство на миг утолив:
Лишь только вот этот соседний обследовать остров,
Лишь только один пересечь неширокий пролив.
Но землю покинув, как в нынешний век космонавты,
На узкой фелюге, подняв над собой полотно,
Уже отплывают, уверовав в миф, аргонавты
В далёкой Колхиде украсть золотое руно.
Спеши же поймать убегающий край горизонта,
Пока благосклонен сегодня к тебе Посейдон.
На север плыви за пределы Эвксинского Понта,
Где в мелкое море впадает медлительный Дон.
Пусть чайки, как жёны, над брошенным берегом плачут.
Взяв хлеб и вино, изготовив для схватки броню,
Восславим богов и наполним свой парус удачей, –
Удача, как ветер, меняется трижды на дню.
И манит плывущих то Азия вновь, то Европа,
И тает бесследно кильватерный след за кормой,
Где в доме забытом унылая ждёт Пенелопа,
Надеясь наивно, что муж возвратится домой.
Филодем
Благословите, о боги, певца Филодема,
В гости к Эроту идущего нынче опять.