Когда шёл на экранах нацистской Германии он.
Там на сером экране кривляется Зюсс-иудей,
Воплощение яркое светлой нацистской идеи,
Что злодеи такие же – все на Земле иудеи, –
Только внешне отчасти похожи они на людей.
Во втором же – повторно из дома выносится сор,
О котором сегодня уже подзабыла планета.
Там в Варшавском, поздней целиком уничтоженном, гетто,
Входит в образ еврея игравший еврея актёр.
И когда ты услышишь, как лают собаки в ночи,
Осознаешь, ладони у вечного пламени грея,
Что не может ариец сыграть достоверно еврея, –
Чтобы верно сыграть, должен с ним он погибнуть в печи.
Не с того ли и критика вся норовит поскорей
Объявить эту ленту пустым и незначащим вздором,
Чтобы в сердце немецком не сделалось лишним укором
Для него, как всегда, неприятное слово «еврей»?
Не с того ль этот фильм, как и первый, теперь запрещён
(И не в том ли, увы, демократии гибнущей признак),
Чтобы снова не вызвать зловещий мерцающий призрак
Стародавнего фильма из тех довоенных времён?
Время в пути
Жить остаётся уже недолго,
В склянке песок течёт.
Время в дороге и время дома
Разный имеют счёт.
Это поймёт любой беспристрастно
Мыслящий человек:
Время, повязанное с пространством,
Свой изменяет бег.
Жизнь свою, словно монету, звонко
Бросивший на весы,
Мчался всегда я за днём вдогонку,
Переводя часы.
Стал потому для меня оплотом
В жизни моей земной
Поезда, судна и самолёта
График очередной.
От неподвижности мало толка,
Так уж заведено.
Если в вагоне лежишь на полке,
Движешься всё равно.
В море, на судне, где дизель бойкий
Корпус вгоняет в дрожь,
Даже, если ты спишь на койке,
Ты всё равно плывёшь.
В небе, когда над землёй окрестной
Мгла и ночная тишь,
Даже, если ты дремлешь в кресле,
Ты всё равно летишь.
Время несётся в морях бездонных,
Быстрое, как кино,
И, как всегда, по дороге к дому
Медленнее оно.
Общий язык отыскать мне с теми,
Видимо, не дано,
Кто во дворах коротает время,
Меряясь в домино.
Гор пламенеющие отроги,
Дальних морей заря,
Время, потраченное в дороге,
Не пропадает зря.
Путь за окошком мерцает млечный.
Снова дышать легко,
Если до станции нам конечной
Всё ещё далеко.
Мчится дорога от Оста к Весту,
После – назад опять.
Время прибытия неизвестно, –
Лучше его не знать.
Хермят
Джавиду Имамвердиеву
Там, где пляшет синий ветер
На бензиновой волне,
Где когда-то о поэте
Загрустила Шаганэ,
Где задумчивый меняла
Дарит евро за манат
И седая внучка Лалы
Юных пестует внучат,
Где над городом на крыльях
Сосны южные парят,
Мне приятели открыли
Слово важное «хермят»[3].
В том краю, где вечно лето
И не знают снежных зим,
Где горланит с минарета
Вечерами муэдзин,
На молитву призывая
Правоверных мусульман,
Это слово навсегда я
Сохраню, как талисман.
Здесь оно нужнее денег,
И надёжнее, чем нож,
Без него здесь не неделю, –
Двух часов не проживёшь.
Это слово непреложно
Существует, иншалла.
Без него здесь невозможны,
Ни женитьба, ни дела.
Здесь оно первооснова,
Словно солнце в синеве.
Очень жаль, что это слово
Неизвестно нам в Москве.
Шёлковый путь
Освоим с тобою шёлковый путь,
Шёлковый путь, шёлковый путь.
Поедем весною куда-нибудь,
Поедем куда-нибудь.
Через оазисы и пески,
Прочь от тоски, прочь от тоски,
Пока мы с тобою ещё близки,
И не белы виски.
Чтобы, босых не жалея ног,
Выяснить снова в пыли дорог,
Так ли, как прежде, хитёр Восток,
Запад так же жесток?
Погружаясь в бездну минувших лет,
Пойдём за солнечным светом вслед,
Через пределы далёких стран,
Которыми правит Коран.
Вдоль по долинам высохших рек,
Где непонятен времени бег,
Поскольку по ним не течёт вода,
Впавшая в никуда.
Туда, где великие города
Смыла беда – сушь и орда,
Где неизменно была всегда
Ценнее крови вода.
Через исчезнувшие моря,
Над которыми чайки кружатся зря,
И неясно, как попали сюда
Брошенные суда.
Мы пройдём этот путь из конца в конец
Через ханский осыпавшийся дворец,
Где лежит под плитою былой гарем,
Неподвижен теперь и нем.
Здесь представит каждый, куда б ни шёл,
Как по смуглым бёдрам струился шёлк,
Как мерцали браслеты на нежных руках,
Что поэт воспевал в стихах.
Давно бы уже этот мир зачах,
Когда б не горели на тех плечах
Изумрудов матовые лучи,
Беспощадные, как мечи.
Туда, где войску дороги нет,
Пути отыскивал самоцвет.
Туда, где воинам не пройти,
Проложили шёлка пути.
Пусть погонщика высохшая рука
Караваны гонит в морях песка,
И покуда сердцу любовь близка,
Будут в цене шелка.
Только то, что может любовь зажечь,
Покоряет страны верней, чем меч.
Эта ткань, что и мне не даёт уснуть,
Твою обтекая грудь.
И да будет вечной любовь, пока
Эту ткань ощущает моя рука,
И над нами качаются облака,
Плывущие издалека.
Дождь в Сиэтле
Анне и Андрею Бураго
Темнота ли, свет ли, будет счастье, нет ли,
Ощущаешь кожей жизни поворот.
Дождь идёт в Сиэтле, дождь идёт в Сиэтле,
Видимо, такой же в Питере идёт.
Если бы на сутки оказались там мы,
Где в каналах тесных жёлтая листва!
На стене рисунки, на стене эстампы, –
Шпиль Адмиралтейства, Мойка и Нева.
О далёком крае, где не будем снова,
Что сейчас внезапно вспомнится опять?
Дождь стучит по окнам, осень в Комарово,
И пора назад нам в город уезжать.
В мире заоконном пение капели,
Сладкая отрава вспоминать о том.
Дождь шумит по кронам исполинских елей,
Дождь шуршит по травам штата Вашингтон.
Год идёт за годом в сумраке дождливом,
Нет на свете выше питерских красот.
Дождь танцует в водах сонного залива,
Дождь стучит по крышам фирмы «Майкрософт».
Вечер или утро, юность или старость,
От чужбины-сводни многого не ждёшь,
Всё, что нам, как будто, общего осталось
С Питером сегодня – только этот дождь.
Ужин ли, обед ли, есть работа, нет ли,
Жизнь течёт, как дождик, медленно сочась.
Дождь идёт в Сиэтле, дождь идёт в Сиэтле,
Дождь идёт такой же в Питере сейчас.
«Жизни невозвратные моменты…»
Жизни невозвратные моменты
В ослабевшей памяти храня,
Признаюсь, что солнечная Брента
Не манит, как в юности, меня.
Мне милей со временем иное, –
То, что от рождения узнал, –
Невских вод дыханье ледяное,
Старый Грибоедовский канал.
Старику, впадающему в детство,
Новая любовь не по годам.
Я поклонник северных венеций –
Петербург, Стокгольм и Амстердам.
Где дождями частыми омыты,
У просторов Балтики седой,
Челюсти из финского гранита
Сжаты над свинцовою водой.
В том краю, где вечно небо хмуро
И неколебимы холода,
Эти черно-белые гравюры
Врезаны мне в сердце навсегда.
Я хочу, судьбе попавши в невод,
Умирая неизвестно где,
Над собой увидеть это небо,
В серой растворенное воде.
Прощание с трамваем
Прощай, трамвай, прошла твоя пора.
Ты вровень стал с ненужными вещами.
Тебе вчера лишь оды посвящали,
А нынче выгоняют со двора.
Прощай, трамвай, не надо лишних слов.
Ты в прошлое ушёл. Не на тебе ли
Сквозь питерские чёрные метели
Летел навстречу смерти Гумилёв?
На рубеже изменчивых времён
Не ты ли вызывал в сердцах стеснённых
Церквей, большевиками разорённых,
Из детства возвращённый перезвон?
В блокадные лихие времена,
Будя людей неугомонным звоном,
Внушал ты горожанам истощённым, –
Мы победим, и кончится война.
Прощай, трамвай, тебе уж не звенеть
По площадям и набережным старым.
Тебя автобус не заменит впредь,
Бензиновым чадящий перегаром.
Забуду ли мальчишеских времён
Былой азарт? По островам зелёным
Ты двигался к футбольным стадионам,
Увешанный людьми со всех сторон.
В далёкие студенческие дни
Ты неизменно доставлял нас к цели,
Через дожди, туманы и метели
Светили разноцветные огни.
Теперь к поре не возвратишься той,
Когда во тьму мы вглядывались зорко,
Где шла зеленоглазая «семёрка»
И желтоглазый шёл «двадцать шестой».
Прощай, трамвай, ты устарел давно.
С тобою завтра встретимся едва ли.
Те парки, где трамваи ночевали,
Распроданы теперь под казино.
Прощай, трамвай, скорее уезжай.
Твой звон я не услышу спозаранку.
Ты вытеснен сегодня за Гражданку,
За Купчино, за Охту, за Можай.