Метронома блокадного стуки нечастые.
Здесь ни дня не могу задержаться, ни часу я.
Повстречать не могу здесь ни в зиму, ни в лето я
Тех, кто раньше прошёл, и за мною последует.
В Петропавловской крепости улица Времени, –
Поминальных огней пискарёвских горение
Над травою могил, что закопаны наскоро,
Грохот пушек над площадью зимней Сенатскою.
По торцам громыхают кареты старинные.
За собою уводит дорогою длинною
В Петропавловской крепости улица Времени,
Что уходит всегда лишь в одном направлении.
Формула скорби
Константину Пахорукову, краеведу Царского Села
В лицейских садах знаменитых
С солнечными опушками,
Крикливые чайки реют,
И воды спокойные блещут.
Здесь немцами были убиты
Евреи города Пушкина:
Восемь сотен евреев, –
Детей, стариков и женщин.
Грустит ли о них держава,
О подданных безотказных?
Сумею забыть едва ли
О горестном их конце я.
Известно, что их держали
В ночь накануне казни
Запертыми в подвалах
Пушкинского лицея.
Сумрак клубился мглистый,
Напомнив им о рассвете.
День наступал суровый,
Их завершая сроки.
Им снился ли смех лицеистов
В часы последние эти
И Пушкина молодого
Жизнелюбивые строки?
Далёкие скорбные были,
Давно надоевшая тема.
Во въедливой глине синей
Растворены их кости.
На месте, где их убили,
Теперь поставлена стела,
Первый во всей России
Памятник Холокосту.
Вблизи от дворца Растрелли,
Сквозь них прорастают корни,
В болотистой вязкой почве,
Где – неизвестно толком.
Пылится на месте расстрела
Гранитная формула скорби,
Как знак электронной почты,
Переданной потомкам.
Восковые фигуры
Восковые фигуры ушедших из жизни людей,
Как две капли воды, на людей настоящих похожи.
Здесь с героем в соседстве пылится обычно злодей,
От которого сразу мороз пробегает по коже.
У убийц и убитых всё тот же безрадостный вид.
Не для добрых деяний свели их музейщики вместе.
Здесь фон Пален зловещий над Павлом безмолвно стоит,
И Дантес по соседству с великим невольником чести.
С револьвером в руке, возвращая кровавые дни,
Встал Юровский неистовый рядом с царём Николаем.
Разведите их врозь, чтобы впредь не встречались они,
И останутся живы, как все мы того им желаем.
Я надеюсь наивно, что сменится воля небес,
И не будет судьба к персонажам, как прежде, сурова.
Что не выстрелит в Пушкина рядом стоящий Дантес,
Гриневицкий пройдёт, не взорвав Александра Второго.
И живу я в плену утопических этих идей,
Посреди тишины просыпаясь ночами тревожно.
Восковые фигуры похожи всегда на людей,
И поэтому кажется, что оживить их несложно.
Исход
Леониду Гомбергу
Поймёшь внезапно в круговерти буден,
В осенней холодеющей поре,
Всё то, что было, и всё то, что будет,
Давно уже записано в Торе.
И в наше время, если разобраться,
Её страницы древние свежи.
История исхода – это распри,
Роптание, измены, мятежи.
Рабы, что убежали от неволи,
В своей судьбе чужой ища вины,
Всё время были чем-то недовольны,
Беспомощны, крикливы, голодны.
И Моисей, о заповедях строго
Заботившийся более всего,
Не египтян боялся, и не Бога, –
Боялся он народа своего.
Не скажут исторические сплетни,
Где их мотали пыльные ветра.
Лишь первый год известен и последний.
Всё остальное – чёрная дыра.
За сорок лет, шагая неустанно,
Они могли бы Африку пройти,
До Тихого добраться океана,
Всю Азию освоив по пути.
Но получив панические вести,
Что приносил разведчиков отряд,
Они топтались попусту на месте,
И норовили повернуть назад.
Они готовы поминутно сдаться,
Не веря ни пророку, ни творцу.
Им непременно надо поклоняться, –
Неважно – Богу или же тельцу.
Ленивы и трусливы от природы,
Боящиеся двигаться вперёд.
Что от другого требовать народа,
Когда таким был избранный народ?
В конце пути он, как и прежде, ропщет,
Похоронив в песке своих отцов,
Хотя в толпе, по переписи общей,
Нет никого из первых беглецов.
А это значит, Моисей напрасно
Водил народ в пустыне сорок лет:
Повымерли родившиеся в рабстве,
Но ничего не изменилось, нет.
И призывают повернуть обратно,
Отыскивая в прошлом идеал,
Уже не те, кто пережили рабство,
А те, кто рабства этого не знал.
О времени библейском этом диком
Я думаю в столетии ином,
Когда опять о Сталине великом
Я слышу разговоры за окном.
Раздор и несогласие в народе,
Как в давние лихие времена.
Как медленно движение к свободе,
Как ночь непроходящая темна!
Остановись, безудержное время!
Дорогу нашу, солнце, освети.
Свой трудный путь уже прошли евреи,
А мы – в начале этого пути.
«Дело врачей»(песня)
Наталье Рапопорт
Помню «Дело врачей»
и объятую страхом столицу,
Меж январских снегов
неожиданно грянувший гром.
Истерию речей
и газетные передовицы,
Где клеймили врагов,
подстрекая людей на погром.
Виноградов, и Вовси,
и Сталин, глядящий с портрета, –
От Камчатки до Польши
нещадно карающий рок.
Вероятно, и вовсе
не петь бы мне песенки этой,
Проживи он подольше,
да только прибрал его Бог.
Но когда я в четыре
опять просыпаюсь во мраке,
Вспоминать я не рад,
что не дома я здесь, а в гостях,
Будто снова в Сибири
сосновые ставят бараки,
Эшелоны стоят
под Москвой на запасных путях.
И навязчивой болью
стучась в мой висок поседелый,
Не давая уснуть
в непроглядности зимних ночей,
Вновь на ссадину солью
ложится то давнее дело,
Надрывает мне грудь
позабытое «Дело врачей».
«Аргус»[5]
Обрастающий золотом август
Мне напомнить опять норовит
Про подводный кораблик мой «Аргус»,
Что сегодня на суше стоит.
Избежав океанского зелья,
Возвратившийся из глубины,
Он красуется возле музея,
Что напротив Кремлёвской стены.
Снимки делая у аппарата,
Ротозеи толпятся вокруг.
Неужели и вправду когда-то
Я вот этот задраивал люк?
От земной убежавший рутины,
Где бессмысленно время текло,
На руины седой Атлантиды
Я смотрел через это стекло?
Здравствуй, друг мой испытанный «Аргус»,
Мой стоглазый мифический брат.
Ты прими от меня благодарность
За года, где не знали утрат.
Я вверял тебе тело и душу,
В погружениях страх затая,
А сегодня мы оба на суше, –
Ты в музее, на пенсии я.
Возврати ощущенье свободы
В океанской солёной среде,
Где оставил я лучшие годы
В никуда не текущей воде.
Ода Киплингу
Земные успехи сводил я к нулю,
Не слушая мудрых советов.
Я Киплинга с детства любил и люблю,
Из всех выделяя поэтов.
Ему возводил я в душе пьедестал,
Деля с ним и радость, и горе.
Ему благодарен за то, что не стал
Бухгалтером в душной конторе.
За сине-зелёный пронзительный цвет
Ледовых полей Антарктиды,
За то, что не жаль мне истраченных лет,
И нету на сердце обиды.
За холод ночёвок на скальном плече,
И гром волнового раската,
За рыб неизвестных, плясавших в луче
За толстым стеклом батискафа.
За то, что когда мне от боли невмочь,
Представить могу на секунду
Огни судовые, летящие в ночь
По тёмному узкому Зунду.
А если о чём-нибудь я и скорблю,
На пыльном домашнем диване,
То только о том, что не встану к рулю
В Индийском ночном океане.
Николаю Трубятчинскому, теплоходу и человеку
Мне не плавать уже по холодным арктическим водам,
По далёкому дому привычную грусть затая.
Николай Николаевич, ставший теперь теплоходом,
Ты один возвратился в суровые эти края.
Не забыть никогда к небесам подлетавшего юта,
Неизменных штормов посреди океанских дорог.
«Бычий глаз» освещал неприглядную нашу каюту,
Тараканы и крысы делили наш скудный паёк.
Не ужился надолго ты с иноязычным народом,
Где жара за окном и домашний насиженный хлам.
Николай Николаевич, ставший теперь теплоходом,
Ты вернулся назад к белоснежным ледовым полям.
Вспоминаю опять эти дни над солёною бездной,