Из Саргассова моря плывут они к нам,
Без особых притом приключений,
Пролагая свой путь по магнитным полям,
И, возможно, по полю течений.
Под тяжёлым покровом морской синевы,
В океане – от оста до веста,
Ни один командир не сумеет, увы,
Не всплывая, найти своё место.
Под поверхностью водной, где чаячий гам
И волны серебристой изгибы,
Рыба жизнь в своем брюхе несёт к берегам,
А подводная лодка – погибель.
От науки устав, пожилой и седой,
Почему, догадался я всё же,
Рыба может свой путь отыскать под водой,
А подводная лодка не может.
Потому что в краю, где отлив поутру,
И туманами бухты одеты,
Будет рыба метать золотую икру,
А подводная лодка – ракеты.
Петербург и Одесса
Светлане Щекатолиной
Петербург и Одесса – ворота двух разных морей,
Что означили путь азиатской державы в Европу.
Сколь отличен в столетиях их исторический опыт:
Питер создали немцы, а здесь окопался еврей.
Под десницею Дюка бульвары в цвету, как в снегу.
Веселится народ у когда-то захваченной пушки.
Юный Пушкин в Одессе – не скорбный затравленный Пушкин,
Пистолет уронивший на питерском чёрном снегу.
Да и прочие авторы незабываемых строк,
Их легко различить, – всюду нравы свои и замашки.
И представить нельзя, чтобы Бабель родился на Пряжке,
На Фонтанке Багрицкий, и на Дерибасовской Блок.
От кормы броненосца прерывистый катится гром.
В серость северных линий вплетается яркая краска.
По Потемкинской лестнице детская скачет коляска.
В Петрограде восстание – на Молдаванке погром.
Непохожая речь и в заливах другая вода
В приднестровской степи и на почве болотной и зыбкой.
Что на севере горе, – на юге встречают улыбкой,
Эта маска горюет, а эта – смеётся всегда.
Разойдутся ли врозь двуединые эти миры
Или снова вольются притоками в общую Лету.
Петербург без Одессы тоскует, как брат без сестры,
Как тоскуют зимой по горячему южному лету.
Язык Бога
Вспоминаю багровый песок Иудейской пустыни,
Португальские храмы эпохи Великих открытий.
На каком языке разговаривал Бог, – на латыни?
На каком языке разговаривал Бог, – на иврите?
На церковно-славянском, английском, и греческом, или
Языке бессловесном мелодий сурового Баха,
В закопчённых соборах, чьи к небу воздетые шпили
Вызывают у жителей чувство восторга и страха?
На каком языке разговаривал Бог на полотнах
Рафаэля и фресках Сикстинской капеллы и прочих,
Где среди облаков барражируют ангелы плотно,
Отделяя от грешников тех, кто душой непорочен?
На каком языке разговаривал Бог, сотрясающий недра,
Вниз по склону Синая горячие сыпля каменья?
Загорается куст от горячего пыльного ветра,
Но не каждый понять в состоянии эти знаменья.
Иногда он тайфуном становится чёрного цвета
И волною цунами, карая людские пороки.
Иногда ненадолго он входит в жилище поэта,
По ночам ему в ухо шепча стихотворные строки.
Мы общения с Богом всё время мучительно жаждем,
Обращаясь к нему раз по сорок, как минимум, на день.
На родном языке он умеет беседовать с каждым,
Но ответ его каждому вряд ли бывает понятен.
Коломна(песня)
Был и я семиклассник зелёный,
И, конечно, в ту пору не знал,
Что ступаю на землю Коломны,
Перейдя через Крюков канал.
Поиграть предлагая в пятнашки,
Возникает из давних времён
Между Мойкой, Фонтанкой и Пряжкой
Затерявшийся этот район.
Вдалеке от Ростральной колонны
Он лежит в стороне от дорог.
Был и я обитатель Коломны,
Словно Пушкин когда-то и Блок.
Здесь следил я, как ранняя осень
Гонит жёлтые листья в моря.
Здесь осталась на Мойке, сто восемь,
Разорённая школа моя.
Здесь, гордынею полон безмерной,
Я о славе мечтал перед сном,
В коммуналках сырых на Галерной,
И на Мойке, и на Дровяном.
Здесь влюблялся темно и случайно,
И женился бездумно и зря,
Но кружила над крышами чайка,
И гремели в порту якоря.
Я ступаю на землю Коломны,
Перейдя через Крюков канал,
И себя ощущаю бездомным
Оттого, что её потерял.
Там кружит над Голландией Новой
И в далёкие манит края,
Прилетая из века иного
Белокрылая чайка моя.
Прилетая из века иного
Невозвратная чайка моя.
Кадеты
Непросто в эпохе, что прежде была,
Теперь разобраться.
На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа
Кадетское братство.
Лежат они молча в сырой темноте,
Но нету претензий.
Кадетский погон на могильной плите
И павловский вензель.
Нас школьные манят обратно года,
И некуда деться, –
Дорога из жизни везде и всегда
Идёт через детство.
Лежат командиры походов былых,
Землёю одеты,
И звания нету превыше для них,
Чем званье кадета.
Лежат генералы дивизий лихих,
Геройские деды,
И звания нету превыше для них,
Чем званье кадета.
Кричат, улетая на юг, журавли,
Усопших тревожа.
Кончаются деньги, – из этой земли
Их выпишут тоже.
Меняют окраску в соседних лесах
Земли обороты.
Смыкают привычно ряды в небесах
Кадетские роты.
Забудьте, кадеты, про пушечный дым,
Немного поспите.
Пускай вам приснится, мальчишкам седым,
Покинутый Питер.
Старинной усадьбы таинственный мир
С желтеющим садом.
И мамино платье, и папин мундир,
И Родина рядом.
«От беды не сулит избавленья…»
От беды не сулит избавленья
Ненадёжный научный прогноз.
Мы глобального ждём потепленья,
А назавтра ударит мороз.
Снег повалит в окрестностях Рима,
Затвердеют моря, как металл,
И придёт ледниковый период,
Что в семнадцатом веке бывал.
Никогда перед Яблочным Спасом
Не случалось напасти такой:
Выла вьюга прерывистым басом
Над замёрзшей Москвою-рекой.
Опустела крестьянская миска,
Урожаи сгубила зима.
Не старайся напрасно, Бориска,
Не помогут твои закрома.
Смерть ступила костяшкою в стремя,
Мор и холод, проси не проси.
Потому-то и Смутное время
Началось на голодной Руси.
И молились монахи во страхе,
И не ведаем мы до сих пор,
Что причиною были не ляхи,
Не измена, не Тушинский вор.
А причина того, что случилось
В стародавние эти года, –
Византийского Господа милость,
Ниспославшего нам холода.
Имена на панели
В краснокаменном гамбургском доме,
Где недолгое время живу,
Где улыбчивый старый садовник
Постригает утрами траву,
И сажает в газончике розы,
Ежедневный верша ритуал,
Я смотрю на таблички из бронзы,
Запечатанные в тротуар.
Проживали здесь прежде евреи.
Их убила родная страна.
Моет дождик, и солнышко греет
Позабытые их имена.
Оглянись, торопливый прохожий,
На оставленный мёртвыми след:
Готфрид Клеве, что года не прожил,
Эльза Клеве двенадцати лет.
Доктор Готлиб, заслуженный медик,
Что на третьем живал этаже.
Из живущих поныне соседей
Их никто не припомнит уже.
Был единый финал неизбежен
Для детей, стариков и девиц.
Адреса депортации те же:
Аушвиц, Аушвиц, Аушвиц.
Обещание новой угрозы,
Раздувающей новый пожар,
Эти десять табличек из бронзы,
Запечатанные в тротуар.
Мир устроен теперь по-другому,
И живые живут для живых.
Но когда выхожу я из дома,
Я всегда спотыкаюсь о них.
Я ступаю на них по привычке,
Невесёлым раздумьем томим:
Заблестят ли такие таблички
Перед домом московским моим?
Жаркое лето в Париже(песня)
В полудневном чаду от холма, где собор Сакре-Кёр
И до Пляс де Конкорд, где на солнце блестят мостовые,
Я с подругой пройду, её руку сжимая в руке,
Через весь этот город, который увиден впервые.
Посмотри под мосты, где качает речная вода
Иллюстрации яркие в детстве прочитанных книжек,
И, наверное, ты не забудешь уже никогда
Этот солнечный день, это жаркое лето в Париже.
Я бродил по тайге, я другие любил города,
Погружался на дно, поднимался к поверхности снова,
Но в дождях и пурге и подумать не мог никогда,
Как прекрасно оно – ощущение счастья земного.
Кто сказал вам, друзья, что для жизни достаточен Рим?
Для меня этот город гораздо милее и ближе.
Словно юность моя, он прекрасен и неповторим,
Этот солнечный день, это жаркое лето в Париже.