Посреди мужиков, отсидевших срока и опальных,
Что живут здесь года, за собою не зная вины?
Меж унылого мата и зэковских песен печальных,
На ночлег забираясь в свой пахнущий псиною спальник,
Ожидая письмо от меня позабывшей жены?
Что я знал о любви, на судах, где внезапны побудки,
Где в ночных кабаках зазывают к себе проститутки
В припортовых кварталах неведомых ранее стран?
Где за вахтою вахта уносит за сутками сутки,
Где звучат за столом офицерские пошлые шутки,
И стучит о борта белопенный седой океан?
Что я знал о любви – вспоминаю минувшего вехи, –
За нее принимая недолгих свиданий утехи,
Тех случайных попутчиц, которые были и нет,
На земле и в морях, в экспедициях дальних и ближних,
Где дымилась пурга над моей заметенною лыжней,
И вода за кормой растворяла кильватерный след?
Что я знал о любви, что была постоянная мука,
Где короткие встречи надолго сменяла разлука,
И бессильная ревность – души нестерпимый ожог?
И весенней порою, и поздней осенней порою,
Я в наивной надежде квартиры для жен своих строил,
Только жить там подолгу я, все-таки, так и не смог.
Что я знал о любви, чьи остатки и в старости сладки?
Для чего исписал я свои черновые тетрадки?
Чем наполню легенды моей неутешной вдовы?
На судьбу не пеняю, напрасно не жалуюсь Богу:
Тот, кто выбрал себе вместо жизни оседлой дорогу,
Тот уже никогда однолюбом не станет, увы.
Евреи моют мостовую
Мне этот памятник, наверно,
Не позабыть, пока живу я.
На перекрёстке, в центре Вены
Евреи моют мостовую.
Для них сегодня всё иначе.
Не жить им здесь с другими вровень.
Для них бесповоротно начат
Путь унижения и крови.
Дворцов нахмуренные стены
Глядят на эту сцену злую:
На перекрёстке, в центре Вены,
Евреи моют мостовую.
Их сладострастно унижая,
Стоят австрийцы у обочин.
В земле, что стала вдруг чужая,
Горит огонь Хрустальной ночи.
Осталось каждому немного
Себя считать, как прежде, венцем.
Им уготована дорога
В Треблинку или же Освенцим.
Растаял в небе дым сражений,
И осознать сегодня просто:
Что начинают с унижений,
То завершают Холокостом.
Сегодня в мире перемены,
Но вижу вновь, как наяву я:
На перекрёстке, в центре Вены,
Евреи моют мостовую.
Любимые поэты
Оглянешься – а вокруг враги;
Руки протянешь – и нет друзей;
Но если он скажет: «Солги», – солги.
Но если он скажет: «Убей», – убей.
В покаянии позднем для нас утешения нету.
Мы шагали в строю и кричали злодеям «Ура»!
В том виновен Багрицкий, а также другие поэты,
Что воспели убийство, как высшую степень добра,
Маяковский, который писал революции оды
(И себя самого расстрелял он за это потом).
Я любил их стихи в те далёкие школьные годы,
У безумной истории на повороте крутом.
И хоть сами они никого не убили ни разу,
Вспоминая о них, потому ощущаю я грусть,
Что расстрельные после подписывали приказы,
Те, кто эти стихи их могли прочитать наизусть.
Не забыть и до смерти поэзии этой уроки.
Расходились круги по поверхности тёмных зыбей,
И наивных мальчишек учили звенящие строки:
«Если надо, солги», и ещё: «Если надо, убей».
И опять вспоминаю я строки проклятые эти,
И с собою самим продолжаю немой разговор.
Тот, кто звал убивать, перед Богом в таком же ответе,
Как и тот конвоир, что уже передёрнул затвор.
Понятие «Родина»
Понятие «Родина» стало с годами сложнее.
Возможно, поэтому вижу всё чаще во сне я
Исаакия купол, светившийся в нашем окне,
Костры экспедиций, которыми память богата,
И улицы Питера, и переулки Арбата,
Где жил я когда-то в распавшейся после стране.
Понятие «Родина» стало со временем проще:
Листва под ногами в осенней берёзовой роще,
Те песни, что пели в студенческие времена.
И снежной зимою, и осенью, тёплой и влажной,
С чего начинается Родина, так ли уж важно?
Гораздо важнее, где кончиться может она.
Понятие «Родина» может меняться с годами.
Картинкою стать, над кроватью висящею в раме,
В заморской стране, из которой нет хода назад.
Забытой строкою, которую в памяти ищем,
И в Царском Селе малолюдным Казанским кладбищем,
Где в тесной могиле родители вместе лежат.
Понятие «Родина», что это всё-таки значит?
Васильевский остров, где путь, что кончается, начат?
В весенних каналах плывущий от Ладоги лёд?
А, может быть, чувство, что невыносимою болью,
Грызёт твою душу на раны насыпанной солью,
И ноет под сердцем, и ночью уснуть не даёт?
Марк Шагал
Когда время вперёд семимильными мчится шагами,
И из прожитой жизни любой эпизод выбирай,
Вспоминаю нередко художника Марка Шагала
И родной Беларуси лесной и болотистый край.
Знаменитых картин вспоминаю невольно детали,
Где евреи парят над домами вблизи и вдали,
И стараюсь понять – не с того ли они и летали,
Что в России для них не осталось ни пяди земли.
Там витает над городом в витебском воздухе плотном
Над домами евреев погрома весёлый дымок.
Он хотел их спасти, забирая к себе на полотна,
Только всех на полотна забрать он, конечно, не мог.
И кружились в садах лепестки облетающих вишен,
И цветочный горшок разбивался, упав за карниз,
И скрипач на картине, который играет на крыше,
Разговаривал с Богом, не глядя, как правило, вниз.
Вспомним тех, кто внизу, обречённых на смертную муку,
Где к печам Холокоста протянута дымная нить.
Уходящие в небо, подайте оставшимся руку,
Потому что на Землю им некуда больше ступить.
День летнего солнцестояния
Земные пройдя расстояния,
С тяжёлой повязан войной,
День летнего солнцестояния
Сияет опять надо мной.
Шагнув из него же вчерашнего,
Стою я над невской водой.
Там живы мои однокашники,
И сам я ещё молодой.
Мне ночью не встретятся этою
Друзья из студенческих дней,
Которые, сколько ни сетую,
Уже не отбросят теней.
Привязана к памяти нитями,
Которые не превозмочь,
Пылает над городом Питером
Июньская белая ночь.
Над храмами и над каналами,
Нездешней горя белизной,
Плывёт над ночными кварталами
Пронзительный свет неземной.
Как будто, в преддверье отмщения,
На Страшный свой Суд по пути,
Господь осветил помещение,
Чтоб всех виноватых найти.
Стихи о революции
Тебе обывательское:
«О, будь ты проклята трижды»,
И моё, поэтово: «О, четырежды славься, благословенная!»
От песков каракумских до речки арктической Колы,
От кубанских степей до норильских холодных широт,
Мы любовь к революции в сердце впитали со школы
За неё принимая Октябрьский переворот.
Вспоминая теперь те наивные юные годы,
Я нисколько за них не испытываю стыда,
Привязав к революции сладкое слово «свобода»,
О которой понятия мы не имели тогда.
Нас морили в ГУЛАГе и ставили нас на колени,
Всюду ложь и стукачество, что наугад ни затронь,
И любовь к революции тлела в моём поколеньи,
Как в торфяниках тлеет невидимый сверху огонь.
Нас учила терпенью недобрая наша природа.
Далеко не ушли мы от «Повести лет временных».
Наше главное качество – долготерпенье народа,
Так как русский народ терпеливее многих иных.
Пребываю, как все, в постоянной на власти обиде,
На счастливый сценарий причины рассчитывать нет,
Но не дай мне, Господь, этот бунт беспощадный увидеть,
О котором писал в девятнадцатом веке поэт.
Я надеждой живу, что назавтра беда не случится,
Потому что я понял, как истина ни тяжела:
Революция – это убийства, разбой и бесчинства,
И возврат тирании, что хуже, чем прежде была.
Немецкий хлеб
Озираясь вокруг с опаской,
Сядь за столик и не дыши.
Хлеб в Германии – это сказка
Для блокадной моей души.
И признаться неплохо мне бы,
Что за прожитые года
Я в России такого хлеба
И не пробовал никогда.
Эти бротхены и багеты
Соблазнительны, дорогой,
Но невольно в минуту эту
Вспоминается хлеб другой.
Тот сырой, с отрубями, жмыхом,
Что для нас заменял обед,
Что пропитан блокадным лихом
И запомнился с детских лет.
Доживаю свой век короткий,