При свете нерезком, на тёмном скрещении улиц
Стоит Достоевский, от стужи осенней сутулясь.
Спустилась с плиты пьедестала Ахматова Анна,
Смотря на «Кресты», что встают из ночного тумана.
С собора ночного пробили негромко куранты.
На лысину снова напялил парик император.
Покинув свой дом, появляется Пушкин на Невском,
Жалея о том, что ему разговаривать не с кем.
И там, где у вод близ Аничкова сумрак клубится,
Со свитой идёт куртуазная императрица.
А в Летнем саду, посреди задремавших растений,
На узком пруду возникают античные тени.
И Корсаков-Римский, обрадованный разминкой,
Вдоль Мойки идёт, по дороге беседуя с Глинкой,
И Ленин из бронзы спешит сквозь безлюдные залы,
Покуда не поздно, с Финляндского ехать вокзала.
Но утра забродят на окнах неяркие пятна,
И тени уходят к своим пьедесталам обратно.
С безмолвным укором опять застывают в металле,
Покинув свой город, как прежде его покидали,
Дневной суете уступая ночную заботу,
Вернув его тем, кто утрами спешит на работу.
Мой город
Великих архитекторов творенья,
Со школьных лет привычные для глаз, –
Дворец Аничков, созданный Кваренги,
И Горного дорический анфас.
Был ими путь мой с детства обозначен,
Которому идёт теперь конец.
Не потому ль стишки писать я начал,
Что мне ходить хотелось во дворец?
Не потому ли путь мой в жизни торный
Был невозвратно тем определён,
Что я потом пошёл учиться в Горный,
Под сенью воронихинских колонн?
Я помню крики мартовские птичьи
В окне, где из рассеявшейся тьмы
Сиял Исаакий в золотом обличьи,
Блокаду переживший, как и мы.
Мне с давних лет запомнилось прекрасно:
Когда военный разошёлся дым,
Как с купола его сдирали краску,
Что стал он, как и прежде, золотым.
Мне в память с детства врезалось весомо,
Из лет, что растворяются вдали,
Как золотом сиявшего Самсона
По Невскому торжественно везли.
И залпом салютующих орудий
Гремела Петропавловки стена,
И плакали на тротуарах люди
От счастья, что закончилась война.
Я думаю об этом на рассвете,
Отечества вдыхая горький дым.
Кто с городом прошёл все годы эти,
Не уживётся с городом другим.
Берген-Бельзен
Берген-Бельзен, лагерь уничтожения,
Лагерь смерти, боли и унижения,
Где была замучена Анна Франк.
Я стою над братской её могилою,
На бетонные плиты смотря унылые,
На густеющий в перелеске мрак.
Берген-Бельзен, лагерь уничтожения.
Палачи, потерпевшие поражение,
Понимая, что время бежать,
Неизменно в своих злодеяниях люты,
Всё старались до самой последней минуты
Убивать, убивать, убивать.
Берген-Бельзен, лагерь уничтожения,
Это поле проигранного сражения,
Поминальные доски на пяти языках,
Коммунисты, евреи, цыгане и пленные,
И сегодня их души неубиенные
Всё витают над лагерем в облаках.
Берген-Бельзен, лагерь уничтожения,
Нашим детям и внукам предостережение.
Между тысяч неведомых душ не найдена,
Там витает, озоном высот дыша,
Убиенной девочки из Голландии
Неопознанная душа.
Музей Мирового океана
В Музее Мирового океана
Качается усталая вода.
Стоят среди холодного тумана
Сюда навек попавшие суда,
В трюма воспоминания упрятав.
Им здесь стоять надолго суждено,
Вблизи от устаревших аппаратов,
Когда-то погружавшихся на дно.
Из порта в море выйти не мечтая,
Совсем ещё не старые на вид,
Стоит корабль «Космонавт Пацаев»,
И «Витязь» мой прославленный стоит.
Они сейчас недвижны и бесстрастны,
Но этой неподвижности не верь, –
Закончившие плаванья в пространстве,
Во времени плывут они теперь.
Не будет там сопровождать их снова
Ночных циклонов сумеречный вой.
В безлюдной рубке нету рулевого,
Поскольку им не нужен рулевой.
Их дальний рейс календарём отслежен,
И никогда не завершится он,
Поскольку бесконечен и безбрежен
Невозмутимый океан времён.
Дмитрий Шостакович
У меня на старом фотоснимке
Композитор Дмитрий Шостакович.
На покатой ленинградской крыше
Он стоит военною порою,
В рукавицах и пожарной каске,
Напряжённо вглядываясь в небо,
Что грозит внезапною бомбёжкой.
Этот снимок мне давно подарен,
И в года последние всё чаще
На него смотрю я, вспоминая
Хлебную урезанную пайку,
Вой неумолкающий сирены,
И глаза испуганные мамы,
И дрова, которые кидали
В жерло ненасытное буржуйки.
Композитор Дмитрий Шостакович
Обвинялся позже в формализме,
Но когда я в современном зале
Вновь симфонию Седьмую слышу,
Неизменно начинаю плакать,
Следом за рыданиями скрипок.
И стоит тот старый фотоснимок
У меня теперь на книжной полке,
С томиком Ахматовой в соседстве,
Пушкиным и Ольгою Берггольц.
Первое гетто
Гид, читавший нам целую лекцию,
Оказался на редкость толков.
Слово «гетто» идёт из Венеции,
Из забытых сегодня веков.
Это место в далёкие лета,
В незапамятные года,
Получило название «джетто»:
Здесь плавильня стояла тогда.
Здесь, где дремлет район Каннареджо,
Меж каналов и ветхих домов,
Было гетто старинное прежде, –
Постоянная пища умов.
В том краю, где бесснежные зимы,
От сожжённого храма вдали,
И сефарды, и ашкеназимы,
Многолетний приют обрели.
Здесь рождались и старились дети,
Толковали Тору мудрецы,
И сырой юго-западный ветер
Пахнул дымом сгоревшей мацы.
Здесь столпы христианской морали,
На краю итальянской земли,
Их четыреста лет запирали,
Чтобы ночью уйти не могли.
Над Венецией кружатся птицы
В полуночном мерцании звёзд.
Не отсюда ли путь к Аушвицу
Им проложит потом Холокост?
И ночами всё снится мне что-то,
Будто плещутся волны у ног,
И скрипят за спиною ворота,
Запираемые на замок.
Отрицатели Холокоста
Снова слышится время от времени
Эта злая нацистская ложь:
«Холокост был придуман евреями.
Доказательств его не найдёшь».
И читают «историки» лекции,
Проповедуя ложь эту яро,
Будто не было вовсе Освенцима,
Терезина и Бабьего Яра.
Полагает людей дураками
Беззастенчивость лживых речей,
Будто не было газовых камер
И Треблинки дымящих печей.
Объясняется это просто,
И пустые излишни прения:
Отрицание Холокоста
Означает его одобрение.
Ожидая, что вымрут свидетели,
Проявляют завидную прыть,
Этой славной идейки радетели,
Что мечтают его повторить.
Марк Аврелий
Забываешь нынешнее время,
Возле бюста в Эрмитаже стоя.
Император римский Марк Аврелий
Был писатель и философ-стоик.
О добре мечтая каждым утром,
В сумраке безжалостного века,
Был он рассудительным и мудрым,
Эпиктета чтивший и Сенеку.
Оргиям не предавался пьяным,
Ублажая Вакха и Амура.
Спал всегда на ложе деревянном
И звериной укрывался шкурой.
Эти годы не вернуть обратно,
Что когда-то проходили в школе.
Всё, что должен делать император,
Делал он, как будто, поневоле.
Ни пророком не был он известным,
Ни завоевателем великим,
Но его встречали повсеместно
Громкие приветственные крики.
Жизнь он прожил в двуединстве странном,
Опираясь на закон и право.
Зла не причинил бы христианам,
Но народ потребовал расправы.
И, хоть войны ненавидел сроду,
И не мог убийствами гордиться,
Много лет он проводил в походах,
Защищая римские границы.
Думая о жизни бесконечной,
О природе, что необозрима,
От чумы умрёт он скоротечной,
Что косила легионы Рима.
Делаясь легендою в народе,
Думая, что в смерти счастье ищет,
Он уйдёт, смотря в глаза природе,
Отказавшись от врачей и пищи.
И какой сегодня век не тронешь,
Ни в новейшем времени, ни в старом,
Не найдёшь философа на троне,
Ибо власть мыслителю – не пара.
«Днём и ночью, зимою и летом…»
Днём и ночью, зимою и летом,
Вспоминая о прошлом опять,
Остаюсь ленинградским поэтом, –
Петербургским мне так и не стать.
Сколько помню себя от начала
И до скорбных блокадных утрат,
Это слово повсюду звучало:
«Ленинград, Ленинград, Ленинград».
Вспоминаю январские пурги,
Мёрзлый привкус скупого пайка.
В Ленинграде, а не в Петербурге,
Пискарёвка стоит на века.
В ленинградской родившийся эре,
До скончанья отпущенных дней,
Как галерник прикован к галере,