Она умолкла на мгновение и в задумчивости провела по лбу сухим, костлявым кулаком.
— Просить немцев уйти отсюда, потому как здесь одни старики и больные? — повторила она после паузы. — Выходит, лучше наслать их на молодых, Данишка? Пусть уж и молодых изничтожат поскорее, так, что ли, душенька-голубушка? Ну, уж нет, птенчики мои, подыхать — так подыхать, ежели в войну ввязались.
— Я ни в какую войну не ввязывалась! — возмущенно воскликнула вдова Данишка.
— А что же вы делали? — холодно парировала тетушка Анна и колючим взглядом своих серых глаз медленно прошлась по морщинистым женским лицам. — Да разве нашлась в этом священном вертепе хоть одна женщина, которая бы запретила своему мужу или сыну идти в солдаты? Мужчинам одним бойню не устроить, хоть тресни, если бы мы, женщины, им не потакали. А теперь вольно нам плакаться, что мужей да сыновей, мол, из дому позабирали. Теперь поздно слезы лить! Но вот мой сын не пойдет на войну, покуда я жива!
Часа в четыре пополудни немцы вместе со своим грузовиком убрались со двора. Волнение, вызванное в людских сердцах неожиданной радостью, выразилось в самых необузданных проявлениях: Полес, возчик из Ференцвароша, выскочил на середину подвала и, прищелкивая пальцами, с залихватским гиканьем пустился в пляс, а старая прачка, склонившись над ведром в углу подвала, натужно исходила рвотой; едва стих этот веселый переполох, как очередной зловещий слух всколыхнул улегшиеся было волны переживаний. В шесть часов вечера привратник, выглянув из подъезда, углядел, как в соседний дом проследовала группа нилашистов — человек восемь-десять до зубов вооруженных винтовками, автоматами и ручными гранатами.
Подобно осенним мухам, которые, прежде чем сдохнуть, жужжат настырнее и злее кусают, словно смерти наперекор, так и нилашисты в последнюю неделю осады кружили все неугомоннее и наносили убийственные удары измученному городу, со все более ожесточенной злобой уничтожая недругов. Днем они охотились на дезертиров, а по ночам убивали евреев. Каменные набережные Дуная, в особенности поблизости от мостов, по утрам казались черными от крови замученных людей. Едва наступала темнота и огонь осадных орудий смолкал, как тишину безлюдных улиц нарушали ружейные выстрелы и треск автоматных очередей.
— В соседнем доме идет облава, — сообщил привратник, нервно покручивая густые, седые усы. — А потом наверняка и к нам заявятся, тем более что тут они вообще ни разу не были.
Евреев, правда, среди жильцов дома не было, зато дезертиры имелись. Сын тетушки Анны, подделав увольнительное удостоверение, вот уже восемь дней отсиживался в подвале. Солдатский мундир он скинул, когда немцы обосновались было во дворе: старый почтальон отдал ему взамен пиджачишко со своего плеча; однако теми мерами предосторожности, каких достаточно было против немцев, при нилашистах не обойдешься.
— Дали бы кусок хлеба, мамаша, — сказал парень. — Я, пожалуй, исчезну на какое-то время.
— Куда же ты схоронишься, сынок? — дрожащим голосом спросила вдова Данишка.
— А вам для чего это знать? — огрызнулась тетушка Анна, доставая из узелка остатки хлеба. — Не за чем в такие дела нос совать. Я и то не знаю, однако же не спрашиваю.
Парень наклонился к вдове Данишке, что-то шепнул ей на ухо, потом расхохотался и выскочил из бомбоубежища. Старуха в полном смятении уставилась ему вслед.
— Нашел время веселиться! — негромко вырвалось у нее.
Андраши, хромой официант, занял наблюдательный пост у подъезда. Однако через час, когда он, продрогнув до костей, вернулся в подвал, то не мог сообщить ничего нового: в соседнем доме все еще продолжалась облава.
— Ну, и нечего на холоде стоять, — высказала свое суждение тетушка Мари. — Мы и без того узнаем, когда они заявятся.
— Пусть их заявятся, — сказала старая уборщица, которая в подвале, целыми днями отлеживаясь в тепле, почти совсем излечилась от своего застарелого ревматизма. — Нам нечего бояться, здесь евреев нету.
На ужин был суп с лапшой и оставшаяся от обеда чечевичная каша. Люди расселись вокруг плиты — на скамьях вдоль стен и на краю постелей, но еда убывала не быстрее, чем в полдень — в пору опасного соседства немцев; никто не подкладывал себе по второму разу. Да и ложиться никому не хотелось: только уснешь — нилашисты поднимут. Лишь тетушка Анна отправилась на покой сразу же после ужина; ее пустила к себе в постель молодая женщина, которая ждала ребенка и ввиду своего положения до сих пор одна занимала целое лежачее место. Старуха, несмотря на свою грузность, спала не ворочаясь, беззвучным и глубоким сном, как младенец, и можно было надеяться, что даже во сне не потревожит свою соседку. Ее изрытое морщинами темное лицо, как хлеб на тряпице, мирно покоилось в легком свете коптилки.
Однако к полуночи, когда нилашисты вторглись в убежище, почти всех обитателей его сморил сон, и захваченные врасплох лица, с которых не успела сползти пелена сонного дурмана, застывшими масками одно за другим мелькали в проворно скользящих лучах карманных фонариков. В распахнутую дверь с воем задувал ветер. Какой-то мужчина у стены тихонько всхлипнул.
— Зажечь свечу! — скомандовал один из нилашистов тонким, дребезжащим фальцетом.
Их было трое: усатый мужчина постарше в зеленой охотничьей шляпе, украшенной перьями, и два щуплых, темноволосых парня с бледными, испитыми лицами. У всех троих были нилашистские нарукавные повязки, а к поясу прицеплены ручные гранаты. Они напоминали детишек, которые в сопровождении воспитателя направляются на площадку для игр.
— Есть среди вас евреи? — пронзительным голосом закричал один из нилашистов. — А ну, марш из постелей и приготовить документы!
В дальнем помещении тоже зажгли свечу. Тетушка Мари склонилась к вдове Данишке и потянула ее за розовую фланелевую сорочку.
— Проснитесь, — позвала она тихо, чтобы не напугать старуху. — Гости к нам пожаловали.
— В чем дело… чего вы меня дергаете? — недовольно пробурчала прачка. — Не видите — я фасоль перебираю!
Но прежде чем она успела повернуться на другой бок, тетушка Мари рывком стащила с нее одеяло.
— Сейчас не до фасоли! — в сердцах огрызнулась она. — Где у вас документы?
Вдова Данишка села на постели.
— Вот что, милая, — начала она дрожащим от злости голосом, — я смотрю, вы прямо помешались на том, чтобы будить меня среди ночи! Кого ни спроси в убежище, всякий подтвердит: еще и случая не было, чтобы вы меня не растолкали со сна под каким-нибудь предлогом…
Один из нилашистов с автоматом на изготовку стал в дверях, тот, что постарше, в охотничьей шляпе, пристроился у столика поблизости от входа, а третий не спеша двинулся в обход обоих подвальных помещений; он шагал вдоль выстроившихся рядами постелей и светил фонариком в лица людей, натягивавших на себя одежду. Настала такая глубокая тишина, что девчушка — дочка привратника — проснулась и зашлась плачем.
Ответственный по дому за противовоздушную оборону и привратник вытянулись перед столом.
— Общее число жильцов? — начал опрос нилашист.
— Сорок семь человек.
— Евреи есть?
— Никак нет, — ответил привратник.
Мужчина в охотничьей шляпе усталым движением провел рукой по лбу.
— Если обнаружим дезертиров или иностранных подданных, я заберу вас обоих, — негромко произнес он. — Прикиньте, пока еще не поздно одуматься.
— Нет у нас таких, — повторил привратник. — Одна беднота живет в доме.
Нилашист, который с фонариком в руках совершал обход помещений, вернулся к столику у входа.
— Сорок три человека, — доложил он.
— Четырех не досчитался?
— А в отсек вы не заглядывали? — вмешался дядюшка Янош, ответственный за противовоздушную оборону.
Щуплый нилашист ушел и через минуту вернулся.
— Одна женщина и двое детей, — доложил он сиплым фальцетом. — Сорок три плюс трое.
— Одного не хватает.
— Он в солдатах, — сказал привратник. — Его призвали на службу.
Мужчина в охотничьей шляпе закрыл глаза, точно на него вдруг навалилась необоримая усталость.
— Почему же он значится в списках? — чуть погодя спросил он, еще более тихо. — Если он выбыл, тогда вычеркните его из списка.
— Он жил здесь у своей матери, — пояснил привратник.
Нилашист в охотничьей шляпе сделал какую-то пометку на лежащем перед ним листке.
— Есть здесь другие помещения?
— Нет.
— Врешь, — тихо сказал нилашист. — В коридоре я насчитал еще дверей семь-восемь. Что там, кладовки для угля?
— Да, — ответил привратник, и лицо его покраснело.
— Это тоже считается помещением, — пояснил нилашист. — А теперь пришли ко мне сначала женщин, а потом мужчин. Пусть подходят поодиночке и каждый со своими документами.
Щуплый нилашист с бабьим голосом опять прошел в глубь подвала. Женщины, каждая порознь, подходили к столу; бледненькой темноволосой девушке, которая занимала койку напротив двери, от волнения сделалось дурно, и ей пришлось сесть. Когда очередь дошла до тетушки Анны и та назвала свою фамилию, мужчина в охотничьей шляпе, не поднимая головы, задумчиво покрутил карандаш в руках. Карандаш был золотой и внушительных размеров.
— Это у вас сын в солдатах? — спросил он.
Старуха внезапно вся как-то сникла, грубый голос ее помягчел, приобрел женскую певучесть, а лицо так и излучало приторную любезность.
— Так точно, ваше благородие, — ответила она, — В солдатах он, сынок мой.
— Где он находится?
— Эх, кабы я знала!.. — вздохнула старуха. — На прошлой неделе пришла от него открытка с фронта, да ведь по ней не разберешь, откуда она писана. Господи, мне бы только знать, живой он или нет!
Нилашист в охотничьей шляпе одобрительно кивнул, словно был в высшей степени удовлетворен таким ответом.
— Встань-ка к стене, мамаша. Вон там, возле двери.
Лицо старухи едва заметно дрогнуло.
— Слушаюсь, ваше благородие, — проговорила она.
Темноволосая девушка с бледным лицом вдруг прижала руку ко рту и тихонько простонала. Мужчина в охотничьей шляпе повернул голову, внимательно изучил взглядом девушку, затем опять склонился над списком жильцов. Пропустив еще двух женщин, он