А под старость так хотелось и нам бы
Хоть немного помечтать о хорошем!
Я стою на недостроенной дамбе
Между будущим веком и прошлым.
Попытка к бегству
Кровавые знамёна Октября,
Мы с ними век свой прожили не зря, –
Они и нынче причиняют боль нам.
Поэт, изображавший бунтаря,
С потомками сквозь годы говоря,
Был в личной жизни слабым и безвольным.
Он, изо всех вытягиваясь жил,
Великой Революции служил,
С родной страной делил её напасти,
Но, полюбивший с юношеских лет,
Свои стихи подняв, как партбилет,
От женщины зависел и от власти.
Помахивая грозным кулаком,
Он пел, одолевая в горле ком,
Всю звонкую им отдавая силу.
Обеими обманут и влеком,
Он у обеих был под каблуком,
И обе привели его в могилу.
Невозмутимый сохраняя вид,
Он бронзовый на площади стоит,
Хвалебными статьями пережёван.
Его поэм артиллерийский ряд
Потом опять для жизни возродят
Письмо и резолюция Ежову.
Последний выезд. Франция. Париж.
Не убежишь, Володичка, – шалишь:
О Яковлевой и не думай лучше.
Обратно возвращаясь, по пути,
Он отдал фирме «Лориган Коти»
Весь гонорар, который был получен.
Печален звук оборванной струны.
Давно уже в помине нет страны,
Чей паспорт был ему иного ближе.
Погиб поэт, и нет его вины,
Что никому сегодня не нужны
Все сто томов его партийных книжек.
Минувший век немыслимо далёк.
Он догорает, словно уголёк.
Конец поэта горестен и жалок.
Но много лет, пока не вышел срок,
Его подруге клали на порог
Букеты им оплаченных фиалок.
«В парижском Дворце инвалидов…»
В парижском Дворце инвалидов,
Где Наполеон погребён
И статуи скорбного вида
Склонились у пышных колонн,
Где слава витает в зените
И всё говорит о войне,
Я надпись нашёл на иврите
На серой надгробной стене.
Гласили под надписью даты,
Что вечный нашли здесь покой
Погибшие в битвах солдаты
Далёкой войны Мировой.
И глядя на список унылый
Спасавших французскую честь,
Я вспомнил: такие могилы
В Берлине во множестве есть.
На кладбище Вайсензее,
Где юность свою и талант
Зарыли солдаты-евреи,
Погибшие за Фатерлянд.
Сражаясь на Марне и Ипре,
Воюя с обеих сторон,
Евреи за Родину гибли,
Врагу причиняя урон.
В краях, где железная вьюга
Огнём выжигала поля,
Они убивали друг друга
Чужого отечества для,
Его в размышлении косном
Наивно считая своим.
И жирным костром Холокоста
Европа ответила им.
Улица Толбиак
Угловая квартира в доме на улице Толбиак,
С двух сторон обтекаемом автомобильным потоком,
Где над острою крышей вращается зодиак,
И дубовые бочки в подвале лежат глубоком.
Этот город поэтов, художников и забияк,
Что, однажды увидев, потом позабыть не просто.
Угловая квартира на улице Толбиак,
И окно, выходящее прямо на перекрёсток.
Угловая квартира на улице Толбиак
Хороша особенно летними вечерами,
Когда в тёмных углах постепенно сгущается мрак,
И вечерний Париж оживает в оконной раме.
Парижане приветливы только на первый взгляд,
Но увидев Париж из распахнутых этих окон,
Возвращаешься в юность студенческую назад,
И становится вроде не так уж и одиноко.
Не спеши же, приятель, спускать перед жизнью флаг,
Ты ведь сам попасть стремился сюда, не так ли?
Угловая квартира на улице Толбиак,
Театральная ложа над ежевечерним спектаклем.
Пусть на сердце тревога, и утро сулит грозу.
Всё изменится сразу, лишь только окно раскройте.
Декорацией станут ночное кафе внизу
И старинная церковь, что громко звонит напротив.
И качается дом твой, волне подставляя лаг,
Рассекая форштевнем сверкающую окрестность.
Угловая квартира на улице Толбиак,
Рубка старого судна, плывущего в неизвестность.
«Солнце, кружась на волне, ударяет в литавры…»
Солнце, кружась на волне, ударяет в литавры,
Диском небесным о диск отражённый звеня.
Слово «кентавр» происходит от древнего тавра,
Соединившего вместе себя и коня.
Так он когда-то впервые привиделся грекам,
Крепко сжимая коленями конский хребет.
Всё это сказки давно миновавшего века.
В нынешнем мире кентавров давно уже нет.
Да и коней на Земле остаётся немного,
Верных помощников предков моих кочевых.
Кто одолеть нам поможет сегодня дорогу
В век механизмов, бездушных и глухонемых?
Пересекая со свистом холодное небо,
Мчась по асфальту в бензиновом едком дыму,
С кем поделиться посоленным ломтиком хлеба?
Песню унылую спеть по дороге кому?
Ах, не вчера ли над зябью дымящейся пашни,
С Богом своим и суровой природой в ладу,
Жили мы дружно с семейством животных домашних,
С ними привычно и радость деля, и беду?
Не возвратить нам обратно былого уюта.
В мире сегодняшнем стал человек одинок.
Автомашина или персональный компьютер
Не заменяют собаки, лежащей у ног.
Державинская лира
Сергею Некрасову
Чьи имена запишут на скрижали,
Глаголом прожигавшие сердца?
Благословил ли Пушкина Державин,
Мы так и не узнали до конца.
Известно, что, приехав на экзамен,
Измученный дорогою старик,
Слезящимися поморгав глазами,
Спросил швейцара: «Где у вас нужник?»
И, не входя в торжественную залу,
У печки на кушетке отдыхал,
А лицеиста юного, пожалуй,
В тот вечер он и слыхом не слыхал.
Потом уже легенды накатили:
Воображенья юношеский пыл,
И сцена, что так ярко на картине
Художник Репин нам изобразил.
Забудем же про детские игрушки
Над золотыми россыпями слов.
Нуждались ли в благословенье Пушкин,
И Лермонтов, и Анненский, и Блок?
Любой из них единственностью славен,
Любого опознаешь без труда.
Благословил ли Пушкина Державин,
Мы так и не узнаем никогда.
Но ясно окружающему миру,
Витающему в солнечном дыму:
Поэт свою единственную лиру
Передавать не может никому.
Истоки
Мне рассказывал Быков Ролан, что играет в «Рублёве»
Скомороха, которого стражники бьют,
Что хотел воплотить на экране он в подлинном слове
Эти песни, что много веков не поют.
Он в Публичку пошёл, получив документы на это,
И в спецхране нашёл, где истлевшие свитки лежат,
Те забытые песни, которые пели поэты
На Руси православной пять долгих столетий назад.
Он прочёл эти песни, которые пелись когда-то,
И в режимную папку обратно упрятал, стыдясь,
Ибо в них ничего не сумел отыскать, кроме мата,
Непролазного, чёрного, словно апрельская грязь.
Что за зрители были в далёком пятнадцатом веке
На Великой Руси, из конца им пройдённой в конец,
Если брань изрыгая, рукой барабаня по деке,
Только этим и мог себя слушать заставить певец?
От татарской стрелы занимались пожарами срубы.
В осквернённых соборах лежал человеческий кал.
И срамные слова повторяли бескровные губы,
Предваряя те строки, которые автор искал.
Не любовная песня под тёплой козлиною шкурой,
Не вакханки хмельные, что пляшут с тимпаном в руках,
А площадная ругань да взгляд исподлобия хмурый –
Вот и всё, что осталось на память об этих веках.
Только дыба и кнут, и разбухшие трупы в колодцах,
Да кричащее в небе прожорливое вороньё.
Только брань или стон. Этот стон у нас песней зовётся,
Как Некрасов сказал, впрочем, это уже не моё.
«От Анадыри до Ямала…»
От Анадыри до Ямала
Шёл я тундрою и тайгой.
От статей моих проку мало, –
Их бы мог написать другой.
Позабытые среди прочих,
Отойдут они во вчера.
Что останется? – Пара строчек.
Их споют потом у костра,
Старой песенкой, как молитвой,
Души страждущие томя,
И помянут меня поллитрой,
Даже, может быть, и двумя.
Видно, прожил я век недаром,
Раз витает мой светлый дух
Над клубящимся едким паром
Просыхающих брезентух.
Был и я там, подобно многим,
Где над тундрой огни дрожат.
И пускай отдыхает Нобель:
Мне не надо его деньжат.
Мне хлебнуть бы из общей фляги
За соседом полсотни грамм,
Да чтоб песенку работяги
Тихо пели по вечерам.
Часы
Жизнь свою вечности на весы
Положить не стоит труда.
Лишь в шестнадцатом веке пришли часы
В европейские города.
Природа устроила так сама,
Сшившая свет и тень,
Что вслед за летом идёт зима,
Следом за ночью день.