Прощай трамвай, судьба твоя темна.
Мы оба – уходящие натуры,
Два персонажа той литературы,
Которая сегодня не нужна.
Комендантский аэродром
В прошлый век попасть нам не удастся,
Где сходили зрители с ума.
На аэродроме Комендантском
Девятиэтажные дома.
Здесь когда-то, разорвав туманы
Над Невою, медленной рекой,
«Ньюпоры» взлетали и «Фарманы»,
Русскою ведомые рукой.
На Земле пора теперь иная,
В синем небе самолетный гром.
Отчего я снова вспоминаю
Комендантский тот аэродром?
Над травою утренней росистой
Медленный кружит аэроплан.
Слава авиаторам российским,
Путь открывшим в пятый океан.
Поглазеть на этакое чудо
Праздный собирается народ,
И бегут мальчишки отовсюду,
И труба веселая поет.
Гул мотора совпадает, ровен,
С радостным биением сердец.
В дальнем белорусском Могилеве
Год назад родился мой отец.
Безмятежно питерское лето,
Облака седые холодны.
Никаких еще бомбежек нету,
И блокады нету, и войны.
«Люди с Востока по Гамбургу едут в автобусе…»
Люди с Востока по Гамбургу едут в автобусе,
В городе старом, который привык к тишине,
Громко кричат и смеются, не ведая робости,
Будто веками живут они в этой стране.
Им не нужны янычарские сабли, наверное,
Им до поры – работягами мирными быть.
«Руку с улыбкой покорно целуй у неверного,
Если пока что не можешь её отрубить».
Так хорошо им, что даже становится завидно.
Их не прельщает стамбульских небес бирюза
В этом краю укрепились они, как хозяева.
Немцы молчат и отводят в окошко глаза.
Вот он конец европейской хмельной демократии, –
Хмурые лица и серое небо в дыму.
Сколько бы лет на неё понапрасну ни тратили,
Не удержаться надолго ей в этом дому.
Где те знамёна, что в небе, победные, реяли,
Гордая надпись на стенах домов «Юденфрай»?
Надо ли было тогда разбираться с евреями,
Чтобы потом мусульманам отдать этот райх?
Бледное утро крадётся звериными тропами.
Гамбургских улиц брусчатка звенит под ногой.
Сумрачный день над тревожною брезжит Европою,
Где исламисты с одной стороны и нацисты с другой.
Памяти Беллы Ахмадулиной
Через реку времён устало
Гонит лодку Харон седой.
Мы Ахматову помним старой,
Ахмадулину – молодой.
Старость так к ней и не пристала,
Не коснулась её чела,
Хотя было ей лет немало
В год, когда она умерла.
Разрушаются пьедесталы
Окружающею средой.
Мы Ахматову помним старой,
Ахмадулину – молодой.
Этот взгляд из-под чёрной чёлки,
Опьяняющий без вина,
Эта стать озорной девчонки
Без оглядки на времена!
В ожидании ледостава
Чайки кружатся над водой.
Мы Ахматову помним старой,
Ахмадулину – молодой.
Этот стих, неизменно звонкий,
Чья немеряна глубина!
Этот голос высокий, тонкий,
Как натянутая струна!
И покуда рокочут струны
Над серебряною водой,
Ахмадулина будет юной,
Не стареющей, молодой.
Невский проспект
Не допоёшь, что в юности не спето,
В свой одинокий стариковский час.
Различен облик Невского проспекта
У Гоголя, у Блока и у нас.
Пересекая реки и каналы,
Стремительно он движется к Неве,
Где парусника старого аналог
В бледнеющей мерцает синеве.
Мурлыкая забытые мотивы,
Ориентируясь на этот свет,
Шагаю я по Невской першпективе, –
Другой мне в мире перспективы нет.
Дорогой от Московского к «Пассажу»
Знакомых встречу на любом углу.
Как наркоман, пожизненно подсажен
Я на адмиралтейскую иглу.
И сладкий запах карточного хлеба
Меня туда уводит напролом,
Где до сих пор атланты держат небо
За Главным штабом, справа, за углом.
Учительница музыки
Наталье Погуляевой
Завидую учительнице музыки,
С которой я немало лет знаком,
Что за роялем, в комнатушке узенькой,
С очередным сидит учеником.
Поглядываю на неё украдкою:
В глаза мужские не пускают пыль
Её прическа, неизменно гладкая,
Её консерваторский строгий стиль.
Завидую учительнице музыки,
Что на меня взирает свысока.
Она всегда в родстве и дружбе с музами
И с тенями великими близка.
И вправду, ведь она совсем не ровня нам,
Когда, поставив ноты на рояль,
Накоротке беседует с Бетховеном
И делит с Бахом светлую печаль.
Последствия труда её бездонного
Не растворятся в сумерках веков.
Та слава, что ей в юности не додана,
Прольётся на её учеников.
При свете дня, обыденного, грустного,
Когда ей снова загляну в глаза,
Привидится мне в освещенье люстровом
Оцепеневший от восторга зал,
Где в звуках угасающей симфонии
Под потолком витает, словно дым,
Невидимый и вечный бог гармонии,
Который на Земле необходим.
«Жёлтый лист уносят реки…»
Жёлтый лист уносят реки.
В небе облак серебристый.
Уродись я в прошлом веке,
Я пошёл бы в акмеисты.
Я бы слушал Мандельштама,
И Цветаеву, конечно,
Избегал словесных штампов
Над Невою быстротечной
И писал о капитанах,
Подбирая точно слово,
Видя рядом постоянно
Бритый череп Гумилёва.
Я бы брёл в рассветном дыме
Мимо мостиков горбатых.
И погиб бы вместе с ними,
Не в двадцатых, так в тридцатых,
Не поняв, что в общей лодке
Нас несёт к пучине бурной
Век Серебряный, короткий,
Как каналы Петербурга.
Кижи
Не позабудет остров Кижи
Его увидевший хоть раз.
Здесь день светлей, и небо ближе,
И холоднее, чем у нас.
Сырые ветры дуют с веста
У края северной земли.
Зыряне жили здесь и вепсы,
Пока славяне не пришли.
И вознесён Господней славой
Над миром горя и греха,
Здесь храм возник сорокоглавый, –
Серебряные лемеха,
Архитектурный гений места,
Неповторимый до сих пор.
Его рубить закончил Нестор
И бросил в озеро топор.
И славил Господа, понеже
Нет храма с этим наравне,
Ни на Двине, ни в Заонежье,
Ни в новгородской стороне.
И нет нагляднее примера
За все минувшие века,
Что может сделать Божья вера,
Когда в душе она крепка.
ЦПКиО
Метро называлось «Крестовский остров».
Я шёл, отыскивая остатки
Пейзажей детства, цветных и пёстрых,
Которых было всегда в достатке.
Трамвайная станция кольцевая.
Кружатся листья в гребном канале.
В округе не сыщешь теперь трамвая, –
Его три года уже как сняли.
Трамвайные вспоминая рейсы,
Пытаясь в прошлое достучаться,
Смотрю на осиротевшие рельсы,
Надёжно впечатанные в брусчатку.
Сюда приезжал я в тридцатые с папой,
Край суши таинственный обнаружив,
Где лев неподвижный тяжёлой лапой
Свой шар над Маркизовой катит лужей.
Я помню это начало моря,
Над жёлтой синеющею дорожкой,
И небо, бесцветное и немое,
Ещё не беременное бомбёжкой.
Я помню праздников майских флаги,
И облака золотистый локон,
И вспышки чаек, и мост Елагин,
Воспетый в старых стихах у Блока.
И в мире не было места лучше, –
Куда там Израилю или Штатам!
И в кронах дубовых светился лучик,
Неспешно тающий над Кронштадтом.
Новокузнецк
Через четыре года
Здесь будет город-сад!
Не допроситься милости у Бога,
Отравленный вдыхая ветерок,
В том городе, что начат был с острога,
И после снова превращён в острог.
Построенный на торфяном болоте,
Он жителей губил из века в век.
Нет места в мире, что ценою плоти
Не обживал бы русский человек.
Здесь пахнет коксом, копотью и газом,
И непригляден хмурый этот вид.
А Маяковский не был здесь ни разу, –
Он лишь сейчас на площади стоит.
О городе, где верят в перемены,
У Бриков оказавшийся в гостях,
Поэту бригадир поведал Хренов,
А Хренова гноили в лагерях.
И для забавы заставляли часто,
В десятый раз глумясь над ним опять,
По прихоти похмельного начальства
Те строки Маяковского читать.
Не станет садом город этот серый,
Мечту поэта воплощая в быль.
Здесь, как в аду, витает запах серы,
И оседает угольная пыль.
Пусть нам марксисты не читают лекций,
Капитализму объявляя шах, –
Здесь подыхали спецпереселенцы
В землянках и убогих шалашах.
Смотрю вокруг, и жжёт меня досада
За детские наивные года.
Уже не будет этот город садом,
Ни ныне и ни присно, никогда.