Остывая в морозной пыльце,
Рождества Богородицы церковь
Сохранилась в Кремлёвском дворце.
Повествуют старинные книги,
Как в забытые нынче года
Самодержцы, – убийцы, расстриги,
Приходили молиться сюда.
Мне охранник, от жизни усталый,
По секрету поведал о том,
Что бывал здесь украдкою Сталин,
И в начале войны, и потом.
Грохот танков у волжской излуки.
Сорок третий решительный год.
На коленях стоит колчерукий
И земные поклоны кладёт,
Повторяя, как это ни странно,
Убиенных друзей имена.
И дрожит за дверями охрана,
Ибо слышать его не должна.
Видно, сильно его прихватило,
Если, верящий в кровную месть,
Осознал он, что Высшая сила
И над ним, выясняется, есть.
Все злодеи, что связаны кровью,
В Бога веруют до одного.
«Шмо, Исроел» – промолвил Зиновьев,
Когда ставили к стенке его.
И дрожа перед скорой расплатой,
Мутным глазом кося на киот,
Вспоминает молитвы усатый
И в сообщники Бога зовёт.
И кружит над столицею мглистой,
Дополнением прочих улик,
Нечестивого семинариста
Не услышанный Господом крик.
Страх
Неоднократно за годы моих экспедиций
Страх я испытывал, ибо коварен маршрут.
Тем, кто кричит, что нигде ничего не боится,
Не доверяю, поскольку, наверное, врут.
Нервные клетки не раз приходилось мне тратить:
В небе горел, штормовал у оскаленных скал,
В глубоководном на дне побывал аппарате,
И под прицелом ревнивого мужа стоял.
Прыгал с порога на лодке в районе Талнаха,
Одолевая объятую ужасом плоть.
Доблесть не в том, чтобы вовсе не чувствовать страха, –
Доблесть, скорее, в умении страх побороть.
Остерегайся его ядовитых укусов, –
Невычислимо движение горних светил.
Не позволяй, в нежелании праздновать труса,
Чтобы врасплох он, внезапно тебя захватил.
Век аккордеона
Бинтует землю монотонно
Забвенья сумеречный снег.
Мы жили в век аккордеона,
Гитарный предварявший век.
С победной сочетаясь датой,
С войной распаханных полей,
К нам из неметчины проклятой
Пришёл сей воинский трофей.
Он стал подобием обновки
В быту голодных городов,
И перламутровые кнопки
На нём сияли в шесть рядов.
Пришелец этот чужестранный
В степи бескрайней и тайге
Напоминал о жизни странной
И о поверженном враге.
Он модным щёголем ворвался
В войною разорённый край,
Где закружил нас в вихре вальса
Про старый голубой Дунай.
И человеческий обрубок,
Безногий пьяный инвалид,
Меха растягивая грубо,
Кричал о Сталине навзрыд.
Ах, эта песенная древность,
Всё заполнявшая вокруг!
Добро и зло, любовь и ревность,
Вмещал щемящий этот звук.
Тоска пронзительных мелодий
Переполняет грудь мою,
Когда в подземном переходе
Его я вновь опознаю,
Где под мехов глухие вздохи,
Перед бегущею толпой,
Старик, как памятник эпохи
Стоит над шапкою пустой.
Тень предка
Я не сам по себе – я лишь тень отдалённого предка.
Временами мне кажется – с ним я один человек.
Я на дереве общем всего лишь случайная ветка,
От которой появится новый зелёный побег.
Я лишь тень моих предков, поэтому режут мне уши
Свист нубийских мечей и немецкое «хальт» за спиной.
Чёрный дым Холокоста меня в сновидениях душит:
То, что с ними случилось, случилось уже и со мной.
Я за их униженья живу в постоянной обиде.
Ощущаю надёжность к работе приученных рук.
И когда ты испуг временами в глазах моих видишь,
Я отчётливо знаю, откуда приходит испуг.
Не останусь с тобою, – меня призывает дорога,
Как она призывала их тридцать столетий назад.
И когда говорю, что в единого верую Бога,
То не я говорю тебе это, – они говорят.
Миллионы за мною и передо мной миллионы.
Жар свирепой пустыни, зола от костров на снегу.
Как измученный зэк, из невидимой этой колонны
Я и рад убежать бы, да только, увы, не могу.
Песня о Кремле(песня)
За этой красною стеной
И днём и ночью бьют куранты,
Цари в соборах мирно спят
Под тёмным золотом икон.
Здесь иногда порой дневной
Толпою бродят экскурсанты,
Звенит, как много лет назад,
Церквей кремлёвских перезвон.
За этой красною стеной
Дымила сталинская трубка,
Рубил не покладая рук
Боярам головы Иван.
Над необъятною страной
Он возвышается, как рубка,
И плещет времени вокруг
Необозримый океан.
Но он настанет, этот миг,
Когда ответят государи
За все кровавые дела,
За все минувшие года,
Когда Царь-пушка прогремит,
Когда Царь-колокол ударит,
Оповещая, что пришла
Пора для Страшного суда.
Пока безмолвствует народ,
А в небесах, где зимний холод,
Над тьмою храмов и палат
Добро и зло играют блиц, –
Через столетия плывёт
Ненаселённый этот город,
И звёзды красные горят
Над самой лучшей из столиц.
Островитянин
Мы старые островитяне…
От рождения островитянин,
Я спокоен и весел, когда
За трамвайными блещет путями
В неподвижных каналах вода.
Никогда я на море не трушу,
Доверяя себя кораблю.
Не люблю я бескрайнюю сушу,
А бескрайнее море люблю.
Мне далёкие архипелаги
Приносил на заре океан,
Где вились разноцветные флаги
Неизвестных до этого стран.
От Колгуева до Гонолулу,
От Курил и до Малых Антил,
Привыкая к прибойному гулу,
Я их в юности все посетил.
Собирал деревянные маски,
С аквалангом нырял между дел,
И на идолов острова Пасхи
С суеверным восторгом глядел.
Но, ходившему Зундом и Бельтом,
Больше дальних морских берегов,
Полюбилась мне невская дельта, –
Полинезия в сто островов.
Изучивший от веста до оста
Океана пронзительный цвет,
Полюбил я Васильевский остров,
В мире равных которому нет.
Где весною на запад с востока
Проплывают флотилии льда,
И у Горного, возле футштока,
О гранит ударяет вода.
«У природы законы простые…»
У природы законы простые,
Что об этом ни говорите.
Мне случись бы родиться в пустыне,
Я бы песни слагал на иврите.
Я с судьбой понапрасну не спорю,
Чтобы сердце потом не болело.
Если б рос я у тёплого моря,
То писал бы я справа налево.
Жил бы в доме под красною крышей,
И стихи бы читал на тусовке,
Где одни лишь согласные пишут,
Добавляя потом огласовки.
Тасовал бы ивритские рифмы,
Возмужал бы на службе солдатской
И нырял на эйлатские рифы,
Аквалангом снабжённый и маской.
В том краю, где цветные эстампы
Иллюстрируют Библию снова,
Я, наверное, классиком стал бы,
А по-русски не знал бы ни слова.
Мне желали бы многие лета,
И в журналах печатали фото,
Только был бы не я уже это,
А другой, неизвестный мне кто-то.
Дамба
Всё, что в памяти стёрто годами,
Вижу, вновь в освещении резком.
Я стою на недостроенной дамбе
Меж Кронштадтом и Сестрорецком.
Чайка белая кружится устало.
Жжёт лицо прикосновение влаги.
Рядом грузные пыхтят самосвалы,
И опоры городят работяги.
Бьёт по берегу волна однозвучно
И о камни разбивается в пене.
«Торопитесь, – говорит, – потому что
Приближается пора наводнений».
Все события из памяти стёрты,
Их сегодня и следа не ищи ты.
Эти ставшие руинами форты,
Были грозною когда-то защитой.
Не вчера ли мы при тлеющей лампе
Подыхали в окруженье немецком?
Я стою на недостроенной дамбе
Меж Кронштадтом и Сестрорецком.
Ветер Балтики крепчает нагонный,
Подгоняя: «Поспешайте, не ждите!»
За спиною дворцы и колонны,
За спиной исчезающий Питер.
Объявление звучит штормовое.
Перечислить сумею едва ли,
Сколько раз с неугомонной Невою
Понапрасну земляки воевали.
Но проливами становятся реки,
И учёные расчислили точно:
То, что было в девятнадцатом веке,
И в двадцатом – это только цветочки.
Неприятно вместо добрых напутствий
Нам напутствия слышать такие.
Неужели Петербургу быть пусту,
Как пророчила ему Евдокия?
Угрожает нам солёным напитком
Новый век, что не пройдёт стороною.
Представляется наивной попытка
От него отгородиться стеною.
Эту дамбу потомки в финале
Раскопают наподобие Трои,
Потому что всё, что мы начинали,
Никогда не успевали достроить.
Были с детства мы к лишениям стойки,
Но лихие не рассеялись чары:
Лишь руины мы встречали и стройки,
Как заметил мой приятель Анчаров.