дорвалась до еды. Я примерно прикинул, что расходы на каждого не меньше двух тысяч лир, это без сервировки, процента на чаевые. «О, святой Каликст, покровитель катакомб», — вздохнул я: ведь здесь, под землей этого города, а может быть, и под нашим рестораном находилось их сумрачное королевство. Королевство смерти, подземное кладбище первых христиан. Всего в нескольких метрах под землею, прямо под нашим рестораном, под этим солнечным маленьким раем, где сидят прекрасные женщины и маленькие дети, единственные жители неба на земле, играют среди опадающих роз. Там подземелья Гадеса{109}, а тут торжество Петрония, лукулловы пиры. Я все смотрел на обжиравшихся немцев — не знаю, почему я решил, что эта семейка непременно немцы, их голосов я не слышал. Ну и здоровы жрать эти немцы. Глядя на пирующих здесь, среди роз, гостей, я вдруг понял, почему Римская империя пала, не выдержав натиска варваров извне и христиан изнутри. Вместо этих клецок я мог бы, конечно, заказать к вину эскалоп. И вообще зря это я, заказывая, объяснял официанту, что у меня нет денег. Он все равно ничего не понял. А я всего-навсего хотел объяснить ему, почему у меня на обед одни клецки, которые здесь идут как закуска или как первое.
Заказывать нужно уметь. Для официанта важно не что ты заказываешь, а как заказываешь. Важна форма. Почти все они развращены чаевыми, богатые англичане, американцы, немцы, миллионеры из Саудовской Аравии и Кувейта не скупятся на чаевые. Официанты — народ испорченный, это факт, но и среди них попадаются порядочные и честные люди, для которых достоинство, дружеское рукопожатие дороже чаевых. Чаевые, казалось бы, ерунда. Ничего особенного, но именно в этой, казалось бы, ерунде уже кроются различия между феодализмом, социализмом и капитализмом. Мой заказ был скромным. Я как человек деликатный пытался объясниться с официантом. Но выяснилось, что это совершенно излишне. Официант, который возле других столиков бесшумно скользил, как по бархату, мой заказ принял официально, по-деловому, будто команду, не выслушав до конца. Но может, мне только так показалось, ведь он принес все, что я заказал, в его поведении я не заметил ничего оскорбительного. Правда, он не налил мне в стакан вина, но, кажется, здесь это не принято. А что касается плавности движений, то от человека, который шестнадцать часов подряд на ногах, трудно требовать, чтобы он приплясывал вокруг каждого. Вежливый, деловой, пусть даже немного резковатый стиль обслуживания куда приятнее, чем «танец рабов» с высунутым от усталости языком, с протянутой за чаевыми лапой. Брюнетка сняла шляпу, повесила на спинку кресла. Изящными пальцами приглаживает свои темно-каштановые волосы, а впрочем, кто знает, какие они у нее на самом деле. Теперь молодежь часто ходит в париках. Как-то в кинотеатре, глядя с балкона в зал, я заметил, что у многих женщин тоже редкие волосы, но только это так не заметно. На шее у брюнетки, освещенные солнцем, поблескивают темные волосики. Под черным облегающим платьем просматриваются позвонки. Блондинка опять смеется. Я прошу принести еще двести пятьдесят грамм вина. Тут можно немного посидеть, отдохнуть, подождать, пока не спадет жара. Через час тени будут длиннее. Ну и жрут же эти немцы. Впрочем, откуда такая предвзятость, ведь и итальянцы, и французы, и русские, и мы, поляки, не дураки поесть. Но в глубине сознания сохранились какие-то предубеждения. Представления о «стереотипах». Но с этим пора кончать. Пусть едят, аппетит и кошелек у них дай боже. Ведь и французы любят поесть. Известный государственный муж, богом данный Франции де Голль, где-то, не то в своих дневниках, не то по телевизору, высказался о французах примерно так: «Что за народ, думает только о постели да о жратве»; без бифштекса француз не может существовать, одних только сыров у них двести восемьдесят четыре сорта, ну как управлять таким народом? Государственные деятели не слишком-то деликатничают с народом, а порой бывают и крутоваты. В одной руке кнут, в другой пряник или, к примеру, колбаса. Наш «дед»{110} тоже иногда мог ляпнуть такое… Депутатов и министров не щадил. Осел-посол. И наш маршал был невоздержан на язык. А что касается немецкой и английской кухни, то ее осудил еще знаменитый философ, на которого ссылался Гитлер, когда создавал свою расовую теорию и расу нордических «сверхчеловеков». Ницше, который, как, впрочем, почти все гениальные люди, по происхождению своему был поляком, утверждал, что причина немецкой вялости — в тяжелой немецкой кухне. В жирных, густых подливках. Может, это и так, хотя практика далеко не всегда подтверждает теорию. Великие люди многое могут себе позволить, а их мысли потом автоматически переходят в книги и календари… Общий вклад в мировую культуру. А будет ли подливка? «Платья не жалко, мама заплатит, а вот подливки, подливки не хватит». Я громко рассмеялся. Высокая черная оглянулась. Ее взгляд остановился на моем лице. Может, узнала, может, нет. Ну и ладно. Я заметил, что она вынимает из сумочки пачку денег. Эдаким легким небрежным движением складывает банкноту и кладет на тарелочку. И началась комедия со счетом. Ей-богу, смешно. Цирк да и только. Кладут на тарелочку вдвое сложенный или перевернутый на обратную сторону счет. Зачем, спрашивается? Сюрприз? Знаем мы такие сюрпризы. Все цены проставлены в меню, и каждый может на салфетке выписать счет. Разве что речь идет о чисто театральном эффекте. Южные народы это любят. Впрочем, и у нас случаются эдакие неожиданности со счетом. Всякий раз убеждаюсь: расовые предрассудки — чистейшая глупость. Он тебе подает на тарелочке сложенный счет. Подумаешь, тайна, плачу — и до свидания, только и всего. Нет, надо раскрыть счет, положить деньги на тарелочку под счет, а потом получить сдачу, опять-таки прикрытую счетом. А к чему вся эта комедия? И что здесь, спрашивается, скрывать? Вот счет, вот деньги, вот сдача. Просто и ясно. А зачем прикрывать, открывать? Так все на тарелочке упрячут, что не сразу найдешь. Я моментально взял со стола зубочистку и стал ковырять в зубах. Но тут же меня одолели сомнения, ведь мяса я не ел, стало быть, для меня зубочистка — нечто условное, символическое. Сопляк официант может поставить под сомнение мое право пользоваться зубочисткой после клецок. Кто ел мясо, в зубах ковыряет, это давно известно, но как быть тому, кто ел клецки? Ничего, сойдет. Деньги здесь подсчитывает специальный человек, они с моим официантом перешептываются, вместе составляют счет и подают его культурненько на тарелочке, под салфеткой, а зачем… Бей, брат, открыто. Бей не из-за угла, а, выражаясь фигурально, с открытым забралом, все лучше, чем нож в спину. Моей американке приносят сдачу под салфеткой, на тарелочке. Вижу две купюры по тысяче лир и мелочь. Американка оставляет под счетом купюру в тысячу лир и всю мелочь. Ну вот, наели на восемь тысяч лир, а я тут размышляю, удобно ли при моем заказе пользоваться зубочисткой. Нет, нет, все же бытие определяет сознание. Эта старая истина запылала в моем мозгу, как огненная надпись мане текел фарес или как еще что-то в том же роде. Наш маленький итальянец — настоящий балерун, мы видим здесь сцену из «Лебединого озера». А дамы встали и пошли. Повернулись ко всем задом, идут, не оглянутся. Блондинка в розовых облегающих брючках. Господи боже мой. Отпусти грехи всем, кому неймется. Такие брюки — это вещь, мне они говорят куда больше, чем сфинкс, глядевший на войска Наполеона в Египте. Но балерун спешит, тащит немцам полные подносы со всевозможными сырами… Папа, мама, сын-кретин — боже мой, почему вдруг кретин, может быть, это очень милый ребенок, — и дочки жрут вовсю, даже и досюда доносится их чавканье; только один отошел, подбегает другой белый ангел, вазу с тортом несет, немцам подает. Чистый ли воротничок у моей рубашки, я ее вчера выстирал… Немка смотрит на торт и улыбается. И кто после этого — в три господа бога мать — выиграл войну. Союз победителей… хорошо. Я громко обращаюсь по-польски к своему кудрявчику: «Счет». Кивнул головой и исчез. Совсем как та скотина в отеле. Исчез, испарился, как святой дух. Но линии далеко не всегда бывают прямые. Тут Варшавский договор, там НАТО, а вон там Тито и неприсоединившиеся государства. Это правительства. Но люди есть люди, между ними линия раздела проходит иначе. По-другому. Слышно, как внизу, у ресторана, заработал мотор. Это в облачке ядовитых выхлопных газов уезжают в голубую даль американки. Я хватаю официанта за рукав. Он кивает и через мгновенье приносит мне маленькую десертную тарелочку, а на тарелочке — тайная нота, сложенный вдвое счет. Ладно, посмотрим… Я не притрагиваюсь к счету. Подливаю в рюмку вина. Счет не заяц, не убежит. Официант все стоит и улыбается. Я поворачиваю голову в сторону семейства обжор. Немцы, спрашиваю, Германия? Официант наклоняется ко мне и доверительно отвечает: «No tedesco, brasiliano»[71]. «Да ты что, брат, какой там «brasiliano», такой блондин, это tedesco, а не brasiliano, сам ты brasiliano», — говорю я и машу рукой. Официант пожимает плечами, уходит. Повеявший вдруг легкий ветерок охлаждает мое вспотевшее лицо. Brasiliano, brasiliano, ладно пусть будет brasiliano. Развернул счет, читаю. Как ни крути, хочешь, читай сверху вниз, хочешь, снизу вверх, а все равно лир на сто пятьдесят он меня обжулил. И дело вовсе не в деньгах, я заранее решил дать этому ослу чаевые, да такие, что у него челюсть отвиснет от удивления. Все дело в принципе. Чаевые чаевыми, но ты, мой милый, не делай из меня дурака. Хорошо? Плохой из тебя психолог. Присчитываешь, сам того не зная, что тебя ждет сюрприз. Нет, так дело не пойдет! Я снова подзываю официанта, он притворяется, что не слышит. Ну братец, раз уж ты сам здесь кое-что приписал, от меня многого не жди. Я дам тебе триста пятьдесят лир, а ты пожмешь плечами. Andiamo[72]. А впрочем, ты меня еще узнаешь. Я положил на тарелочку тысячу, подозвал официанта. Подошел какой-то другой. Ну ничего, как-нибудь они между собой договорятся. Прибежал мой, со сдачей на тарелочке. А я махнул рукой, сдачи, мол, не надо. Он понял на лету. Наклонился ко мне и говорит: «Tedeschi no bono, bombardamente Varsavia, Roma»