— Эй, староста, сюда!
И я задаю старосте этот вопрос.
— Ребенка нянчит девочка, — глупо ухмыляясь, отвечает староста.
— Какая девочка?
— Сестра его умершей жены.
— Она большая?
— Совсем еще дитя.
Я взглянул на помощника и приказал немедленно доставить девочку сюда. Прошло немного времени, и появилась стройная девушка лет шестнадцати. Никогда еще глаза мои не видели в деревне такого изящно очерченного, словно выточенного из слоновой кости, красивого лица, такого стройного девичьего стана. Девушка в длинном черном платье замерла на пороге, словно изваяние из черного дерева. Староста подбодрил ее:
— Входи, невеста.
Девушка вошла в комнату, смущенно потупя взор. Она не знала, к кому из присутствующих ей следует подойти. Староста направил ее ко мне. Она остановилась передо мной и вскинула ресницы. Впервые за всю мою практику следователя я почувствовал волнение и, растерявшись, не знал что спросить. Секретарь не видел девушки — он сидел к ней спиной. Удивленный моим молчанием, и, по-видимому, решив, что я уснул, он обмакнул перо в чернильницу и повернулся к свидетельнице.
— Как тебя зовут, девочка?
Но стоило ему увидеть ее, как он уже не мог отвести от нее глаз, совершенно забыв про свои бумаги. Я поглядел на окружающих меня людей: мой сонный помощник очнулся, зашевелился и, широко раскрыв глаза, уставился на девушку; мамуру теперь уже не нужны были ни кофе, ни «бунн»; шейх Усфур подполз и, словно собака, улегся у моих ног, устремив взгляд на красивую крестьянку и разинув рот. Поистине велика власть женской красоты…
Усилием воли я овладел собой и, стараясь не выдать обуревавшего меня чувства, не глядя на нее, спросил красавицу:
— Как тебя зовут?
— Рим[71].
Она произнесла свое имя таким голосом, что я задрожал, словно струна от прикосновения тонких пальцев. Боясь, что дрожь в голосе выдаст мое волнение, я замолчал. Да, положение становилось щекотливым. Если после каждого ответа Рим голова у меня будет кружиться все сильнее — допрос затянется. Я собрался с духом и засыпал ее вопросами. Затем попросил ее рассказать все, что она знает, и стал любоваться ею. Я узнал от нее удивительные вещи! Оказывается, она еще не слыхала о преступлении. Ее разбудили и привели сюда, не сказав в чем дело. Я решил пока ничего ей не говорить — так мне подсказывало чутье следователя.
Я спросил Рим, сватались ли к ней женихи? «Да», — ответила она. Последний раз сватался красивый юноша, и она согласилась выйти за него, но муж сестры, ее опекун, не хотел дать согласия на этот брак. Впрочем, он всегда был против, когда ей предлагали руку. Видно, многие простирали к ней руки, как верующие простирают руки во время молитвы.
— И ты сердишься на него за это? — спросил я.
— Нет, — горячо воскликнула она. И в этом возгласе прозвучала необычная страстность.
— А ты встречалась с женихом?
— Да, всего только два раза, около нашего дома.
Жених ей нравится, но она не хочет противоречить опекуну. А опекун? Почему он отвергает всех претендентов? Оберегает ее покой? Или считает их недостойными ее? Она не знает причины, не понимает. Ей очень хочется понять, в чем здесь дело. Иногда она даже плачет. Она хочет знать… Что знать? Ничего. Она не может объяснить. Ведь умение выражать словами свои чувства и желания — дар, которым обладают не все.
Чтобы выразить свои чувства, надо понимать, что творится в твоей душе. И мне показалось, что душа этой девушки подобна зарослям бамбука или тростника. Тонкий луч света проникает в заросли, только когда тростник колышется. Да и тогда этот световой зайчик прыгает и скользит, как маленькая неуловимая серебряная монетка.
Тем не менее слабый луч замелькал и между строк моего протокола. Я начал нащупывать пульс дела, мне было приятно смотреть на Рим, и я вдруг заинтересовался следствием. Только я собрался было попросить еще чашечку кофе, как вдруг мой помощник спросил полицейского, появившегося в дверях:
— Прислали машину за пострадавшим?
— Давно уже.
И девушка все поняла. У нее вырвался крик, но она подавила его. Я не сомневался: крик вырвался из глубины души.
Я хотел продолжать следствие, но девушку словно подменили. Теперь она давала только односложные и бесполезные ответы. Я решил отложить допрос.
— Отдохни. Рим, — и, взглянув на мамура, добавил: — Лучше продолжим следствие утром.
Я показал на окно — уже светало. В комнате горел светильник, и мы не заметили приближения дня.
Я поднялся из-за стола и сразу вспомнил, что сегодня у нас заседание суда, — ночью я об этом совсем забыл и не попросил никого из коллег заменить меня на суде. Поэтому нужно немедленно отправляться обратно, чтобы поспеть на заседание вовремя.
— Господин помощник! Посадите девушку в фордик!
Я захлопнул папку с протоколом. После заседания мы продолжим допрос в моем кабинете.
Подали оседланных лошадей, и все отправились в обратный путь. Шейх Усфур ехал позади нас. Он нервно вертел в руке свою зеленую палку и возбужденно кричал:
— Это она! Это она!..
— Опомнись, — оборвал его мамур.
— Это она, она! Ее ресницы! Я узнал ее, узнал ее ресницы!
— Опомнись, шейх Усфур, не вертись, а то упадешь с осла!
Усталость одолевала меня, я с трудом держался в седле. Слава Аллаху, свежий утренний ветерок, слегка касаясь моего лица, будто дуновение веера красивой проказницы, вернул мне бодрость, и я обрел способность размышлять. Вдруг шейх Усфур запел так отчаянно, точно у него разрывалось сердце:
Ресницы глаз моей любимой…
Затем мы услышали, как что-то шлепнулось о землю. Шейх Усфур лежал в своих лохмотьях на земле. Гафиры подбежали к нему, подняли и снова посадили на осла. Он уселся, отряхнул с себя пыль и закончил куплет:
…Покроют весь феддан собой.
Мамур и мой помощник весело рассмеялись. Затем мамур стал отчитывать полоумного старика: «Будь осторожен! Прошло всего два года, как твою подругу унес ветер».
А я все думал о девушке в черном платье и ее тайне, которую еще не разгадал. Ведь ее тайна — тайна всего дела. Однако мое желание проникнуть в тайну этой девушки уже не имело никакого отношения к следствию. Я просто хотел знать…
Наш караван остановился у широкого полноводного канала. Через него был перекинут ствол пальмы, шириной не более полуметра. Подошел гафир, чтобы провести моего коня по бревну через канал. Я испуганно закричал:
— Эй ты, сумасшедший! Да разве можно здесь проехать верхом?
Лицо гафира выразило удивление.
— Раньше вы здесь проезжали на этом коне даже ночью, бек.
Я с опаской посмотрел на бревно.
— Я переехал по этому бревну, да еще ночью? Верхом? Не может этого быть!
— Мост широкий, бек, а лошадь — умное животное.
Я не хотел больше слушать гафира. Если, по его мнению, «мост» достаточно широк, то он безусловно сумеет попасть в рай даже верхом на верблюде[72]! А об уме коня легко говорить, когда не сидишь на нем сам. Зачем мне ехать через канал верхом? Я спрыгнул с коня и зашагал по бревну, опираясь на свою трость.
12 октября…
Когда мы вернулись в город, пора было начинать заседание. Наша машина подъехала к зданию суда, входную дверь, словно мухи, облепили крестьяне. Мой помощник проспал как убитый всю дорогу. Впрочем, я не собирался брать его с собой на заседание. Он вконец измотался на следствии и вряд ли мог быть мне чем-либо полезен. Юноша еще не привык работать весь день после бессонной ночи. Хватит с него и этой «прелестной» ночки! На первых порах его следует пожалеть. Поэтому я велел шоферу доставить помощника домой. Попрощавшись с мамуром, я вышел из машины и смело двинулся к входу, прокладывая себе дорогу в густой толпе мужчин, женщин и детей. Войдя в комнату для совещания, я увидел ожидавшего меня судью и пришел в отчаяние.
Дело в том, что в нашем суде работают посменно двое судей. Один из них живет в Каире и приезжает оттуда с первым поездом только в дни заседаний. Он всегда торопится рассмотреть дела, чтобы поспеть на одиннадцатичасовой поезд в Каир. И как бы сложны ни были эти дела, сколько бы их ни было, судья никогда не опаздывает на этот поезд. Второй же судья просто одержимый: живет он с семьей в маркезе, дела рассматривает медленно, то ли боясь ошибиться, то ли желая развеять провинциальную скуку и убить время. Ведь ему не надо спешить на поезд! С раннего утра восседает он за судейским столом, словно прирастает к нему, и расстается с ним только под вечер. А иногда он трудится даже вечером. Судебные заседания с ним причиняют мне жестокие страдания: ведь это же настоящая каторга — неподвижно просиживать здесь целые дни, словно прикованный. А цепь мне заменяет моя судейская зелено-красная перевязь. Может быть, все это месть Аллаха за тех невиновных, которых я по долгу службы отправил в тюрьму? Наверно, мы расплачиваемся за наши ошибки в течение всей жизни, сами того не подозревая.
Итак, увидев судью, я был потрясен: от этого человека нечего ждать пощады даже после бессонной ночи. А я-то считал, что сегодня очередь судьи, который всегда торопится.
Войдя в зал заседаний, я прежде всего просмотрел список дел: увы, сегодня нам предстояло рассмотреть семьдесят правонарушений и сорок проступков. Слава Аллаху, вполне достаточно, чтобы просидеть с таким судьей целый день! У местного судьи всегда больше дел, чем у каирского гастролера, и по самой простой причине: за нарушение он назначает штраф не больше двадцати пиастров, тогда как другой судья — пятьдесят. Зная об этом, нарушители и обвиняемые только и думают, как бы избавиться от любителя больших штрафов и попасть к тому, который обходится дешевле. Судья часто выражает недовольство и жалуется, что с каждым днем у него становится все больше работы. Он не понимает, в чем тут дело, а я усмехаюсь про себя: «Повысь штрафы, и тебе сразу станет легче».