обратился к девушке.
— Ты тоже становись к стенке! — негромко велел он. — Вон туда, рядом со старухой. Да поживее!
Полчаса спустя, покончив с проверкой документов и у мужчин, нилашист постарше знаком подозвал к себе щуплого парня, занявшего позицию в глубине подвала. О чем они говорили, не было слышно. Затем парень вышел из подвала. Нилашист в охотничьей шляпе откинулся на спинку стула, вытянул ноги; вытащив револьвер из кобуры, он положил его на стол. С запрокинутой головой, прикрыв глаза, он неподвижно сидел в этой позе до тех пор, пока отправленный по его поручению парень не возвратился в сопровождении другого нилашиста, подталкивая впереди себя сына тетушки Анны. Руки у молодого солдата были связаны за спиной, лицо и одежду его густым слоем покрывала угольная пыль.
Беременная женщина, закрыв лицо руками, громко вскрикнула.
— Молчать — чтоб не пикнули у меня! — пронзительной фистулой скомандовал низкорослый нилашист.
У привратника вся кровь отхлынула от лица, он невольно отступил назад.
— Где увольнительная? — спросил мужчина в охотничьей шляпе.
— У меня в кармане, — тихо ответил паренек.
— Ну-ка, вытащи у него!
Щуплый нилашист запустил руку в нагрудный карман паренька и вытащил сложенный листок. Мужчина в охотничьей шляпе заглянул в него, затем медленным движением порвал в клочки.
— Поддельная, — устало произнес он.
Солдат промолчал. Нилашист, стоявший рядом, с силой ткнул его в бок дулом пистолета.
— А ну, отвечай, как положено!
— Чего тут отвечать? — огрызнулся солдат. — Справка не поддельная.
— Зачем же тогда ты прятался в угольной куче? — спросил нилашист в охотничьей шляпе.
— Чтобы меня не забрали, — ответил солдат. — И чтобы справку мою не порвали.
Темноволосая бледная девушка у стены громко разрыдалась. В дальнем помещении погасла свеча.
— И свечу погасили, твари бандитские! — взревел нилашист, стоявший на посту у дверей. — А ну, зажечь немедленно, не то стреляю!
— Свеча сгорела дотла, — послышался дребезжащий старушечий голос. — Извольте обождать, сейчас другую зажгу.
— Сгорела дотла… — задумчиво повторил мужчина в охотничьей шляпе. — Пусть вон тот старичок подойдет сюда. — Он поднял руку и медленным движением указал на пенсионера-почтальона, который примостился на одной из коек в отдалении, втиснувшись между официантом и старым носильщиком. Почтальон тотчас поднялся и проковылял к столу.
— У кого вы раздобыли этот солдатский мундир? — спросил нилашист в охотничьей шляпе.
— Вон у него! — буркнул старик.
— Вы поменялись, что ли?
— Поменялись.
— А зачем? — спросил нилашист, из-под полуопущенных век глядя в лицо почтальону.
— Затем, что хватит с нас войны! — задиристо выкликнул старик.
На мгновение настала тишина.
— Не трогай его, — остановил нилашист в охотничьей шляпе щуплого напарника, который уже занес руку, чтобы ударить старика в лицо. — Что вы сказали?
— А вот то и сказал, — вспыхнув, выпалил почтальон, — что ежели этот сопляк вздумает меня хоть пальцем тронуть, то я из него все кишки повыпущу, не будь я Карой Чукаш!
Оба нилашиста помоложе громко захохотали. Тот, что был в охотничьей шляпе, не дрогнул ни единой черточкой лица.
— Никто вас не тронет, — сказал он. Голос его звучал все более устало. — Трогать мы вас не станем, а расстрелять — расстреляем. Становитесь вон туда, к стенке!
Старик не успел еще и пошевельнуться, как тетушка Анна, которая до сих пор неподвижно стояла, прислонясь спиной к стене, и не сводила своих серых, по-кошачьи сузившихся глаз со связанного сына, сделала два широких шага и очутилась у стола. Наклонясь вперед всем своим грузным корпусом, она нависла над сидящим у стола нилашистом.
— И сына моего вы тоже собираетесь казнить? — спросила она густым, низким голосом.
— Но-но, полегче! — проворчал нилашист в шляпе, а два парня помоложе, ухватив старую женщину за руку, рывком оттащили ее. — Ишь, раззявила пасть! То стояла тише воды, ниже травы…
— Да ты и мозоля моего не стоишь, мозгляк ты эдакий! — бросила старуха.
Прислонившись к стене, темноволосая девушка с побелевшим лицом медленно осела на пол.
— Вам нечего волноваться, тетушка, — сказал нилашист в охотничьей шляпе. — Вас мы казнить не станем, вы — мать.
Когда нилашисты, с двух сторон обступив солдата и старика почтальона, повели их к выходу, тетушка Анна метнулась им вслед. Одного из конвоиров она с силой лягнула по ноге, другого, ухватив за плечи, повернула лицом к себе и вцепилась ему в глаза.
— Беги! — хрипло крикнула она.
За спиной у нее грохнул револьверный выстрел. Солдат выскочил за дверь.
Тот из нилашистов, которого она ударила ногой, ничком свалился на пол, второй с залитым кровью лицом ощупывал глаза. Тетушка Анна медленно склонилась на левый бок и рухнула на пол. В подземном коридоре, а затем и во дворе послышались выстрелы. В дальнем помещении кто-то хрипло, астматически дышал.
Под утро, перед смертью, старая женщина ненадолго пришла в себя.
— Птенчики мои, — проговорила она, — вы, оказывается, трусы распоследние. А ведь старым людям не пристало за свою шкуру трястись. Молодежь — она на счастье надеется, но старикам-то вроде нас с вами терять нечего. Надежды все пошли прахом, бог и люди от нас отвернулись, только и осталось у нас, что любовь к ближнему, да и та никому не нужна… Так неужто даже свой последний час, перед тем как душу богу отдать, не прожить честь по чести! Ведь мы с тех пор, как на свет появились, так и живем в бесчестии: ежели есть у кого хоть грош за душою — и то у других уворовано; ежели гол, как сокол, то норовишь другому задницу лизать, чтобы и самому кое-что перепало. Одарить ближнего или самим какой дар получить — даже этого мы не умели в растреклятой своей жизни: младенец под сердцем да веревка на шею, — вот и все, чем друг от друга мы разжиться можем. А тут случай сам шел в руки, и вы его упустили, птенчики мои, хотя все вы на краю могилы стоите. Да, видно, кто привык всю жизнь по сторонам зыркать да свою корысть высматривать, тому и в последний миг себя не переиначить. И поделом ему пекло, какое он сам себе измыслил… Подыхать вам без пользы, как и жили. Полжизни моей прошло в этом доме, и, попадись мне среди вас хоть один, кто бы не зря небо коптил, я бы, уж так и быть, простила вам, что на свет появились. Но даже лучшие из вас потому лишь на вечное спасение надеются, что не обманывали и не крали. Кто поправил ближнему подушку в головах, мнит себя добронравным; кто подставил и левую щеку, тот считает, будто смелее его и человека не сыщешь; кто поостережется родную мать исподтишка ударить, того сочтут преданным сыном, дочерью, — а на большее вашей добродетели не стать. Пригрелись тут, по шею в дерьме, и шевельнуться боитесь, как бы холодом не прохватило. А ведь у каждого бедняка есть свой долг, — говорю вам во всеуслышание, чтобы слова мои дошли до вас! Лишь бедняк знает, что такое нужда, так кому, как не ему, спасать другого от нужды! Лишь бедняку нужен бог, а значит, и отречься от бога он вправе! И если жизнь его гроша ломаного не стоит, то чего ж и дрожать за нее! Другой музыки, кроме звона цепей, бедняку не дано — так пускай сотрясает он эти цепи, пока от звона того и плод в утробе не оглохнет! А вы, птенчики мои, думаете, что если укрываете в тепле друг дружку, провизией делитесь, прощаете друг другу собственное зловоние, то тем самым искупили уже свое существование? О нет, вы еще и не принимались долг платить!
1945
Перевод Т. Воронкиной.
У Дуная
Мальчик остановился и еще раз внимательно оглядел старика, что сидел на нижних ступеньках, у самой воды. Он следил за ним вот уже полчаса: человек сидел неподвижно, расставив широко ноги, склонившись лицом к сверкающему водному зеркалу. Когда по лазурной глади ароматного майского неба пробегало облако, старик ежился, зябко поводил плечами. Над ступеньками поднимался сильный, свежий запах воды; порою в него беспардонно вклинивалась струя острой дегтярной вони.
«Что это он?» — думал мальчик. Сунув руки в карманы штанов, он спустился вниз по ступенькам и сел рядом со стариком.
— На что вы там смотрите, дяденька? — спросил он.
Однако старик не ответил.
— На что вы там смотрите, дяденька? — повторил мальчик.
— На дом свой, — тихо сказал старик.
Мальчик весело рассмеялся. «Утопиться хотите, дяденька?»
Тот опять ничего не ответил. Штаны на нем были лиловые, куртка — ярко-зеленой; лишь заплаты — какого-то тусклого цвета. Седоватую бороду он, видно, давно не расчесывал: в ней даже желтела соломинка. С виду был он плотен и крепок: жаль, если такой просто возьмет да утопится. Мальчик следил за ним краем глаза.
— А где ваш дом, дяденька? — спросил он немного спустя.
Старик молча поднял руку и протянул ее в сторону противоположного берега, где, как раз напротив, стоял полуразрушенный дом, подставив лучам солнца разбитые внутренности.
— Блеск! — сказал мальчик уважительным тоном. — Что, там и ванная есть?
— Была, сынок, — ответил старик.
— Вы и сейчас там живете?
— И сейчас, репей, — неохотно ответил старик.
Мальчик задумчиво почесывал свои загорелые ноги.
— А правда, что в Буде клопов меньше? — спросил он. — Если правда, так я бы, пожалуй, переселился к вам.
— А ты сам-то где живешь? — Старик повернул к мальчику близоруко сощуренные глаза.
Они признали друг друга по запаху: оба были одинокими и неприкаянными, как два волка, отбившиеся от стаи.
— Сейчас — на лесопилке одной, на улице Булчу, — ответил мальчик. — Да там каждый раз в шесть утра уходить надо, когда сторож дежурство сдает… Может, объединиться нам, а, дяденька? — сказал он задумчиво. Старик опять повернул к нему голову. Сначала он просто смотрел на него, потом вдруг затрясся, из полуоткрытого рта его с крупными желтыми зубами вырвались странные скрипучие звуки. Вскоре ему пришлось даже вытереть выступившие на глазах слезы.