Что русский император Николай,
Который Лермонтова ненавидел
И с виселиц своё правленье начал,
Как отмечал правдолюбивый Герцен,
Был в глубине души сентиментален.
Чтобы самим вам в этом убедиться,
Советую однажды посетить
Его былую дачу в Петергофе,
Куда с семьёй он часто уезжал,
Сбегая от дворцов своих парадных,
Из Зимнего и Царского Села.
И сам он, и жена его Шарлотта,
Родившаяся прусскою принцессой,
Художника немецкого любили,
Что нравился суровому монарху.
Тот дрезденский художник Каспар Фридрих,
Чьим почитателем и близким другом
Василий был Андреевич Жуковский,
В своих работах тоже был романтик,
Повязанный с немецким романтизмом,
Где сумрачный витал германский гений.
Запечатлел он на своих полотнах
В тумане заходящие светила,
Искрящиеся льды, и якоря,
Что брошены в неведомые воды,
Где светится на горизонте парус.
Все персонажи на его картинах
Мучительным охвачены раздумьем:
Две женщины, что смотрят с балюстрады
В ночное небо с паутиной мачт,
Или его безмолвные мужчины
На полотне «Восход луны над морем»,
Что смотрят не на близстоящих женщин,
А вдаль, на исчезающие яхты.
И император русский регулярно
Старался покупать его картины,
Которыми подолгу любовался,
В кругу детей и любящей жены.
Романтиком был русский император.
Не потому ли, много лет спустя,
Когда ввязавшись в Крымскую войну,
Россия потерпела пораженье,
И Австрия Россию предала,
О чём поведал возмущённый Тютчев,
Лейб-медика позвал к себе он Мандта
И приказал немедля выдать яд,
Успев сказать наследнику при этом:
«Тебе Россию оставляю, Сашка,
В плохом порядке». И ушёл из жизни.
И мы взираем в залах Эрмитажа
На Каспара туманные картины
И вспоминаем русского царя,
Который был, как нас учили в школе,
Жандармом и душителем свободы,
И в то же время скрытый был романтик,
С ранимою и тонкою душой.
Пушкин 1836
Эльмире Афанасьевой
«Отцы пустынники и жёны непорочны…» –
Стихи, что в памяти запечатлелись прочно,
Он написал их в свой последний год,
Где жить поэту становилось сложно,
Хотя и не предчувствовал, возможно,
Что и за ним назавтра смерть придёт.
Что будет и ему, на самом деле,
Не избежать бичей Страстной недели
И боли от тернового венца.
Ему уже судьба в затылок дышит.
Он новое Евангелие пишет,
Но дописать не сможет до конца.
Не потому ли, в тишине дубравы,
Или на храм смотря золотоглавый,
И в небеса протягивая нить,
Уже земной не ожидая славы,
Стихи он нумерует, словно главы
Поэмы, что ему не завершить?
Не потому ли, на лесной поляне,
В рассветном проступающем тумане,
На снег, запорошивший всё окрест,
Когда противник выстрелит, спесивый,
Он, как Спаситель, потерявший силы,
Вдруг упадёт и свой уронит крест?
В преддверии печального итога,
Посты и службы чередуя строго,
Догадываться мог ли он о том,
Что и ему назначены от Бога
Мучительная смертная дорога
И вечное бессмертие потом?
Каналетто
Минувшее необратимо
Уносит медленная Лета.
Смотрю на главную картину
Прославленного Каналетто.
Она прекрасна неизменно.
Там жёлтое сияет солнце.
На ней торжественная сцена –
Приём французского посольства.
Колокола гудят в соборах.
В воде цветные пляшут краски.
Высокочтимые сеньоры
Надели праздничные маски,
Заполнив мраморные ложи.
Вокруг шумит народ весёлый.
К дворцу венецианских дожей
Плывут посольские гондолы.
Гремят салюты неуклонно,
И солнцем высвечены ярко
Палаццо, храмы и колонны
На площади Святого Марка.
Прекрасно небо молодое,
Роскошно одеянье дожа.
Всё длится праздник над водою,
И нет конца ему, и всё же…
Сгущаются на небе тучи,
Назавтра обещая грозы,
И над республикой могучей
Висит смертельная угроза.
Доносит с моря ветер свежий
Рыданье чаячьего крика,
И неизбежен, неизбежен
Закат Венеции Великой.
Сквозит в чертах её усталость.
Судьба поставлена на карту.
Ей семь десятков лет осталось
До генерала Бонапарта.
Николаевский мост
Мост Николаевским этот назван
В честь императора Николая
И чудотворца Николы Морского,
Архиепископа Мир Ликийских,
Покровителя тех, кто плавает в море,
Всех путешествующих, сирот,
Детей и неправедно осуждённых.
На нём стояла тогда часовня
Святого угодника Николая.
Поводом для её созданья
Была мозаичная икона,
С изображением чудотворца,
Которую привезли из Рима
Студенты Академии художеств,
Там обучавшиеся ваянью.
Сам Николай утвердил тогда
Проект, который ему представил
Архитектор прославленный Штакеншнейдер.
Она на крайнем быке стояла,
У самого разводного пролёта.
Отсюда, от линий василеостровских,
Суда уходили в дальние страны,
Через неведомые моря,
И на корме моряки молились,
Прощальный взгляд на неё бросая,
Чтобы помог Николай Угодник
Назад им вернуться на этот берег.
А по соседству, с причалом рядом,
Где линия начиналась Седьмая,
В академическом старом доме,
Который досками нынче увешан
С именами знаменитых учёных,
В доме том некогда обитавших,
Жил тогда академик Павлов.
Согласно легенде, эту часовню
Из-за него не трогали долго, –
Он приходил сюда и молился
У иконы святителя Николая.
Всё же в тридцатом её сломали,
А академик Павлов умер,
Пережив ненадолго эту часовню.
Гранитною неподвижной грудой
Долго у моста она лежала.
Был я в ту пору ещё малолетка,
Сюда с отцом мы гулять ходили,
И я спросил у него наивно:
«Папа, когда её снова склеят?»
Её не склеили, а разобрали,
Использовав этот гранит для ремонта
Пообветшавшего парапета
Екатерининского канала.
Поскольку уже этот мост назвали
Именем лейтенанта Шмидта,
Который разжалован был вначале
Из капитанов второго ранга,
А после расстрелян был за мятеж,
Собирались памятник здесь поставить
Злосчастному этому лейтенанту,
Да так, похоже, и не собрались.
И нет теперь на мосту часовни.
Только модель от неё осталась,
Из яшмы и розового гранита,
Хранящаяся сейчас в Эрмитаже.
А на мосту Николаевском пусто, –
Не на кого теперь молиться.
Может быть, в этом первопричина,
Что появилось в России после
Много неправедно заключённых,
Начали реже смеяться дети
Стали суровыми ураганы,
И корабли погибают чаще.
Иван Бунин
В суматохе нынешних шумных буден,
Где минувшее – невелика утрата,
Мне припомнится русский писатель Бунин,
Что евреев в войну от нацистов прятал.
Вернисажи в Ницце и фестивали,
Променады в Ницце и биенале.
А французы евреев вокруг сдавали,
И его бы сдали, когда бы знали.
Не отыщешь счастья в чужой лагуне.
Бог не выдал время ему иное.
Невезуч был русский писатель Бунин, –
Со страной не везло ему и с женою.
Но, когда приближаются снова бури,
Холокостом нынешним пахнет время,
Всё мне видится русский писатель Бунин,
Что в войну от нацистов спасал евреев.
И надеялся вряд ли, смотря безучастно
На альпийских гор ледяные кручи,
Что блеснёт ему напоследок счастье,
Словно в тёмной аллее внезапный лучик.
Строительство Колизея
Игорю Петровскому
Развалины Храма слезой посоли,
Идя по обугленным плитам.
Был взят и разграблен Иерусалим
Наследником цезаря Титом.
Разрушив столицу еврейской земли,
Ограбив святилища в Храме,
Сто тысяч евреев они увели,
Своими их сделав рабами.
И нам повествуют сегодня музей
И горькая память людская,
Что строили эти рабы Колизей,
Огромные камни таская.
И было им строить его тяжело, –
Их старые мучили раны,
И золото для Колизея пошло,
Украденное из Храма.
И Рим победивший, врага одолев,
Поверженных грабил открыто,
О чём и сегодня твердит барельеф
На арке победного Тита.
Но канула память о прошлом в века,
И в Риме, где пыльно и жарко,
Уже начала осыпаться слегка
Его триумфальная арка.
И, выжив в двухтысячелетнем аду,
Победе над Гитлером рады,
Под нею прошли в сорок пятом году
Солдаты Еврейской бригады.
Ночной город
Свеченье собора упало в холодную воду.
Люблю этот город, когда в нём немного народу.
На средних и малых все жители спят непробудно,
На чёрных каналах и улицах – всюду безлюдно.,
На финской плите обезлюдевшей бывшей столицы,
В ночной темноте мне другие привидятся лица.
Там статуи в бронзе свои разминают суставы,
Проклявшие позы, в которых стояли устало.