Я спускался с вершин, замерзал на дрейфующем льду,
Гнал порогами плот, тосковал с нелюбимой женою.
Я немало грешил, от судьбы я пощады не жду,
Знаю я наперёд, что назавтра случится со мною.
Но, когда за окном, не давая мне больше дышать,
Запылает закат надо мной, по-осеннему рыжий,
Перед будущим сном, я, наверное, вспомню опять
Этот солнечный день, это жаркое лето в Париже.
«Мир понятен был классе в десятом…»
Мир понятен был классе в десятом
И до третьего курса примерно.
Я в учебники веровал свято:
Напечатано, – стало быть, верно.
Был отличник я – не оттого ли
Твёрдых истин мне помнится масса.
Всё я знал про магнитное поле
И о роли рабочего класса.
Но когда-то понятное в школе
Непонятно мне стало под вечер.
Ты спроси про магнитное поле, –
Я тебе про него не отвечу.
Стариком, сединой убелённым,
Жизнь прожившим по чьей-то указке,
Я известным не верю законам,
И охотнее верю я сказке.
Облетела увядшая ветка.
Времена наступили другие,
Но по прошлой эпохе нередко
Я испытываю ностальгию.
Где припомню в любые моменты
Непреложные факты и даты,
И на месте стоят континенты,
Что сегодня дрейфуют куда-то.
Дерево за окном
Когда просыпаюсь утром на жёсткой больничной койке
И на спине неподвижно после лежу часами,
Стараясь не потревожить оперированный позвоночник,
То прямо перед собою вижу в окне палаты
Чёрные ветви каштана, проступающие из мрака.
Так в допотопную пору проявляемых фотографий,
В растворе гидрохинона с чёрного дна кюветы
Неторопливо всплывали контуры лиц и зданий.
Потом восходит солнце, и дерево оживает.
Его серебристые ветки населяют зелёные листья,
Вспыхивающие на солнце осколками изумруда.
Синевой заполняется небо и жемчужными облаками.
Потом прилетают птицы, добавляя в картину краски.
Антрацитовые грачи с ослепительно жёлтым клювом,
Перламутровые дрозды и оранжевые синицы.
Это буйство цветов и красок перед вечером убывает.
Улетают и молкнут птицы, угасают и меркнут листья,
И цветное кино на экране вновь становится чёрно-белым,
Чтобы опять раствориться в темноте наступившей ночи.
Так в Прощальной симфонии Гайдна отыгравшие музыканты,
Отодвигая пюпитры и гася за собою свечи,
Неосвещённую сцену покидают поодиночке.
И последней свечу свою гасит и уходит первая скрипка,
На ходу уже в полумраке доигрывая попутно.
И почему-то я вспомнил, как в годы моих погружений
В сине-зелёные воды Тихого океана,
Глубоководные рыбы, вырванные из мрака
Ярким лучом прожектора нашего батискафа,
Вспыхивали, сияя, жёлтым, лиловым, красным,
Розовым и другими бархатными цветами.
А наверху, на судне, вынутые наружу,
Быстро они тускнели, с жизнью теряя краски.
И, неподвижно лёжа возле окна в больнице,
Я для себя внезапно понял природу смерти,
Поскольку смерть, вероятно, это потеря красок,
Смена цветной палитры Рубенса и Матисса
Чёрно-белой гравюрой Дюрера и Серова.
И человек, который мир цветной покидает,
Как бы его ни держали фаюмские живописцы,
Станет бесплотной тенью, чёрной на белом фоне.
Эту нехитрую истину понял когда-то Данте,
Прогуливаясь с Вергилием в чёрных пространствах ада,
Напоминающих штольни угольных шахт Кузбасса,
Встречаясь там в Круге Первом с черноволосой Франческой,
И заводя беседу с пепельными тенями
Великих философов древности Аристотеля и Платона,
Которых на первом курсе Горного института
Презрительно называли примитивными материалистами
Наши самодовольные лекторы по марксизму.
Стена Плача
Виолетте Кибак
Были оба храма сожжены.
Миновала их Господня милость.
Только часть разрушенной стены,
Вот и всё, что нынче сохранилось.
Если обложила вас беда,
А на сердце – сумерки и слякоть,
Приезжайте к Котелю сюда
Богу помолиться и поплакать.
На затылке – чёрная кипа,
За плечами – полосатый талес.
Молится усердная толпа,
Господа разжалобить пытаясь.
Да и сам я около стены,
Глядя на библейские долины,
Вспоминаю первый день войны,
Ленинграда скорбные руины.
Ах, Россия, горькая страна,
Где метель за окнами и дождь всё!
Нам стена для плача не нужна:
У любой заплачь – не ошибёшься.
Любите Родину
Когда метель за окнами шальная
Свирепствует, порою, иногда,
Учительницу нашу вспоминаю,
Войною опалённые года.
Она твердила по сто раз когда-то
Голодным ленинградским пацанам:
«Всегда любите Родину, ребята», –
За что любить, не объясняя нам.
Был муж её в тридцать седьмом расстрелян,
А мать её в блокаду умерла.
«Любите Родину, ведущую нас к цели!
Любите Родину и все её дела!»
Она болела тяжело под старость.
Ушла её седая голова.
И всё, что от неё теперь осталось, –
Вот эти лишь наивные слова.
Я к ней несу цветочки на могилу
И повторяю по сто раз на дню:
«Любите Родину, покуда будут силы».
За что любить, увы, не объясню.
Державин
Кто вспоминает о Господней каре,
Стараясь быть угодным небесам?
Старик Державин был и льстец, и скаред,
Как правильно Самойлов написал.
Курил табак и пил вино, невесел,
Алкая новых званий и наград,
Трёх мужиков в имении повесил,
Несправедливой казни этой рад.
Его не стало, – только ветер дунул.
Историк, вспоминать не горячись,
Что он черту оседлости придумал,
И был он в картах на руку нечист.
Густой туман. Эпоха беспредела.
Струна на лире порвана, как нить.
Глагол времён. Кому какое дело,
Кто будет после в колокол звонить?
Я приезжаю в старый этот город,
Настоянный на северных ветрах,
Где у стены Софийского собора
Перезахороненный этот прах
Покоится, народом уважаем,
Под желтизною новгородских трав.
«Так! – весь я не умру», – писал Державин,
И, вероятно, оказался прав.
«Почему лишь Пушкин – наше всё…»
Галине Седовой
Почему лишь Пушкин – наше всё,
Не Толстой, не Лермонтов, не Гоголь,
Почему лишь он – наместник Бога,
Только он нам грудь мечом рассёк?
Почему лишь Пушкин – наша боль,
А не Достоевский и Тургенев?
Почему лишь он, курчавый гений,
Занимает вечно эту роль?
Властью и женою не любим,
Свой покой нашедший лишь в могиле.
Почему мы так о нём скорбим
Будто бы вчера его убили?
Не с того ли, что вокруг враги,
Что, как он, и наше поколенье
Не успеет выплатить долги
И не отомстит за оскорбленье?
И опять потеря тяжела,
И опять нам утешаться нечем
В час, когда десятого числа
В феврале мы зажигаем свечи.
Топонимика
Слово «река» на угорском наречии «ва»,
Это известно зырянам с девятого века.
Слово «Нева» означает холодную реку,
Мутную реку означило слово «Москва».
Ну а по-скифски река называется «дон»:
Днестр, Дунай или Днепр, а корень единый.
Пахнут слова ароматом костерного дыма,
Горькой травой, заменявшей кочевнику дом.
Кто был хозяином здесь с допотопных времён,
Скажут названья, с которыми спорить нелепо.
Так Вифлеем на иврите был «Городом хлеба»,
«Городом дружбы» – арабский сегодня Хеврон.
Перекроит эти горы и долы война,
Перепродаст многократно политик блудливый,
Но восстановят всегда на Земле справедливость
Первоначальные древние их имена.
Памяти Иосифа Бродского
Белое платье невесты похоже на парус,
Как отмечал Северянин, забытый поэт,
В таллинском парке, где листьев осенних опалость
Красит дорожки в багряный и охровый цвет.
Парус похож на вопрос, обращённый в пространство,
Бродский заметил, уже на другом берегу.
Долгие годы постылого их эмигрантства
В мире свободы нельзя пожелать и врагу.
Что они видели, в море смотрящие зорко,
Землю чужую привычно пиная ногой,
Первый – с песчаной и плоской косы Кадриорга,
С голой вершины Трескового мыса другой?
Для неприкаянных нету ни Оста, ни Веста, –
Где на вопрос отыскать они смогут ответ?
Белое платье, как парус, уносит невесту
В тихую заводь, откуда спасения нет.
Книгу раскрыв, над судьбою поэтов не плачьте,
Их житие превращая со временем в миф.
Крест на могиле в Усть-Нарве – подобие мачты,
С острова мёртвых в Венеции виден залив.