В тюремном дворе, в Японии, он всё-таки был повешен,
Став первым за всю историю казнённым там иностранцем.
Говорят, что при жизни его не любил никто,
За исключением женщин, которые для него
Предавали своих мужей, ломали свою карьеру,
Собирали секретные сведения с риском для собственной жизни,
Или ломали ноги, прыгая из окошка.
И он любил этих женщин, в Японии и России,
Постоянно их обольщая, изменяя им и бросая.
Среди них были баронессы, и великие пианистки,
Секретари и жёны чопорных дипломатов,
Предававшие всех и вся, а его никогда, ни разу.
И последняя из женщин, неожиданно брошенных им,
Которую он покинул из-за костлявой старухи,
Отыскала его останки среди безымянного пепла,
Опознав его бывшую челюсть по золотому мосту,
Превратившемуся от пламени в бесформенный жёлтый слиток.
Она этот жёлтый слиток перелила в колечко,
Которое, раз надев, с собой унесла в могилу.
Говорят, что при жизни его не любил никто.
Но его любили женщины, а это не так уж мало.
Потому что уходят бесследно режимы, вожди и страны,
Но неизменна женская единственная любовь,
Которая может сделаться колечком и жёлтым слитком,
Но всегда остаётся золотом самой высокой пробы.
«Задавал я вопросы упорно…»
Задавал я вопросы упорно,
Но нигде мне не дали ответа, –
Почему в деревнях этих горных
Все ашуги кругом и поэты.
Потому ли, что в крае нехлебном,
Добывая дрова или пищу,
В непрерывном труде многодневном,
Жизнь иную в стихах они ищут?
Не с того ли так много поэтов
В этой горной далёкой деревне,
Что не могут испортить газеты
Их язык, первозданный и древний?
Или звук стихотворного метра
Только здесь образуется, вторя,
На вершинах за два километра
От далёкого уровня моря?
К восприятию песни, как хлеба,
Их склоняют окрестные горы,
Потому что, чем ближе до неба,
Тем слышнее подсказки суфлёра.
«От бессонницы ночью сойдёшь с ума…»
От бессонницы ночью сойдёшь с ума.
Истончается жизни нить.
Для чего я строил свои дома,
Не сумею я объяснить.
А когда засыпаю я, невесом,
Становясь спокойным на вид,
Всё мне тот же навязчивый снится сон,
Где родительский дом горит.
И над городом вспыхивает, красна,
Артобстрелов ночных гроза,
И опять я молча лежу без сна,
Не рискуя открыть глаза.
Вспоминаю далёкие времена,
Мёд, стекающий по усам.
Только первый дом мой сожгла война, –
Остальные я рушил сам.
Чувство вины
Нету прощенья неправедным вашим деяньям,
Сколько бы в этом позднее ни каялись вы.
Не торопитесь себя очищать покаяньем, –
Чувство вины до добра не доводит, увы.
С чувством вины уживаться на свете не просто.
Чувство вины сорняков стимулирует рост.
Чем себя громче народы винят в Холокосте,
Тем вероятней, что будет второй Холокост.
Сколько у старых дверей ни старайся стучаться,
В прежние годы вернуться пытаясь назад,
Вряд ли сумеешь добиться ты прежнего счастья
С женщиной, перед которой ты был виноват.
Чувство вины несовместно с дыханьем свободы:
В мыслях и чувствах становимся мы не вольны.
Между собой враждовать будут вечно народы,
Отягощённые геном взаимной вины.
Памяти Приморской армии
Алексею Чалому
Крымское небо янтарное.
Контур далёких гор.
Реквием брошенной армии
Петь начинает хор.
Дымная нитка тянется
От неземных миров,
К вам, адмирал Октябрьский,
К вам, генерал Петров.
Позарастали травами
Белые костяки,
Там, где лежат державою
Брошенные полки.
Позарастали тиною,
Ржавые за года,
На произвол противнику
Брошенные суда.
Белая чайка реет
Над синевою вод.
Политруки и евреи,
По три шага вперёд!
Смешана память прошлого
С бездною голубой.
Реквием армии брошенной
Гулкий поёт прибой.
Грянет молвою позднею
Правда во все концы.
Будут герои опознаны,
Трусы и подлецы.
Память о вас останется, –
Ваш приговор суров:
Ваш, адмирал Октябрьский,
Ваш, генерал Петров!
Святогорский монастырь
Время, спеша, перелистывает страницы
Вьюжной зимой и коротким засушливым летом.
Если бы Пушкина выпустили за границу,
Стал бы, наверное, он двуязычным поэтом.
Он бы писал на французском, знакомом с рожденья,
Он бы гулял по осенним парижским бульварам.
Он не страдал бы, скрывая свои убежденья,
Мы бы его, вероятно, запомнили старым.
Он бы стремился к ему уготованной цели,
Радуясь тесным налаженным с Францией узам.
Не потому ли друзья в Царскосельском лицее
В шутку когда-то его называли «Французом»?
Он послужил бы потомкам достойным примером,
Не помышляя о ждущей его катастрофе.
Он за абсентом общался бы с другом Проспером,
И с Оноре разговаривал после за кофе.
Колокол бьёт, – собирайтесь к заутрене, братья.
Снег на надгробье, курчавый портрет на конверте.
Цепко родная земля заключила в объятья, –
Ни до могилы не выпустит, ни после смерти.
Ближний Восток
Над хлевом щербатым погасла в ночи звезда.
Мечты о былом постоянно выходят боком.
Зачем нас когда-то привёл Моисей сюда,
На этот разлом между Западом и Востоком?
Хребты неподвижны – скитаний его итог,
Две пальмы под ветром качаются одиноко.
Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток,
Где следует жить, соблюдая закон Востока.
Завесою мутной дышать не даёт хамсин.
Горячие ветры срезают траву, как бритва.
Здесь каждое утро читает молитву сын, –
Тебе, что ни день, всё понятней его молитва.
Истошно над крышей кричит муэдзин в свой срок,
И слышен ночами коней бедуинских цокот.
Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток,
И здесь непреложен суровый закон Востока.
Лежат под песками забытые города.
Зелёный росток пробивается вверх упрямо.
Была здесь веками ценнее, чем кровь, вода,
А жизнь человека не стоила и дирхама.
Пустынею выжжен, обуглится тот росток,
И реки иссякнут поблизости от истока.
Хотя он и Ближний, но всё-таки он Восток,
И здесь непреложен суровый закон Востока.
И Остом, и Вестом затронутые места
Живут сокровенно, – не зная пути простого.
Не сдвинут их с места ни проповеди Христа,
Ни Запад растленный, ни новый поход крестовый.
Здесь суть пятикнижий читается между строк,
Суды неизменны, где око идёт за око.
Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток,
И всё здесь живёт, соблюдая закон Востока.
Понять здесь нельзя, если в дружбе клянётся друг,
Когда он внезапно тебе нанесёт удар свой.
Здесь честному слову не верят давно вокруг,
Где хитрость в почёте, предательство и коварство.
«Не верь чужеземцу», – годами учил пророк,
Блажен, кто сумеет исполнить завет пророка.
Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток,
Где следует жить, соблюдая закон Востока.
Ни слов, ни усилий напрасно своих не трать,
Чтоб быть европейцем в обычаях и одежде, –
Европа пришла и обратно уйдёт опять,
А здесь всё останется так же, как было прежде:
Народ неизменно безграмотен и жесток,
Палящее солнце безжизненно и жестоко.
Хотя здесь и Ближний, но всё-таки здесь Восток,
И выжить нельзя здесь, не зная закон Востока.
Ода империи
Александру Мирзаяну
Под крылом у империи ищут спасенья народы,
Опасаясь соседей своих постоянной угрозы.
Здесь татарин Державин читал Государыне оды,
И писал Карамзин, зачиная российскую прозу.
Лишь в Великой империи место для малых народов,
Лишь в Великой стране открывается путь человеку.
Нам наглядный пример подаёт неслучайно природа,
Собирая притоки в одну полноводную реку.
На бескрайних полях от холодной Двины и до Дона
Может каждый дерзнувший талант проявить свой и норов.
Станет русским поэтом Жуковский, турчанкой рождённый,
Полководцем российским рождённый армянкой Суворов.
Мировая история будет вещать их устами,
На просторах имперских доступно им будет полмира, –
По отцу Нахимсон, адмиралом Нахимовым станет,
Станет канцлером русским внук выкреста – бывший Шапиро.
За собою в полёт их орёл увлекает двуглавый,
К петербургским дворцам и полям, начинённым картечью,
А иначе вовек бы не знать им блистательной славы,
Прозябая уныло в аулах своих и местечках.
На просторах имперских любому отыщется место, –
Холмогорскому парню и гордому внуку Баграта,
И поэтому нету ей равных от Оста до Веста,
И поэтому ей не страшны никакие утраты.