Нёс гроб с мощами. Пятеро гвардейцев,
Что вместе с ним тяжёлый гроб несли,
Сменялись поминутно, Государь же,
Хоть бледен был, но смены не просил.
Теперь музей открыт в монастыре,
Не в честь святого, – в честь орудий смерти.
Там Сахаров не старый на портрете.
И Берия в мерцающем пенсне.
А в середине зала, под стеклом,
Макеты смертоносных их изделий,
Похожие на серебристых рыб,
Плывущих в направлении заката.
Не от таких ли серебристых рыб
В далёком прошлом взорвалась однажды
Протопланета наша Фаэтон,
И мы возникли в результате взрыва?
Я сам фотографировался здесь
На фоне водородной, и нейтронной,
И ядерной, испытывая ужас
Перед смертельным этим совершенством.
Об этом я нередко вспоминаю,
Когда смотрю, как на телеэкране
Святой водою, при поддержке власти,
Священники, под пение молитв,
Кропят борта подводных новых лодок,
И крейсера на стапелях, и шахты
Для пуска баллистических ракет, –
Орудия всеобщего убийства.
И всякий раз, когда я это вижу,
Саровскую я вспоминаю пустынь,
Где контуры обители святой
Теперь навеки соединены
С акульей мордой водородной бомбы.
Закат Московского царства
Павлу Седову
В пищаль забивают свинец.
Невесты становятся вдовами.
Московскому царству конец,
Лесному, речному, кондовому.
Редеет морозная мгла,
Плывя над палатами душными.
Печалятся колокола,
Что станут со временем пушками.
Мужайся, двуглавый птенец,
Ерошь неокрепшие перья!
Московскому царству конец –
Его доконает империя.
Икон монастырская грусть
И ветры сырые балтийские.
Уходит Московская Русь,
Татарская и византийская.
Не ткать ей, как прежде, рядно, –
Прощай, азиатская вотчина.
Открыто в Европу окно,
Что будет потом заколочено.
Не ладить ей шатких саней,
Во сне не почёсывать пузо ей.
Не будет кафтанов у ней,
А будут камзолы кургузые.
Стрелецкой кончины заря,
И пушкинских строк озарение,
И выход в чужие моря,
Что русскими станут со временем.
«Кончилась эпоха Гутенберга…»
Николаю Якимчуку
Кончилась эпоха Гутенберга,
Ей дороги в будущее нет.
Книги окончательно, наверно,
Вытеснит назавтра Интернет.
Век необратимо миновал их,
Вызывавших радость или страх.
Их когда-то прятали в подвалах,
Как людей, сжигали на кострах.
Вечер опускается на землю.
Урожай осенний недожат.
Пулями свинцовыми в музеях
Литеры ненужные лежат.
Обесценил прошлую их силу
Времени стремительный виток.
Не нужны бумага и чернила,
Ни к чему резец и молоток.
О томах покинутых жалея,
Я себя не в силах приучить
Пушкина прочитывать с дисплея,
Библию на принтер выводить.
Веселятся пьяные расстриги,
Зарево качается во мгле,
И народ, что был народом книги,
Лишним оказался на Земле.
От Оренбурга до Петербурга(песня)
От Оренбурга до Петербурга
Месяц не срок.
Чахлый багульник, рыжий и бурый,
Возле дорог.
Радость ли – грусть ли, домра ли – гусли,
Солнца ожог.
Смотрит недвижно в спину мне суслик,
Словно божок.
От Оренбурга до Петербурга
Тысячи вёрст.
Жёлтые травы, словно на бурке
Выгорел ворс.
В небе плывёт над старой станицей
Коршуна крик.
С серой Невою может ли слиться
Быстрый Яик?
Нам не заменит жизни суровой
Нынешний быт.
Слышишь – над степью стелется снова
Топот копыт.
То ли метели снежные танцы
Ищут улов,
То ли на встречу там с самозванцем
Скачет Гринёв.
От Оренбурга до Петербурга
Трудно дойти.
Чёрные пурги, злобные урки, –
Всё на пути.
Не умолкает зимняя вьюга
В дикой степи?
Нам далеко до встречи, подруга, –
Жди и терпи.
От Оренбурга до Петербурга
Скука и грусть.
От Оренбурга до Петербурга
Тянется Русь.
От Оренбурга до Петербурга
В стуке колёс
Жизнь мою ветер пыльною бурей
В степи унёс.
«Мне от тайны зловещей себя не отвлечь…»
Мне от тайны зловещей себя не отвлечь
Ни в былые года, ни под старость:
Почему так послушно пошли они в печь,
За себя постоять не пытаясь?
Почему, не стараясь хоть голой рукой
С близстоящим разделаться немцем,
Так и двигались молча тупою толпой
Сквозь Майданек и через Освенцим?
Вспоминаю, хотя вспоминать не хочу,
О холодной той газовой бане,
Где никто из бредущих в кадык палачу
Не пытался вцепиться зубами.
Почему так покорно толпа эта шла,
Возникает вопрос невесёлый.
Потому ль, что раздели их всех догола, –
Человек же беспомощен голый?
Потому ль, что надежд берегла огонёк
Их молитвы печальная фраза,
Что внезапно еврейский вмешается Бог,
И спасёт их от пули и газа?
Лишь частично на это ответили мне
Чёрно-белые старые снимки,
Где Варшавское гетто пылает в огне
И дымятся бараки Треблинки.
Максимилиан Волошин
В голодной России бушуют метели,
Все певчие птицы на юг улетели,
Почуяв беду.
Мне видится снова в пустом Коктебеле
Волошин, рисующий акварели
В тридцатом году.
К мольберту прижав непослушную руку,
Стараясь унять безысходную муку,
Грызя карандаш,
Смертельной тоске наступая на горло,
За сутками сутки он пишет упорно
Всё тот же пейзаж.
Залив на пейзаже означенном оном,
И мыс, именуемый Хамелеоном,
Летящий во мглу.
Чтоб сердце измученное не болело,
На каждом пейзаже он дерево слева
Рисует в углу.
Над жёлтою бухтой и синей скалою,
Над юных костров неостывшей золою,
Где чаячий плач,
Над чёрным хребтом разорённого Крыма,
Присутствуя в каждом рисунке незримо,
Стоит карагач.
Горит его листьев зелёное знамя.
Он в жёсткую почву вцепился корнями,
На склоне скользя.
В земле нелюдимой, порою тревожной,
Срубить его можно, сломать его можно,
Но вырвать нельзя.
Лохматый старик, уходя в неизвестность,
Он станет со временем гением места
В той горькой стране,
Где я поутру, не вставая с постели,
Смотрю, как меняют цвета акварели
На нашей стене.
На каком языке(песня)
Я о детстве своём вспоминаю опять,
Где затишье сменяет гроза,
На каком языке говорит с нами мать,
Когда мы открываем глаза?
От сегодняшней жизни твоей вдалеке,
В тот войною оборванный год,
На каком языке, на каком языке
Тебе бабушка песню поёт?
На каком языке называем мы дом,
Когда ловит чужбина в петлю,
И подруге потом говорим на каком
Невозможное слово «люблю»?
Где какое гнездо ни пытаешься свить,
Меж каких языков ни живи,
Не порвёшь эту нить, не сумеешь забыть
Нержавеющей первой любви.
А когда в холода пожелтеет трава
И наступит осенняя тишь,
Мы какие внезапно припомним слова
Над кроваткой, где плачет малыш?
На каком языке говорим мы, когда
Словно листья плывём по реке,
И когда в никуда нас уносит вода,
На каком говорим языке?
Тургенев
Что за странные тени, однако,
Отражаются в тёмном стекле!
Умирает Тургенев от рака
На уютной парижской земле.
В этот вечер, закатный и длинный,
Что ему вспоминается вдруг, –
Бенефисы прекрасной Полины,
Или Бежин покинутый луг?
Или хмурый предутренний Невский
У Владимирской церкви немой,
Где устало бредёт Достоевский
Из игорного дома домой?
Кто талант из них был, а кто гений?
Всё растаяло нынче во мгле.
Умирает от рака Тургенев
На уютной парижской земле.
Благородного профиля облик,
Головы нерастаявший снег
Уплывут, как серебряный облак,
В недалёкий Серебряный век.
Я смотрю на тома его прозы,
Я лечу ими раны души.
Там цветут меж беседками розы,
И свежи они, и хороши.
Над усадьбою веет прохлада.
Неподвижна озёрная гладь.
И не рубят вишнёвого сада,
И не учат ещё убивать.
Ахматова и Модильяни
Эпоха печальных зияний,
Где смерти обилен улов.
Ахматова и Модильяни,
Ахматова и Гумилёв.
Небесной от Господа манны
Дождаться не может изгой.
Короткими были романы,
Несчастливы тот и другой.
Лишь жившему долгие лета
Доступен бывает секрет, –
Художника или поэта
Любить неспособен поэт.
На то понапрасну не сетуй,