Вы, я вижу, спешите? А я, старая, голову вам тут морочу. Да ведь, честно говоря, мне по целым неделям не с кем словцом перекинуться. Даже дома. Невестка все больше молчит. Случается, за целый день рта не раскроет. Ей, знаете, тоже достается. Все приемы да приемы. Иной раз даже жалко ее. То у голландцев, то у американцев, у русских, у китайцев. А сын еще и занимается по ночам. Одна я не знаю, что мне делать на этой дипломатической службе. Дома, бывало, работы — пропасть, и я все жаловалась. Тут живу, как царица какая, а тоска, хоть вой! Села бы, кажется, на пороге и завыла бы по-собачьи. Только тут и порога-то нет. Ничего тут нет. Как-то взяли они меня с собой в кино, поразвлечься. Сидела я в кино, сидела… Это такое кино, что говорили там мало, а все только друг возле дружки ходили и ничего не делали. Потом за ужином невестка сыну объясняла, что Антонио этот изображал в фильме эссенцию или экзистенцию какую-то, что ли; в общем, самую что ни на есть эссенцию. Я не разбираюсь. Невестка в университете училась, ей виднее.
Я не посмела спросить, какую он там эссенцию показал, потому что после той ссоры, когда я про капусту рассказывала, невестка никогда мне по-человечески слова не скажет, а все как-то сквозь зубы, будто пар пускает, шипит даже. А в кино в этом, знаете, девица одна по комнате ходила, а он не смотрел на нее. Она смотрит, а он — нет. Потом она у стенки ходит, а он сидит, а то опять он вокруг нее ходит, а она стоит, потом она одна ходит или лежит на кровати, потом все держит телефонную трубку, но ничего не говорит, а только смеется и валяется на кровати, а потом уже на другой кровати с какой-то другой дамой сидит и смеется. Хохочут они там на кровати и снова звонят по телефону, а та, что была такая грустная, выкрасилась под негритянку и в одном полотенце ходила по квартире и так, знаете, задницей вертела, будто ее укусили; я засмеялась, но невестка как зашипит, я и перестала смеяться. А вечером за столом только и было разговора что об Антонио об этом. И такой, мол, он и сякой, замечательный, потому что самую эссенцию показал. А потом та, что в полотенце вертелась, пошла по улице ходить и все останавливалась у бочки с водой, станет и стоит, а в бочке вода, видно, дождевая была, она в эту воду палочку бросила и пошла себе, а потом снова вернулась и вроде бы с бочкой стала говорить, а там уж не вода, а мусор валяется; потом какой-то другой мужчина к ней приходил, она от него убежала, а он все ходил и ходил за ней да под окном у нее выстаивал, а она опять смеялась, и так они весь фильм бегали — один туда, другой сюда, потом сидели на кровати, потом на диване лежали и смеялись, потом перестали смеяться, и она куда-то полетела и все волосы поправляла, они были не-причесаны, и ветер их еще растрепал; а как кончилось, поженились ли — не знаю, потому что чуточку вздремнула, но невестка мне в ухо зашипела, и я проснулась… Вы, молодые, думаете, что старый человек ничего не видит и не слышит. А он видит и слышит больше вашего, потому что у него на все есть время. Ну, значит, невестка зашипела, и я проснулась. А вечером сколько разговору было об этом кино — все эссенция да эссенция…
Я, знаете, этих вещей не понимаю, а за столом и вовсе молчу, а то сын тоже косо смотрит, невестка, верно, на меня накапала. Лицо-то у нее ангельское, а как сверкнет глазом, ну прямо — нож в сердце, и так рядом с ней холодно делается, что озноб бьет. Образованная она, ничего не скажешь, городская. Но какая же, скажите, может быть эссенция, когда внутри пусто? А вы, я вижу, груш купили. Здесь все дорого, все. Нет, нет, зачем мне вас объедать? Ведь если б я сына попросила, он бы мне и бананов купил, и инжиру сушеного, и всего, хотя они молодые, хозяйством еще только обзаводятся и на всем экономят, а больше всего на желудке. Все для порядка в холодильнике стоит. Такое ледяное, что прямо челюсти сводит, если днем вздумаешь перекусить чего. Чистота у нас, знаете, как в больнице. Раз как-то я ночью поднялась: пить захотела. Могла бы из крана напиться, но обидно мне стало. «Почему, думаю, я должна воду пить, как собака, все ж таки у сына живу». Открыла я холодильник, который на кухне стоит, выпила вина с газировкой, а потом открыла маленькую баночку с ананасным джемом и маленько ковырнула пальцем — попробовать. Вдруг гляжу — рядом невестка стоит да смотрит на меня, как удав. Я аж задрожала вся, банку держу в руках, руки-то у меня чистые были, я их на ночь вымыла; но она банку отняла и швырнула в помойное ведро, снова на меня грозно взглянула и пошла прочь из кухни. А я все стояла и стояла у холодильника, пока не закоченела вся. Такая ведь, знаете, нежная с виду, а уж как ругалась ночью, прямо передать не могу. «Немытую лапищу в банку сунула» — так она сказала; «старая скотина» — сказала… а он — ни слова, хотя я его девять месяцев под сердцем носила.
1966
Перевод Э. Гессен.
СМЕРТЬ В СТАРЫХ ДЕКОРАЦИЯХ{82}
Все началось в самолете. Мой сосед, сидевший у окошка, оказался на редкость суетливым. Это был мужчина среднего возраста, лет сорока, тридцати пяти, а может, и сорока двух. С жидкими прилизанными волосами. Лица его я не запомнил, но это неважно. Первое, что бросилось в глаза, — это его большая активность. На табличке загорелась надпись: «Застегнуть пояса. Не курить». С этой-то минуты и началось наше знакомство. Дело в том, что я никак не мог найти второй половины своего пояса, а мой сосед в это время всячески старался пристегнуть недостающую часть моего пояса к своему, потому что вторая половинка его пояса застряла между сиденьями; я, не заметив этого, продолжал поиски, а он изо всех сил старался застегнуть ремни, но непарные пряжки не держались. Теперь мы лихорадочно искали вдвоем. Подумав минутку, он сказал: «Пустой номер» — и, поглядев на меня, добавил: «А мы ведь еще не знакомы», потом, словно бы делая попытку встать, приподнялся в кресле: «Моя фамилия Ядзяк… Ядек…» Я не расслышал толком, как раз в эту минуту загудели моторы.
Мы пожали друг другу руки. И дело с поясами уладилось, — как только он привстал, я заметил, что в руках у него половинка моего пояса. Через минуту пояса были застегнуты, но мой оказался слишком свободным, и я все пытался передвинуть застежку. Ядзяк беспрерывно вертел головой и оглядывался по сторонам, потом вдруг отстегнул пояс и поднялся, словно бы собираясь выйти. Но тут где-то сзади раздался решительный и нежный женский голос: «Прошу застегнуть пояса». Я услышал легкий запах духов, молодая женщина с улыбкой склонилась надо мной и взглянула — застегнул ли я пояс. Потом занялась Ядзяком. Кивнула, улыбнулась и пошла дальше. Мелькнула ее изящная фигурка в синем костюме. Я с удовольствием отметил про себя ловкость ее движений и приятность форм. Впрочем, она тут же вернулась. Принесла поднос с горой конфет в бумажных обертках. Я взял две и поблагодарил. Прямо перед нами сидела женщина, мне хорошо была видна ее рука — белая, чуть голубоватая. Она подняла ее вверх и своими длинными пальцами стала нажимать на кнопки и рычажки вентилятора. Ядзяк, заинтересовавшись устройством, тоже мгновенно включился в работу. Откручивал, закручивал, нажимал, двигал. Но через минутку утихомирился, сел и уставился в круглое окошко. Взглянув через его голову в окно, я увидел, что мы уже в воздухе, земля отдалялась, но все еще светились надписи: «Fasten belts, no smoking»[42] по-английски и по-польски. Я сосал конфету. Она была кисленькая, с повидлом.
— Пойду, — сказал Ядзяк, — пойду проверю, не свалилась ли моя сумка, она там, в раздевалке.
А затем он занялся кармашком в спинке кресла.
Светящиеся надписи погасли. Ядзяк закурил папиросу. Снова вошла девушка и все с той же улыбкой велела подготовить столики. Нужно было опустить их на поручни кресел. Стюардесса разносила подносы с завтраком. Сначала свой поднос получил Ядзяк. Я невольно взглянул, что там было. Ломтики ветчины и телячьей печенки, салат, булочки, кусочки черного хлеба, сыр в красивой обертке, пирожное на блюдечке, сахар и яблоко; нож, вилка и чайные ложечки в целлофановом пакете.
Потерев руки, Ядзяк стал намазывать хлеб. Я уселся поудобнее. Мне совсем не хотелось есть, хотя сегодня я еще не завтракал. Тут же рядом, в портфеле, у меня были бутерброды с ветчиной и яблоки. Но мне не хотелось есть, хотелось пить. Все внутри пересохло, и чувствовал я себя прескверно. Но напитки подали тоже очень быстро. Можно было взять кофе или чаю, на выбор. Я попросил чаю с лимоном, а Ядзяк кофе. Мне ужасно понравилась маленькая солонка, одна ее часть была наполнена солью, другая — перцем. Солить я ничего не собирался — зачем мне соль в дороге, разве посолить яйцо — и незаметным движением спрятал солонку в карман. Маленькая, очень забавная штучка, игрушечка.
Вдруг я почувствовал освежающее прикосновение — струя прохладного воздуха охлаждала голову и лицо. Вторую струю Ядзяк направил на себя. Он накладывал на хлеб ветчину и с аппетитом закусывал. Я последовал его примеру, но все валилось из рук, ветчина казалась невкусной, наверно, консервированная, безжизненная какая-то. Ну и мысли приходят в голову в самолете: ветчина казалась мне безжизненной, словно бы из нее вынули ее ветчинную душу. Не понравился мне и салат, на зеленом листке рядом с ветчиной. Так себе салатик, ничего особенного. А яблоко я спрятал в портфель. У Ядзяка была своя система. Сначала он вынул из пестрой обертки плавленый сырок, намазал на булочку, на минутку закрыл глаза и словно бы со вздохом облегчения откинулся в кресле. Съел телятину, пирожное и, под конец, принялся за яблоко — отрезая ломтик за ломтиком. А я допил чай, и странная сухость вдруг ушла из моего тела.
Ядзяк хотел было заложить ногу за ногу — и тут-то оно и случилось… Чашка с черным кофе опрокинулась. Ее содержимое вылилось частично на костюм Ядзяку, частично на поднос. Правда, Ядзяку удалось подхватить чашку, но слишком поздно. Кофе пролился на тарелочку с телятиной и салатом, и брюки уже были в пятнах.