ристические палатки, а рядом, нате вам, — комнатные туфли и мужское белье, широкие диваны и низкие французские кровати, предвещающие любовные поединки в царстве кружев и пуховых одеял, дамское белье, чудеса из нейлона и батиста, паутина, пух, дамское трико ста размеров и форм, а среди них наверняка и французские с колокольчиками, колокольчик серебристый чудным звоном зазвенел, как сказала поэтесса… Интересно, как бы повел себя Диоген, если бы вылез из бочки в ликеро-водочном отделе — среди вин, ликера и водок, которые разноцветными яркими этикетками так и манят наш взор. А папиросы? Зажигалки? Галстуки? Или, скажем, обычные авторучки, карандаши, шариковые ручки, мелки, конверты. Люди словно в бреду бегают от прилавка к прилавку, словно безумные разглядывают, ощупывают, обнюхивают и покупают. Хочешь купить одеколон? Пожалуйста, вот тебе сто сортов одеколона. Хочешь приобрести туалетное мыло — двести запахов, цветов и упаковок к твоим услугам. Хочешь кусочек сыра? Вот тебе двести сорок восемь сортов. И правительству приходится трудно, потому что реакции подданных становятся все более неожиданными, их невозможно предвидеть. Чем больше сортов сыра, тем труднее управлять. В этом убедился даже такой искушенный политик, как де Голль. Все можно пощупать, все можно купить. Ты в раю. Выбрал пару самых обыкновенных носков или несколько конвертов, подаешь их продавщице, а она, словно ангел, с нежной улыбкой на губах берет эти предметы из твоих рук, засовывает в яркий целлофановый пакет и пальчиками, созданными для неги и ласки, отстукивает в кассе цифры, ты платишь маленькую сумму и, осчастливленный напоследок лучистой улыбкой, идешь дальше. Казалось бы, никто в этом раю ни за кем не следит. Но это просто еще один сюрприз современной цивилизации. Да хранит тебя господь бог от соблазнов. Тут стены имеют глаза и уши, каждое твое движение отражается в сотне зеркал, вон тот убеленный сединами господин следит за тобой самым внимательным образом. Он повернулся к тебе спиной, но у него глаза на затылке. Даже если в руках у тебя всего-навсего зеленая нарядная пуговица от дамского плаща, боже тебя упаси положить ее по рассеянности в карман, каждое твое движение отражается в зеркалах, в скрытых камерах, за тобой следят повернувшиеся к тебе спиной частные детективы. Не укради. Не укради — как говорится в Писании. Но чего стоят божественные заповеди в современном мире, чего стоят они без зеркал, скрытых камер, детективов и сторожей. Если даже наместника Спасителя на земле, божьего человека, добрейшего Иоанна XXIII охраняют стражники с алебардами, жандармы, полицейские в мундирах и «гориллы» в штатском. Хотя он, бедный, посещает тюрьмы и больницы, моет ноги каким-то там старикам, разумеется, чисто символически, и, по правде говоря, это не обычные старики, а камергеры, бароны и всякие там христианские экзистенциалисты и персоналисты. Но факт остается фактом. Многочисленная стража охраняет его как стальной сейф какого-нибудь Банка Святого духа. Таковы времена, таковы нравы. Это несмотря на взятие Бастилии и штурм Зимнего Дворца. В один прекрасный день молодые выйдут на улицы, затрубят в трубы, и стены Иерихона, стены современной цивилизации рухнут. В каждой газете есть намек на то, что это случится. И тот, кто умеет читать газеты, сумеет по этим намекам прочесть будущее. Скажем, вот в этом номере среди обыкновенных известий про спорт и про политику вдруг маленькое сообщение, всего несколько слов, но каких существенных. «Молодые сердитые люди» из Гринвича в Нью-Йорке — это такой квартал, где живет богема, — создали свою собственную партию, а продажный писака с ехидством сообщает, что это бородачи, которые разгуливают по улице босиком. На первом же собрании, в одном из кафе, они в нескольких пунктах сформулировали будущую программу партии: аннулировать все долги, ликвидировать существующую при поступлении на должность систему протекций, всем женщинам старше восемнадцати норковые шубки. Кроме этого, молодые требуют мира и безопасности во всем мире, поскольку все члены этой партии, как они сами об этом заявляют, — трусы. Программа, может быть, и незрелая, но не такая уж глупая, как тебе кажется, продажный писака из бульварной газеты, словно бешеный пес кидающийся на молодых. Сколько ехидства было в комментариях. Журналист подлизывался ко всем; и к властям, и к церкви, и к военным, и к так называемому общественному мнению, «к порядочным людям». А так ли уже плоха эта программа, вот ты смеешься над признанием молодых в том, что они «боятся войны и смерти», что они трусы. Они открыто говорят правду, а трус — ты. Это тебе надо дать пинка, трус, вонючка проклятая. Такие, как ты, не увидели ничего смешного и глупого в программе нацистов. Да. Программа этой партии вовсе не была смешной, потому что убийцы и расисты вовсе не смешны, они серьезны. Платный доносчик из бульварной газеты, неужели ты не понял этого? Это ты глупец и трус, хотя выглядишь пижоном и ходишь в новомодных ботинках. Это из-за таких, как ты, гибнут цивилизации и народы. На самом-то деле ты должен этим бородачам, этим трусам, которые признаются в том, что им страшно, ноги мыть. Чтоб ты сдох, фарисей проклятый. Такие мысли пробудила во мне маленькая газетная заметка, такие мысли обрушились на меня здесь, среди бывших терм Каракаллы. По голубому небу пронесся огромный самолет. Я разулся, снял ботинки и носки, все-таки несколько часов я провел на ногах, и теперь ступни горели, как у грешника на сковороде. А впрочем, кто может сказать, что испытывает грешник, попавший на раскаленную сковороду. Это просто-напросто потерявшие свой смысл обороты, которые вместе с традиционными образами и преданиями вошли в наше мышление и язык. Я всегда боялся физической боли. Но когда я увидел в музее изумительную картину, изображавшую мучителей св. Варфоломея, несущих на шесте снятую с него вместе с головой кожу, я не мог удержаться от смеха. Бородатое лицо великомученика было таким безмятежно-спокойным, что я невольно рассмеялся и даже что-то сказал картине, и картина мне ответила. Да-да, иногда случается, что и картина с вами заговорит. В новом мире нам понадобятся и новые речевые обороты. Сижу без задних ног. Я сел на стул, помеченный большой цифрой, здесь полно стульев с номерами на спинках: «Destra 8, destra 9, destra 11»[74] и так далее. В проемах огромных стен, стен-мамонтов, гнездятся ласточки, здесь вечно щебет, гомон и писк. Тощий рыжий кот постоял, поглядел на меня своими бирюзовыми глазами и пошел дальше своей кошачьей дорогой по своим кошачьим делам.
Я долго бродил среди бесконечных развалин, пока наконец не оказался под арками какого-то свода, среди нарисованных декораций и статуй. Должно быть, здесь был склад театральных декораций. Усевшись в тени на таком вот «меченом» стуле, я стал записывать в блокнот расходы за день, вплоть до текущего часа. Кофе — три раза, сто пятьдесят лир, две открытки, купленные в Национальном музее, — сто лир. Эти открытки несколько дороже обычных, но зато это фотографии, сделанные непосредственно с оригиналов, о чем и свидетельствует надпись на итальянском языке: «Vera fotografia»[75]. На одной из этих фотографий — головка спящей Ариадны, а на другой — божественное тело — Венера из Кирены, деталь, — никогда слово не передаст совершенство этого единственного в мире тела, да будут благословенны глаза и руки скульптора, он бог, вдохнувший жизнь в камень, хотя порой и тут возникают кое-какие сомнения, особенно на выставках современного искусства. Билет в музей — двести лир, комната восковых фигур — двести лир, открытка, купленная в музее восковых фигур, — пятьдесят лир, на ней мы видим цветные изображения Пикассо, Иоанна XXIII на троне, рядом Данте с венком на голове, несколько съехавшем набок, и тут же за столиком какой-то незнакомый господин во фраке, должно быть, какой-то итальянский композитор или дирижер, личность менее известная. Данте восковым пальцем показывает на стул, где лежит его творение… автобусные билеты — восемьдесят лир, носки — триста лир, галстук — пятьсот лир, вроде бы и пустяки, гроши какие-то, ан нет, за день, глядишь, все те же две тысячи набегут, что в переводе на доллары составляет три доллара и тридцать центов. Завтра утром поеду к морю. Электрички от вокзала до Лидо отправляются в 7.10, в 7.40—8.10… Камушки так приятно холодят ноги. Ласточки поднялись высоко, дождя не будет. Я сижу в тени среди сваленных в одну кучу колонн и капителей. Все это умелой рукой вырезано из фанеры, а потом оклеено разрисованным холстом и бумагой. Попадаются здесь и статуи, фигуры людей и животных из гипса и клеенки, а среди них стоит огромный сфинкс. Собственно говоря, он не стоит, а лежит, вытянув вперед огромные лапы. Его искаженное гримасой лицо, а вернее, морда выкрашена в желтый цвет, только продолговатые глаза черные. Странное у него лицо — не то львиное, не то коровье, не то женское… А выкрашенные черной краской глаза от сырости расплылись и не смотрят. Своим клеенчатым туловищем сфинкс подпирает сваленные здесь же картонные дубы и елки, завитки капителей, строгие колонны египетских храмов. Краска потрескалась, шелушится, слезает. В газете ничего нового. Может, это и к лучшему. Заседание Совета Безопасности. Бельгийцы покидают Конго. Конференция в верхах не состоялась, немецкая актриса выходит замуж за польского писателя, циклон из Скандинавии, реклама пудры для ног… Чего тут только нет, на этом складе, на огромном полотнище — озеро с горами, в голубой воде плавают лебеди. На одном из горных склонов — рыцарский замок с многочисленными башенками, бойницами, крытыми галереями, балкончиками. И снова колонны египетских храмов, арабские мечети, деревянные фонтаны. Меня вдруг разбудил мощный адский рев моторов, должно быть, самолет-гигант снова отправлялся из Вечного города на другое полушарие, словно во сне, я увидел перед собой помятое лицо сфинкса, сейчас он казался игрушкой, раскрашенной детьми. Он был похож на большого безглазого кота. На гипсовой желтой физиономии выделялась лишь красивая, четко очерченная линия рта, плотно сомкнутые черные, непривычной формы губы улыбались, сонная и, как зрелый плод, исполненная неги улыбка плыла ко мне из гипсовой пасти скверно раскрашенного чудовища, а рядом с ним — бумажные горы, голубое нарисованное озеро, в темноте, в голубых глубинах чудовища, запела птица, и губы стали медленно раскрываться.