Рано утром я сел в 218 автобус и поехал до конца. Остановка была возле Колизея, и я увидел его серебристо-серо-черные стены при дневном свете. Поток машин. Я вышел на конечной остановке возле каких-то непонятных, возвышавшихся среди скал строений. Словно бы в маленькой каменоломне. На сером бетонном строении была надпись: «Martiri delle Fosse Ardeatine»[67]. В сумеречном тенистом бетонном зале пусто и холодно. Я был единственным его посетителем. Но это были новые времена, вкус которых до сих пор еще у нас во рту, крик — в ушах, перед глазами их цвет, а в носу их запах. Они в нас, в нашей крови. Этот памятник Вечного города посвящен жертвам последней войны. Здесь гитлеровцы расстреливали итальянцев. Здесь ряды гранитных плит, на которых высечены имена и фамилии казненных. На некоторых плитах — цветы из плотной или папиросной бумаги. На многих плитах фотографии. Сквозь толстое стекло вглядываюсь в облик современных мучеников, читаю надписи: «De Nicolò Gastone Di Anni 19 studente, Frasca Celestino Di Anni 33 muratore, Ignoto, Scattoni Umberto Di Anni 43 Pittore, Gebei Gino Di Anni 19mecani-co, Rindone Nunzio Di Anni 31 pastore…»[68] В катакомбах современных мучеников холодно и пусто. Все это совсем не так живописно и не так занимательно, как мученичество первых христиан. Это слишком близко. Еще не высохла кровь. Неизвестно, с кем здесь встретишься лицом к лицу. С братом убитого, с братом убийцы, а может, и самим убийцей, только на пятнадцать лет старше. Тяжкая грусть угнетает мысли и сердце. Губы складывались для молитвы, о которой я не вспоминал столько лет. Я притронулся рукой к бумажным цветам, посмотрел на фотографию девятнадцатилетнего мальчика. «De Nicolò Gastone Di Anni 19 studente», — прошептал я вместо молитвы и с этими словами покинул холодный приемный покой современных мучеников. Я шел напрямик, пешком. Domine, quo vadis?[69] Катакомбы. Я долго маршировал под палящим солнцем по камням и асфальту улицы Антика. Шел мимо магазинов, развалин, садов с цветущими розами. Вокруг ни души. За час я не встретил ни единого пешехода. Сначала попадались машины. А потом и их не стало. Был полдень. Мне казалось, что я иду сквозь огонь. Будто я влез в печь. На другой стороне улицы, прямо напротив катакомб, я вдруг увидел ресторанчик. Тень деревьев, разноцветные зонтики, столики, официанты в белом. Маленький рай средь пылающей каменной пустыни. Рай раем, а на цены и на счет взглянуть не мешает, потому что, не успеешь оглянуться, как к твоему счету год рождения припишут. Иду среди цветущих роз, лепестки лежат на дорожках, сажусь за столик. Мне хочется воды и вина. Пить хочется. Я закажу самое обыкновенное спагетти с маслом, к этому подают сыр, великолепный, острый тертый сыр. Белое вино. Холодное белое вино и воду с кусочками льда. Обыкновенную воду. Обыкновенную, натуральную, а не acqua minerale. Я сижу в тени, но солнце обжигает мне спину. Лучше пересесть. Под одним из зонтиков вижу знакомую шляпу с многочисленными розовыми цветами, из-за листочков выглядывают знакомые мне птички. Рядом с высокой и костлявой девицей — беленькая, розовощекая, светлоглазая, светловолосая девушка с невероятно белыми зубами и розовым языком. Красотки сидят за столиком и из больших серебряных кубков едят мороженое. Розовая и беленькая хохочет, кончиком языка она облизывает ложечку и губы. У соседнего столика стоит молодой низкорослый курчавый официант. Сложил руки на груди и своими блестящими черными глазами уставился на женщин. То ли он гипнотизер, то ли под гипнозом, не поймешь. Впрочем, красотки не обращают на него никакого внимания. Они заняты мороженым. И само собой, уже успели пообедать. Блондинка так улыбается, так поводит глазами, то и дело высовывая язык, что кажется, будто она флиртует с ложечкой, которую облизывает, и даже с салфеткой и зубочисткой. Брюнетка очень сдержанна, замкнута. У нее худое лицо, прямой, суховатый нос, брови нахмурены. Иногда она бросает взгляд на подругу, и тогда на лице ее мелькает тень улыбки. Не свет улыбки, а тень. Это именно тот случай. Несомненно, это снова «моя» американка, та, что была на «аудиенции» у святого отца. Ей я невольно заглянул под юбку, когда она прыгала через загородку. Должно быть, у туристов одни и те же дороги и маршруты, и мы с ней еще не раз встретимся. Перед красотками большой графин с белым вином, полупустые стаканы. Должно быть, они малость подвыпили. Бог им судья. Блондинка обернулась к официанту, что-то сказала, он вздрогнул, словно очнулся от сна. Подошел к ней, повернул голову и уставился на ее грудь, эдак отважно выпиравшую, — дерзкий вызов мужской половине мира. Он все качал головой, выпячивал губы, как для поцелуя, и наконец буквально на цыпочках удалился. Блондинка, широко раскрыв рот, расхохоталась, и я снова увидел розовый язык, белые поблескивающие зубы. Брюнетка поморщилась. Но тогда блондинка своими белыми пальчиками с вишневыми ноготками дотронулась до смуглой худой руки брюнетки, ее пухлая ручка нежно поглаживала тонкие смуглые пальцы брюнетки с ногтями, напоминавшими покрытые лаком коготки. Красотки умолкли. И как-то многозначительно поглядели друг другу в глаза. Блондинка больше не смеялась. Официант вернулся, принес мисочку со льдом. Скромно отошел в сторону. Теперь он стоял неподалеку от моего столика, за спиной у красоток, и, замерев, с обожанием и со звериным напряжением вглядывался в них… Каким беспомощным казалось мне худое, желтое тело маленькой шлюхи, лежавшей на пурпурном ложе. Когда она вошла, я не мог произнести ни слова. Она что-то там лепетала, а я молча глядел на нее. Она была маленькая, можно сказать, костлявая, с лицом тридцатилетней женщины, фигуркой девочки со спичками. Подошла к дверям, повернула ключ. Я сидел на кровати, по-прежнему молчал. Она стала возле меня и задрала юбку. Показала на свое трико, похлопала себя по животу, снова что-то сказала. Должно быть, пыталась объяснить, что белье у нее чистое и что вообще она чистая. Забралась на кровать, стала раздеваться. Сняла блузку. Грудь ее в черном бюстгальтере казалась совсем маленькой, бюстгальтер выглядел так, словно в нем ничего и не было, пустой и сморщенный, он болтался на теле. Рука ее дотронулась до моей шеи. В комнате было душно, я ужасно вспотел. Дальше раздеваться она не стала. Сказала, что останется на целую ночь и за это ей причитается пять тысяч лир. Я, не глядя на нее, покачал головой. Она сказала «bruto»[70] или что-то в этом роде. Я был с ней один на один в своем номере, но я был и еще кем-то, посторонним лицом, наблюдавшим за всем происходящим. И за девушкой и за собой я наблюдал с одинаковым интересом. Какое-то время она лежала, не двигаясь. В своем розовом трико, С высоко задранной юбкой. С тех пор когда я в последний раз был в подобной ситуации, прошло лет двадцать пять. Мои руки теперь ничего уже не умели. Я закрыл глаза. Она снова заговорила. Я понял, что цена снижена до четырех тысяч лир. Открыл глаза. Она лежала голая в огромной постели. И только на груди у нее болтался черный блестящий лифчик. Я увидел сморщенный, впалый, словно заштопанный живот. Она все глядела на меня внимательно, без всякой улыбки, медленно подняла ноги вверх…
Большими глотками попивая вино, я оглядывал веранду, которая все больше заполнялась посетителями. Пересел на другое место, потому что у моего стула одна ножка оказалась короче других. С нового места мне виден был прямой, строгий профиль брюнетки, оттененный странной шляпой, которая ей совсем не шла. А шляпу-то она взяла у пышечки, блондинки, — подумал я. Издали доносился неумолчный рев моторов. Даже в пору сиесты город гудит, как растревоженный улей. Я потихоньку посолил кусок булки. Кусок соленой булки я запил хорошим глотком вина.
Наш кудрявый амурчик, заглядевшийся на нежные окорока женской плоти, полагает, что я так смело уписываю булки потому, что они не входят в счет. Ну, подожди… Я, брат, устрою тебе сюрприз, ты получишь такие чаевые, что у тебя челюсть отвиснет, так и будешь до конца дней своих ходить с раскрытой пастью. Не на такого напал! Ты у меня поймешь, что одежда еще не все. Не платье, амиго, красит человека, а человек — платье. Но это пока недооценивают. Спагетти, вино, сервировка, хлеб, — проценты за обслуживание, за сервировку они здесь, кажется, берут отдельно, — все это вместе будет стоить каких-нибудь пятьсот лир, а я, я тебе дам тысячу… ты, как водится, начнешь искать сдачу, но я тебе эдак кивну, а может, подам другой какой знак, — сдачи не нужно, и ты поймешь на лету. Скажешь спасибо, будешь раскланиваться, улыбаться, а может, и ножкой шаркнешь. Ты меня еще узнаешь… Ничего не скажешь, я отлично посидел в тени под тентом, среди роз, гирляндами свисавших с раскаленной стены, глядя на весело пирующее за соседним столиком семейство, с бокалом белого вина в руке, даже сквозь стекло я ощущал холод, идущий от божественного напитка, и вместе с тем по телу моему струилось тепло. О, напиток богов, извозчиков и поэтов. In vino veritas. Истина в вине. Выпив, человек становится самим собой. Как пласты породы, скидывает он тяжесть лет, скверно сшитый пиджак, старые выпачканные брюки с заглаженными складками и манжетами, пальто на ватине, заштопанный свитер, рубашку с длинными, заношенными рукавами. Расстается с одеждой. Расстается с телом. С обветшалой, потертой, заскорузлой, шершавой и пропотевшей телесной оболочкой. А освобожденная мысль, вольное чувство колышется, словно лодка, на винных волнах и птицей уносится в голубое, чистое небо. Мысли мои порхали с легкостью необыкновенной, на мгновенье прятались, словно птички, среди лавровых листьев и розочек и улетали прочь. Я с улыбкой смотрел в меню, на перечень блюд и вин, снисходительно улыбался ценам. Какое-то там мясо за пятьсот лир, эскалопчик за восемьсот, цыпленок à la diavolo, — по-дьявольски, что ли? — ну и всевозможные отбивные, из которых льется кровь, котлеты и разные пирожки — tortellini — какое милое, красивое слово. Так могла бы называться оперетка. Под желто-синим тентом сидела какая-то цветущая семейка и лопала с таким аппетитом, словно впервые