Мне говорили бывшие зэка,
Что не поверят мне они, хоть тресни,
Поскольку человек с материка
Не может сочинить такую песню.
Кто не хлебал баланду поутру
На рудниках, где зэки эти были,
Где лёгкие сгорают на ветру
От едкой медно-никелевой пыли.
Покуда в Енисей бежит вода
И старенькая рвётся кинолента,
Уже до самой смерти, никогда
Не заслужу такого комплимента.
Думные бояре
Александру Кобринскому
Мороча молодых и старых,
Живёт столетия не зря
Легенда о плохих боярах
Вокруг хорошего царя.
Не зря, живя над местом Лобным,
Цари, испытывая жар,
Всегда их опасались злобных,
Сильней, чем ляхов и татар.
Не веря их фальшивой лести,
Не потому ли, может быть,
Они бояр своих в злодействе
Всегда старались упредить?
Вороньей стаей в небе реет
Над Русью злая эта рать,
Стремясь царей, кто их добрее,
Всегда душить или взрывать.
Нам шлёт январские метели
Суровый византийский Бог.
И снова слабый свет в тоннеле
От нас немыслимо далёк.
Нам не уйти из этой хмари,
Поскольку, что ни говори,
В России думные бояре
Извечно хуже, чем цари.
Весеннее равноденствие
Мне счастливая выпала карта,
Что спасала не раз в беде:
Я родился двадцатого марта,
В равноденствия светлый день.
Я пришёл в этот мир суровый,
У распутья холодных рек,
На Васильевском, у Большого,
Где на улицах таял снег.
У эпохи крутых обочин,
Белой выстеленных пыльцой,
Я рождён на исходе ночи,
Между Рыбою и Овцой.
Под балтийскими облаками
Лето, спорящее с зимой.
Далеко ещё до блокады,
Год не близко тридцать седьмой.
Мне мальчишеского азарта
И до смерти не превозмочь:
Я родился двадцатого марта,
Когда день обгоняет ночь.
Пусть родительский скуден завтрак,
В узкой комнатке теснота.
День длиннее, чем ночь, назавтра, –
Это, видимо, неспроста!
Много лет, далеко отсюда,
В неуюте других квартир,
Вспоминать я нередко буду
Перевёрнутый этот мир,
Где горит в поднебесье чистом
День полуденной синевой,
В подоконник капель стучится,
Чайки кружатся над Невой.
Различие в возрасте
Различие в возрасте, в раннем заметное детстве,
В пору увядания станет заметно опять,
Когда закисает в кадушке вчерашнее тесто,
О прожитой жизни уже бесполезно вздыхать.
Мы в зрелые лета, друзей и любимых встречая,
В любви и работе, не глядя обычно назад,
Различие это, как правило, не замечаем,
Ни в тридцать, ни в сорок, ни даже ещё в пятьдесят.
Редеет листва, улетают от холода стаи,
И мы понимаем, в потерях своих не вольны,
Что год или два, это разница всё же большая:
Тому, кто моложе, становимся мы не равны.
Тебя обгоняю я, если считать хорошенько,
На четверть оставшейся жизни, а после – на треть,
И как ни мала между нами пока что ступенька,
Мне эту ступеньку обратно не преодолеть.
От боли и хворости в старости некуда деться.
Шумя перекатно, в моря убегает вода.
Различие в возрасте, в раннем заметное детстве,
Приходит обратно, похоже, уже навсегда.
За что мы любим Царское Село
За что мы любим Царское Село?
За то, что здесь берёт своё начало
Поэзия российская. Светло
И радостно она здесь зазвучала.
Здесь смуглый и курчавый лицеист
Грызёт перо, не зная о Дантесе,
И в первый раз влюблённый гимназист
Цветы подносит юной поэтессе.
Здесь будущие канцлеры, пока
Безвестные, проходят обученье,
Чтобы в руке рука через века
Шагали вместе власть и просвещенье.
Спеша Россию вывести из тьмы,
В Отечестве души своей не чаяв,
Здесь начинали лучшие умы,
И Лермонтов здесь был, и Чаадаев.
Над парками закат светился, ал.
Звенели лейб-гусарские гитары,
И Карамзин, тогда ещё не старый,
Историю России начинал.
За что мы любим Царское Село,
Отмеченное милостями Бога?
Отсюда электричество пошло
И первая железная дорога.
Добро всегда здесь побеждало зло.
Отсюда путь наш европейский начат.
И, если бы и дальше нам везло,
Могло бы повернуться всё иначе.
Поэт
Поэт, Провидения вестник,
Печалью богов не гневи.
Тебе бы придумывать песни
О радости и о любви.
Тебе бы кифару настроить
На счастье и мир вековой,
Но дым догорающей Трои
Качается над головой.
И снова живётся нам плохо,
И тонкая рвётся струна.
Идёт за эпохой эпоха,
Идёт за войною война.
И снова, зимою и летом,
На раны нам сыплется соль.
А значит, призванье поэта –
Принять на себя эту боль.
Препятствовать войнам бесславным,
Над павшими плакать навзрыд,
Писать неизменно о главном,
А главное – то, что болит.
Холокост
Под монументом каменным надгробным,
Где в небе коршун белорусский реял,
Мой друг, хасид, мне объяснял подробно,
Что Холокост был карой для евреев.
Он излагал спокойно, без запинки,
Перебирая горестные даты,
Что в жертвах Аушвица и Треблинки
Евреи сами были виноваты.
Что это всё была Господня кара,
Чья миссия возложена на немцев,
Для всех евреев, молодых и старых,
И только что родившихся младенцев.
Что Гитлер и другие палачи,
По существу, посланцы были Божьи.
Смири свою гордыню и молчи:
Они посланцы все, и Сталин тоже.
Был взор его, как у младенца, чист.
Он верил свято в Божью справедливость.
Его я молча слушал терпеливо
И утешался тем, что атеист.
Памяти Вадима Шефнера
Над холодной невскою водой
Давняя мне вспомнилась беседа.
Невысокий, тихий и седой,
Он и вправду был похож на шведа.
За его сутулою спиной
Плыл наш остров в облике туманном,
Рядом с Петроградской стороной
И соседним островом Буяном.
Возвращаясь к прошлым временам,
Оценить сумеют ли потомки
Книги, им оставленные нам,
Этот голос питерский негромкий?
На пороге перемен лихих,
Возле заболоченного устья,
Я его забытые стихи
Иногда припоминаю с грустью.
Мне они – лекарство от тоски.
Шли мы в жизни разными путями.
Не с того ли так они близки,
Что мы оба с ним островитяне?
И мерцает, близок и далёк,
Остров наш, в закатной дымке тая,
Что от Стрелки биржевой пролёг
До песчаных мелей Голодая.
Памяти Евгения Евтушенко
Безжалостна беда сей горестной утраты.
К минувшим временам назад дороги нет.
Он первым в пору был шестидесятых,
Когда забрезжил нам в окне неяркий свет.
Тот век теперь далёк. Припомним годы оны, –
Мир песен и бесед тех юношеских лет,
Когда от звонких строк гудели стадионы
И на Руси поэт был больше, чем поэт.
Кружится лист, скользя над плитами надгробий.
Оборвана стезя, и всё пошло не в лад.
Ушли его друзья: Андрей, Василий, Роберт.
Ушли его друзья: и Белла, и Булат.
Умолкли в век иной тех песен отголоски.
Всё в Лете утечёт сегодняшней порой.
Покажется смешной и перепалка с Бродским,
И гамбургский расчёт на первый и второй.
В круговороте дел, подумав хорошенько,
На свой вопрос ответ отыщешь без труда:
Той славы, что имел Евгений Евтушенко,
Не знал другой поэт нигде и никогда.
Тускнеет неба шёлк. Неумолимы будни.
С минувшим рвётся нить. Вращается Земля.
Последним он ушёл, как капитан на судне,
Что должен уходить последним с корабля.
Далёкие года. Забывшиеся сплетни.
Июльского дождя на перепутьях след.
Он первым был тогда, – теперь он стал последним.
Последним уходя, он гасит в доме свет.
«Шумит новорождённая листва…»
Шумит новорождённая листва.
Столетия проходят друг за другом.
Сначала уголь вытеснил дрова,
А нефть позднее вытеснила уголь.
Живущие в эпохе нефтяной,
С автомобилем, танком, самолётом,
Не знаем мы реальности иной,
Которая уже за поворотом.
Где нефть потом заменит термояд,
Энергия нейтронного распада.
Вернуться не сумеем мы назад
Из завтрашнего ядерного ада.
А в небе ворон медленно кружит,
И чешем мы в сомнении затылки,
Не ведая, что нам готовит джин,
Упрятанный в очередной бутылке.
Расстрелянный Пушкин
Татьяне Горшковой
В те дни, когда страною правил Сталин,
В полузабытый довоенный год,
Был в Пушкине тот памятник поставлен,