…Приди к нам, милостивая пани,
На помощь…
Погасла последняя свечка. Но в подвале уже не было темно, сквозь маленькое окошко и щелястые двери струился дневной свет. В этом свете белые людские лица покрывались гнилостным, зеленоватым оттенком. Но ведь все были живы и смотрели друг другу в глаза и молчали.
Дверь в подвал отскочила, как будто желала сорваться с петель, и в потоке холодного воздуха, в светлом прямоугольнике встал человек… Казалось, что он весь черный, как будто бы без лица. Все подумали, что это кто-то заблудившийся по дороге прибежал искать убежища… Но человек этот держал в руке наган, направленный дулом в сторону сидящих в подвале.
Молитвенный стон бабушки затих. И тогда раздался сильный и одновременно мягкий голос:
— Германцев здесь нет?
Это был понятный язык, и хоть и не польский, но насколько же отличающийся от тех лающих звуков, которыми потчевали поляков в течение последних лет!
— Здесь одни поляки, — сказал хозяин.
Тогда неизвестный солдат сбежал по лестнице в подвал, снял с головы черный подшлемник, и по лбу его рассыпались совершенно светлые, соломенно-белые волосы.
— Вы вольные, — сказал он спокойным голосом. Он не выкрикнул это слово «вольные», оно было произнесено среди собравшихся без величественных жестов.
Солдат вытер рукавом потное, блестящее лицо; это было похоже на жест рабочего, на секунду оставившего труд, чтобы посмотреть, что же он наработал.
Бабка с трудом поднялась с кучи картофеля, на которой просидела всю ночь, и медленно подошла к солдату. Она долго присматривалась к нему и наконец сказала:
— Какой молоденький…
И только тогда все как будто заново увидели лицо русского. Это было круглое лицо, даже толстощекое, скорее лицо мальчика, нежели мужчины. Оно возникло из гари и дыма, прозрачное до самого донышка, не тронутое ужасами войны и смерти.
Бабка тронула танкиста за рукав.
— Куда вы по такому морозу поедете? Я сейчас сбегаю печку запалю, может, погреетесь, надо же напиться чего-нибудь.
Танкист посмеялся:
— Мы на Берлин! Завтра попьем чаю…
Садовник начал лихорадочно что-то искать за бочкой, наконец он вытянул оттуда бутылку, посмотрел на свет, в ней было пусто.
— Идемте в дом! — закричал он, выскакивая с бутылкой во двор.
Но его никто не слушал. Все наперебой говорили с солдатом, каждый свое, и он говорил со всеми. Только мать Генрика, маленького Генрика, которого три месяца как похоронили на близлежащем кладбище, только она стояла одна в глубине подвала, она молчала, а по ее землистому лицу катились слезы.
Молоденький солдат посмотрел на нее, потом второй раз посмотрел, потом быстро подошел и обнял ее. Он стоял теперь без улыбки, со склоненной головой, как будто вслушивался в плач и неясные слова жалобы. Он гладил женщину по седым волосам и беспомощно повторял:
— Мама… ну мама…
Перевод Л. Петрушевской.
ЭКСКУРСИЯ В МУЗЕЙ{78}
Со станции шла группа экскурсантов. Мужчины в плащах, молодые девушки в разноцветных кофточках и узких брюках, женщины с маленькими детьми. Они несли корзиночки с едой, портфели из желтой свиной кожи, фотоаппараты. На мужчинах были нарядные полуботинки на толстой подошве, простроченные белыми нитками. Стоял погожий октябрьский день, легкий ветерок катил по земле сухие, ржавые листья. Группа прошла мимо квартала больших домов; все окна там были раскрыты, в песочницах играли малыши, дети постарше гоняли на велосипедах, качались на качелях, бегали. Поодаль виднелось несколько фруктовых палаток. Табличка с надписью: «Охраняемая стоянка». Со стороны города подъехал красный битком набитый автобус. За деревьями показались строения музея. Перед музеем — сквер. Крашеные скамейки стоят под тополями, в темно-зеленой осенней траве горят красные цветы. Сквозь кустарник видны ряды двухэтажных каменных бараков, окруженных проволокой. Под одним из тополей — столик. За ним сидит пожилая женщина. На столике разложены путеводители по музею, книги, альбомы с репродукциями.
— Купите, гражданка, купите, читать будете — не оторветесь. Тут обо всем есть: и как вывозили людей, и как привозили, и про пытки, и про сжигание тел. Все описано. Купите, не пожалеете. — Женщина вовсю расхваливает свой товар. Но покупать никто не спешит.
Справа от первого барака — площадка. На площадке сидят экскурсанты, едят сливы, бутерброды. Нежатся на солнышке. Под витриной с фотографиями палачей.
— Скажите, гражданка, а где тут виселица?..
— Гляди, вон та виселица, на которой его повесили, а там стоял его особняк…
Экскурсанты остановились перед виселицей. Большой деревянный ящик с двухстворчатой крышкой. Крышка приподнята, и обе створки висят на ржавых петлях. Над ящиком укреплено на двух столбах поперечное бревно, из него торчит кривой крюк. Взрослые и дети заглядывают внутрь деревянного ящика; там, на поросшей бурьяном земле, валяются бумажки, огрызки фруктов, коробки из-под сигарет. Мужчина, стоящий позади группы детей, говорит громко, ни к кому не обращаясь:
— Я бы его пять раз вешал, обрывал веревку и снова вешал.
— Пошли, — сказала женщина в серых брюках, — уже начинается кино.
Дверь барака открылась, и люди стали проталкиваться вперед по узкому коридору.
— Стоит туда идти?
— Стоит.
— А что показывают?
— Разное. Граждане, дайте выйти. Ну что за народ, лезут и лезут!
Зал, где показывают фильм, маленький. Между стульями вертятся дети — взрослые загораживают им экран.
— Тебе не видно? — озабоченно спрашивает мальчика отец. — Проходи вперед, здесь ты ничего не увидишь.
На экране уже мелькают первые кадры. Узники. Трупы. Медсестры. Живые трупы. И снова целые штабеля трупов. Дети. Медсестры. Врачи. Советские солдаты… Фильм окончен. Дверь барака открывается, и люди, щурясь, выходят на свет. Идут по пустым аллеям. Экскурсоводы уже ведут новые группы.
— К сожалению, — говорит один из них, — иногда приходится делать посетителям замечания. Женщины еще ничего, но с мужчинами просто беда. Веселятся, громко смеются. Вот она, молодежь, не знающая ужасов войны… Прошу всех подойти поближе.
— А где волосы, говорили, здесь есть волосы, но я не вижу. Игнась, ты не знаешь, где тут протезы и волосы?
— На что тебе протезы и волосы? Когда я приезжал сюда десять лет назад, всего этого дополна было.
— Вот тут они стояли, а это, должно быть, караульная будка. Пойдем посмотрим, где виселица.
Мальчик в синем костюмчике с недовольным видом поплелся за матерью.
— Мама, здесь ничего нет, в этом музее, я хочу домой. Когда мы поедем?
— Смотрите, уважаемые граждане, — говорил экскурсовод, — перед вами коллективная виселица. Здесь вешали по десять человек сразу. Однажды под молодым парнем оборвалась веревка. Его повесили вторично, и веревка снова оборвалась. И хотя по неписаному закону, который соблюдается во всем мире, человеку, сорвавшемуся с виселицы, даруют жизнь, гитлеровцы все же повесили этого юношу в третий раз, вопреки всем правилам гуманности. Оно и не удивительно, вспомните коварство и злобу крестоносцев, которых так ярко и талантливо изобразил Сенкевич в «Крестоносцах» и Крашевский в «Старом предании»…{79} А теперь пройдем дальше…
И экскурсовод повел свою группу вперед.
— Иногда, знаете ли, по вечерам, невольно задумываешься… Здесь уничтожили четыре миллиона человек, и вот я подсчитал, что если бы эти четыре миллиона поставить друг на друга, то вереница достигла бы космических тел, а если б их построить в ряд…
— Тише, не мешай, слушай, что говорит дядя!..
— …а теперь пройдемте в ворота и осмотрим весь музей, я расскажу вам про все… хотя то немногое, что здесь осталось, это скорее символы… Вот, например, в этой комнате висят еврейские молитвенные покрывала. Пожилые люди помнят, как выглядели евреи во время молитвы, они накидывали эти покрывала на голову; как известно, евреев уничтожил Гитлер, в Польше их почти не осталось, поэтому молодежь не могла видеть этих вещей… тут справа барак, похожий на те, что были в женском лагере, в Бжезинке, куда мы тоже пойдем и все осмотрим. А пока прошу за мной…
— Гражина, деточка, иди сюда, к маме… Девушка, пойдемте в тот барак, мой старик уже заходил туда и говорит, что там есть все.
— Что же вы не идете?
— Одной как-то неловко, страшновато даже. Гражина, идем с мамой. Хочешь конфетку? Ты вся вымазалась!
— Мама, а где тут кино?
— Кино будет после. Пан Юзеф, расскажите вы, пожалуйста, а то экскурсовод как по книжке читает, а вы все это сами видели и пережили.
— Ну что вам рассказать? Деревья эти тогда еще тут не росли. Было пусто. Приходил эшелон, его спокойно, вежливо встречали. Никаких детей я здесь не видел. Детей здесь не было. Было ли золото? Не знаю. Каждый, кто поступал сюда, сдавал все, что у него было, это записывали, а когда он выходил, ему все возвращали. Костюм, рубашку, вещи. Даже выстиранные и отутюженные. Ну, а если кто не выходил, то все оставалось здесь. Само собой. Что вы, кто же тут фотографировал? Никто не фотографировал. Это теперь все так оформили. Выходит, человек умер, а потом его снимали, что ли?
— Пан Юзеф, говорили, что тут выставлены волосы убитых женщин, а тут ничего нет.
— На что вам сдались эти волосы? Лежат себе где-нибудь.
— Как известно, граждане, — продолжал экскурсовод, — гитлеровцы уничтожали также калек и инвалидов первой мировой войны, чтобы не платить им пенсию. Люди эти не могли работать и, значит, были обузой для Третьего рейха. Только у нас их сожгли шестнадцать тысяч…
— Игнась, иди сюда, иди скорее, вот эти протезы. Бог мой! Как это человек ходил с такой гирей.
— А вот вполне изящная женская ножка, — игриво говорит Игнась.
— Пошли дальше.
— Мамочка, почему здесь столько протезов? Что с ними делают? А это чьи ноги?