А в невском наводнении.
Княжне романовских кровей,
На дыбе было биться ей
За то, что в глупости своей
Сошлась с цареубийцею.
Её за то взяла река
Своей волною мутною,
Что полюбила мужика,
Кровавого, распутного.
Что в южном выросши тепле
Красивой и изнеженной,
Вдруг возомнила о земле
Суровой и заснеженной.
Ей было жить дано судьбой
Короткой жизнью дерзкою.
И проиграть смертельный бой
С принцессой Ангальт-Цербстскою,
Чтобы, когда спадёт вода
И снова станет низкою,
Войти в грядущие года
Картиною Флавицкого.
Памяти Семёна Фридлянда
Когда жизненный путь обрывается, мал,
Оператор становится тем, что снимал:
Теплоходом, пейзажем, закатом.
Кинокамеру выпустивший из рук,
Он становится миром, шумящим вокруг,
В невесомую флешку закатан.
Оставляя вчерашнюю жизнь за спиной,
Устремляясь к неведомой цели иной,
Направляясь в приёмную Бога,
Расставаясь с друзьями и бывшей женой,
В том числе, вероятно, он станет и мной,
Потому что снимал меня много.
Эстафету внезапную перехватив,
На себе ощущаю его объектив
В повседневном мгновении каждом.
Он на суше и в зыбях далёких морей
Постоянно присутствует в жизни моей,
Оставаясь всё время за кадром.
Когда вдруг неожиданный грянет финал,
Оператор становится тем, что снимал,
Если кадр оборвался и замер.
И пока существует небесная гладь,
Этот мир, что успел он при жизни отснять,
Мы его будем видеть глазами.
Киевская Русь
Куда ушла ты, Киевская Русь,
Дорогой невозвратною и длинной?
Твоих сказаний перепев былинный
Со школьных лет я знаю наизусть.
Когда Боян твой возлагал персты
На гуслей переливчатые струны,
В какие дали устремлялась ты,
Варяжские перепевая руны?
Без колебаний принимая бой,
В сражениях не ведала ты страха.
Колокола звенели над тобой,
Твоим героям славу рокотаху.
Покуда не сожгли тебя дотла
Татары, перебравшись через Волгу,
Для нас окном в Европу ты была
До Питера дождливого задолго.
Куда ушла ты, Киевская Русь,
В какие степи и леса какие?
Твоих закатов сохранило грусть
Немеркнущее золото Софии.
Пока бежит днепровская вода
И вызревает жито молодое,
Не сможешь ты ужиться никогда
С Московской Русью, ставшею Ордою.
Твоя голова на плече(песня)
На годы свои не держу я обиды, –
Мне многое было дано:
Ступал я ногою на лёд Антарктиды,
Нырял в океане на дно.
И грохот прибоя, и шум водопада,
И стол при горящей свече.
Но главная в жизни была мне награда –
Твоя голова на плече.
Отдам без сомнения дьяволу душу,
Родное покину жильё,
Чтоб снова как тихую музыку слушать
Ночное дыханье твоё.
И мне ни богатства, ни славы не надо,
Ни старческих лет при враче.
Одна для меня существует награда –
Твоя голова на плече.
Когда я уйду от друзей и от комнат,
В итоге земного пути,
Что в жизни минувшей сумею припомнить,
С собой захочу унести?
Багряные листья осеннего сада,
Мой город в вечернем луче.
Но главная в жизни была мне награда –
Твоя голова на плече.
Ангел над городом
Евгению Анисимову
Ангел, летевший над городом Санкт-Петербургом,
В прежних веках и минувшем столетии бурном,
В здешнем музее пылится, уйдя на покой.
Вместо него, продолжая во времени гонку,
В небе витая с трубою, трубящею громко,
К будущим дням устремляется ангел другой.
Видно, лететь ему далее не было мочи.
Он пролетел сквозь блокадные чёрные ночи,
Крылья свои обморозив на зимнем ветру.
Он в облаках зависал неподвижно когда-то
Над взбудораженной площадью возле сената,
Бой барабанный услышав внизу поутру.
Он пролетал, поводя своей женской головкой,
Над усыпальницей царскою и Пискарёвкой,
Зимним дворцом и свинцовым разливом Невы.
В дни наводнений и шумных народных волнений
Он избавлял нас от горестных наших сомнений,
И избавлял иногда понапрасну, увы.
Вечно парящий над городом ангел-хранитель,
С ним навсегда нас связали незримые нити,
С ним неразрывна нелёгкая наша судьба.
И воплотятся надежды в грядущие были,
Если крыло его вспыхивает на шпиле,
В небе трубит, за собой увлекая, труба.
«К чему напрасно ворошишь…»
К чему напрасно ворошишь
Из прошлого детали?
Французы, сдавшие Париж,
Евреев немцам сдали.
Посовещавшись меж собой,
Вздыхая о погроме,
Они их гнали на убой,
Собрав на велодроме.
В стране, где нынче гладь и тишь,
Грустят о том едва ли.
Французы, сдавшие Париж,
Евреев немцам сдали.
Вдоль Сены, медленной реки,
В фонарном тусклом свете,
Бредут понуро старики,
И женщины, и дети.
О чём ты думаешь, малыш,
В ночные глядя дали?
Французы, сдавшие Париж,
Евреев немцам сдали.
И там, где серая доска
И убиенных лики,
Теперь грызёт меня тоска
По Франции Великой.
Васильевский остров
Корабельные ростры и в горле ком.
Мне казался остров материком.
Он плывёт через океан времён, –
Только памяти волю дай.
На одном конце Тома де Томон,
На другом конце Голодай.
Этот остров с рождения мне знаком.
Он казался в детстве материком,
Где таинственен каждый дом.
Он вместил недолгую жизнь мою:
Старый Пушкинский дом на одном краю,
Воронихинский – на другом.
Постепенно освоив его потом,
Я читал, как читают за томом том,
Перелистывать не спеша,
Этот остров, похожий на материк,
Где голодных чаек тревожный крик,
Где осталась моя душа.
И когда меня нянька сквозь листопад
На прогулку вела в Соловьевский сад,
И собор надо мной возник,
Где Святого Андрея светился лик,
Для меня этот остров, как материк,
Необъятен был и велик.
Не с того ли, когда котелок с водой,
Нёс с Невы я, слабеющий и худой,
Той блокадною злой зимой,
И мешал мне ветер, толкая в грудь,
Мне казался тысячевёрстным путь
По замёрзшей моей Седьмой?
Много раз за отпущенные года
Я менял континенты и города,
Мир стремясь обойти кругом.
А теперь очевидно и без очков:
На одном конце этот мост Тучков,
Николаевский на другом.
Под мостом убегает в залив вода,
И опять недоступны мне, как тогда,
Удалённые те места
Вдоль пути, по которому я прошёл,
Где в начале – родильный дом на Большом,
А в конце пути – темнота.
Над рекой Смоленкой стоят кресты.
Здесь окажешься вскоре, возможно, ты,
Если сгинешь невдалеке.
От тебя вблизи, от тебя вдали,
Будут плыть кварталы, как корабли,
Отражая огни в реке.
Белой ночи негаснущая заря,
Призывает в неведомые моря.
Над Маркизовой лужей дым.
Был ребёнком, сделался стариком.
Стал мне остров снова материком,
Необъятным и молодым.
Последний царь московский
Павлу Седову
Под плитою мраморною плоской,
Под собора каменным крыльцом,
Погребён последний царь московский,
Убиенный собственным отцом.
В стороне от царских усыпальниц,
Обратив свою кончину в миф,
Он лежит здесь, Государь опальный,
Царства своего не получив.
Возле входа, под высоким шпилем,
Под простёртым ангельским крылом,
Он лежит, восстановить не в силах
Царство, обречённое на слом.
Потому что войны и злодейства,
Заговоров чёрный наворот,
Общего не поменяют действа,
Времени, идущего вперёд.
И не знает, о царе стеная,
Дикая московская страна,
Что судьба имперская, иная,
На её восходит рамена[4].
Улица Времени
В Петропавловской крепости улица Времени.
Из какого бы ни был ты рода и племени,
На соседей похожий, постой и задумайся, –
Ты всего лишь недолгий прохожий на улице.
В Петропавловской крепости улица Времени.
Из таёжной веками вела она темени
Двухголового кочета с тощими перьями
От уездного царства к великой империи.
В Петропавловской крепости улица Времени
Равнодушной Неве придаёт ускорение,
Направляясь навстречу земному вращению,
И не будет обратно уже возвращения.
В Петропавловской крепости улица Времени, –
Звон задевшего саблю гусарского стремени,