В доме гетер, приходя для любовного дела,
Драхмы свои он считает, с оплатой боясь оплошать.
Предпочитает дешёвый нарцисс он венку из душистых левкоев,
Мире сирийской – простую шафранную мазь.
Флейтой кривою готов он свой слух успокоить,
С новой подругой вступая в любовную связь.
Там, где другие по десять швыряют талантов,
Пять только драхм он заплатит – не всё ли равно?
Маслом лиловых олив наполняя настольную лампу,
Самое недорогое закажет вино.
Так и останется в памяти он у потомков,
Если сумеет припомнить его кто-нибудь.
Ярче сияй для поэтов, Селена, в потёмках,
К ложу любви освещая извилистый путь!
Рамонь
Океанской пронзительной сини
Не увяжешь с лесной стороной.
Корабельная слава России
Начиналась на глади речной.
Там под шорох былинной дубравы,
Где лесные закаты грустны,
Остроносые ладили шнявы,
Не щадя корабельной сосны.
И сплавляли их туркам на горе
Вдоль по Дону до самых низов,
Где стояла, закупорив море,
Басурманская крепость Азов.
И чесали седые затылки
Воеводы, несмелы пока,
Но, как пробку из винной бутылки,
Этот кляп вышибала река.
И смотрел на воронежский берег,
На кораблик свой первый ступив,
Лейтенант необстреляный Беринг,
Что откроет холодный пролив,
И умрёт капитан-командором
На границе арктических вод,
В океане Великом, в котором
Свой последний закончит поход.
Там прибои грохочут, как пушки
Под скуленье голодных песцов.
Вдалеке от кудрявой опушки,
Где придумывал вирши Кольцов.
И горит под круженьем вороньим
Перелесков зелёный огонь,
Над прозрачною речкой Воронеж
В том краю, что зовётся Рамонь.
Пожелание(песня)
Светлане Сивковой
Когда, путь закончив трудный,
Стану немощным и старым,
Бесполезный для науки,
Попаду в небесный трал,
Дайте место мне на судне,
На котором прежде плавал,
И гитару дайте в руки,
На которой я играл.
Дайте в руки мне гитару,
Позолоченные струны,
Чтобы, жизнь начав сначала,
Стал я снова молодой.
И, рождён кассетой старой,
Поплывёт мой голос юный
У знакомого причала
Над балтийскою водой.
Будут плыть по водной ртути
Теплоходы или яхты,
Мимо судна в ровном беге
Проплывая стороной,
Буду я сидеть в каюте
На своей бессрочной вахте,
Над чужой рекою Прегель,
К морю синему спиной.
Буду в праздничном прикиде,
Позабывший про амуры,
Я смотреть потомкам в лица,
Ничего не говоря.
И, наверное, при виде
Восковой моей фигуры
Будут юноши стремиться
В отдалённые моря.
Пусть над палубою влажной
Маяки горят в тумане,
И ласкает снова уши
Чаек сумеречный смех,
Потому что очень важно,
Чтобы плавать в океане,
Отпихнуть ногою сушу,
Как говаривал стармех.
Люксембургский сад
Студенты лежат на траве в Люксембургском саду,
Из памяти вызвав Мане голубые полотна.
Подобную сцену навряд ли в России найду,
Что так же была бы безоблачна и беззаботна.
Под надписью, что запрещает лежать на траве,
Стоит полицейский, скучая на солнце весеннем.
Вокруг на лужайках ленивое длится веселье,
Влюблённые дремлют, прильнув голова к голове.
Вся Франция спит в этот час в Люксембургском саду –
Младенцы в колясках, в узорных шезлонгах старушки.
Не здесь ли гремели теперь устаревшие пушки,
Неся коммунарам последнюю в жизни беду?
Их здесь расстреляли, у этой вот низкой стены,
Где юная пара целуется самозабвенно,
Являя собою скульптурную группу Родена,
Что спит, убаюкана миром дневной тишины.
И я через сад по песчаной дорожке иду,
На них озираясь завистливо и воровато.
Студенты лежат на траве в Люксембургском саду,
Сбежавшие с лекций, как мы убегали когда-то.
Шумящий Париж обтекает сей мир лежебок,
Где спят амазонки, короткую сдвинув тунику,
И дремлет над садом на солнечном облаке Бог,
Как праздный студент, что дождаться не может каникул.
Данте Россетти
Рыжеволосые женщины художника Данте Россетти,
Которые вряд ли реально существовали на свете,
Воплощённые в Прозерпину, Еву или Лилит, –
Я впервые их встретил на выставке в Амстердаме
И, раз заглянув им в глаза, забыть не могу годами, –
Они вызывают бессонницу, и сердце от них болит.
Рыжеволосые женщины с незагорающей кожей,
Они на его натурщиц были совсем непохожи
И непохожи были на жён его и подруг.
Неясно теперь – по божьей, по дьявольской ли указке
Смешивал он в палитре жёлто-зелёные краски,
Вызывая у современников восхищение и испуг.
Рыжеволосые женщины с глазами болотного цвета,
Бездонней которых в мире, оказывается, нету
Ни голубых, ни карих, ни антрацитовых глаз,
Тебя поведут за ними зелёные звёздные карты
От глаз троянской Елены до пристальных глаз Астарты,
В которые ты заглянешь в самый последний час.
Рыжеволосые женщины художника Данте Россетти.
Печальны и неулыбчивы они на любом портрете.
За спинами их то замок, то эллинский белый храм.
Франческа и Саломея, Далила и Беатриче, –
Различны у них наряды, но нету у них отличий.
Они исчезают на время и снова приходят к нам.
Вот оно, доказательство любовного постоянства:
Рыжеволосые женщины заполняют собой пространство.
Тысячелетние царства состарятся и умрут.
Меняются одеяния, обычаи и пейзажи,
Но на скользящем фоне остаётся одна и та же
Рыжеволосая женщина с глазами, как изумруд.
В кафе
Вниз ведущая крутая ступенька.
Сигаретный над стойкою дым.
Забегают сюда выпить частенько
Ленин вместе с Николаем Вторым.
С Красной площади сбежав от туристов,
От валютных небогатых щедрот,
Двести граммчиков возьмут или триста,
И в придачу иногда бутерброд.
Выпьют водочки с закуской попроще,
Залатают перед зеркалом грим
И вернутся на морозную площадь
За два доллара сниматься с любым.
Потешается эпоха другая,
Не боящаяся прожитых бед.
А история глядит, не мигая,
Двум подвыпившим актёрам вослед.
Лента яркая в петлице алеет.
Тускло светит мишура эполет.
Одному из них брести к мавзолею,
А другому – за Уральский хребет.
Иннокентий Анненский
Дева с кувшином над вечной водою,
О земляке своём печалься.
Анненский, борющийся с нуждою,
Грозным недугом и начальством,
Умер на привокзальных ступенях,
Не доехав до царскосельской чащи,
Не прочтя приказа об увольнении,
Утверждённого высочайше.
Его современники были грубы
И стихам поэта не слишком рады.
Говоря о нём, поджимали губы,
Встречаясь с ним, отводили взгляды.
Знаток и ценитель латыни косной.
Серебряного века предтеча.
Напечатай сонеты его Маковский,
Возможно, сердцу бы стало легче.
У вершины Олимпа упавший наземь,
Покоряясь капризу Господня гнева,
Он остался учителем тех гимназий,
До которых нам теперь – как до неба.
Под царскосельскими облаками
Он витает в красном закатном дыме.
Посмертно обобранный учениками
И всё-таки – не превзойдённый ими.
Стыд
Снова ноябрь, по-московски сырой и гриппозный,
Мокрые вьюги и дождь ледяной во дворе.
Чувство стыда появилось сравнительно поздно,
В Греции древней, на хмурой троянской заре.
Неотомщённой обиды оно не простит нам,
И милосердия тоже оно не простит:
Стать победителем, кровь проливая, не стыдно, –
Стать побеждённым – вот это, действительно, стыд.
Попеременно, то слабость являя, то силу,
По лабиринту уводит непрочная нить.
В смертном бою наплевать на ахейцев Ахиллу,
Но за Патрокла не может он не отомстить.
Вечно сражаясь с людскою натурою дикой,
Кверху побеги зелёные тянет лоза.
В царстве теней нелегко будет, верно, Эдипу:
Как на родителей сможет поднять он глаза?
Стала сложнее со временем эта картина.
Вот и мои на исходе, как будто, года.
Так почему же оно на меня накатило,
Невыносимое, жгучее чувство стыда?
Стыд за мученья моих опозоренных предков,
Стыд, что по жизни не лучшею шёл из дорог.
Стыд потому, что обманывал близких нередко,
А не обманывать тоже, как будто, не мог.
Стыд за народ мой, привыкший к порядкам острожным,
Стыд за желание новому верить царю,
Стыд за молчание, и за того, кто возможно
Не понимает, о чём я сейчас говорю.
Церковь Рождества Богородицы в Кремле
Там, где звёзды над башнями меркнут,