Они стояли под высоким забором у дощатых ворот. Ковач-младший поднял голову.
— Пришли мы, — сказал он устало. — Вспомнить еще? «Ну, видите, мы с вами оба — сиротки».
— Все Точно, — согласилась Юли. — Но если вы сию же минуту не распахнете передо мной этот парадный въезд, я уйду, вот как бог свят… Ну скажите, ну почему вы не возьмете меня на руки?!
Девушка стояла неподвижно в густом свете летней луны и пела. Она вскинула кверху светящиеся белые руки и, изломив их углом, положила на затылок: на залитую лунным светом площадку упала стройная тень греческой вазы. Ваза была наполнена счастьем и звенела.
Высокие штабеля досок иногда потрескивали под луной, и сухой этот треск, словно речь тишины, уносился в непроглядную ночь. Дорога перед узким одноэтажным помещением конторы была покрыта толстым слоем опилок; они поглощали все звуки, но, словно разложенная сушиться простыня, отражали серебряные лунные лучи, разбрасывали их вокруг, оделяя светом тьму. Босоногая девушка стояла посреди простыни, с греческой тенью за спиной, лицом обратись к конторе, к двум ее окнам, трепещущим на ветру, рассыпавшим окрест дрожащее в них лунное сияние. Так густ и мягок был здесь лунный свет, что местами казался невиданным детищем лета, диковинным растением, которое вдруг заплело узкие улочки между штабелями досок, вскарабкалось на белые шероховатые балки и, разрастись молниеносно, в мгновение ока заполонило весь лесосклад. Нежное растение там и сям стороной обегало местечко под торчащею крышей или под раскидистым деревом с густой листвой, оставляя нетронутой темно-синюю краюху — тень, но тотчас же подбегало поближе, стоило ветру раскачать шелестящую крону. Снаружи, с улицы, не доносилось ни звука, лишь с противоположной стороны, из дальнего конца склада, вливался сюда стыдливый плеск дунайских волн. Юли оборвала свою песню.
— Ты спишь? — тихо обратилась она назад, в лунный свет.
Но не получила ответа. Она прислушалась и, сверкнув всеми своими белыми зубками, улыбнулась полной луне, которая неподвижно стояла над самой ее головой; потом встряхнулась, потянулась, ленивым движением расцепила на затылке облитые светом крепкие ладони.
— Ты спишь? — повторила она. И опять не услышала ответа. — И ничего ты не спишь, — продолжала она негромко, — потому что, если б спал, так храпел бы, а ты не храпишь. Ну, а раз уж не спишь, почему не отвечаешь мне, Дылдушка?
Иштван Ковач лежал на штабеле досок, высившемся за ее спиной, и, приоткрыв рот, смотрел на луну. Льняные волосы, обтекая его огромную круглую голову, поблескивали в лунном сиянии.
— Я не сплю, — сказал он.
Девушка пожала плечами.
— Это я и так знаю, Дылдушка, — пропела она. — Но что же ты там делаешь?
— Да ничего, — ответил Ковач-младший, а сердце его набухало, полнясь счастьем: казалось, еще немного, и оно разорвет огромную, словно бочка, грудную клетку.
— Ну, а ничего, так давай поиграем! — предложила Юли.
— Давай! — согласился исполин.
Девушка повернулась, на цыпочках подбежала к штабелю досок и неслышно, как кошка, мигом вскарабкалась наверх. Потревоженный лунный свет, некоторое время волнуясь, струился вокруг нее, но вскоре успокоился, вновь улегся возле крошечных ушных раковин, на крепкой шее и гладких сияющих бедрах, с которых ветер сдул, завернув, легкую юбчонку.
— Я люблю тебя, Дылдушка, — сказала Юли, присела на корточки и кончиком указательного пальца нарисовала на красной клетчатой рубахе Ковача-младшего, над самым сердцем, невидимый кружок. — А ты?
На глаза Ковача-младшего навернулись слезы.
— Когда ты в первый раз сказал, что любишь меня? — спросила Юли и нарисовала в центре кружка большой вопросительный знак. — Уж месяц тому?..
— Угу.
Юли нарисовала возле вопросительного знака единицу.
— А почему раньше не говорил?
— Так…
— Не смел сказать?
Ковач-младший кивнул — ну да, не смел, мол. Под единицей Юли нарисовала: 59.
— Сколько дней прошло, как мы познакомились?
— Пятьдесят девять, — отвечал Ковач-младший.
— А сколько дней ты любишь меня?
— Пятьдесят девять.
Юли ладонью закрыла ему рот.
— Неправда, — возразила она быстро. — Не пятьдесят девять. Всегда любил. Всегда. А что я сказала, когда ты спросил, люблю ль я тебя?
— Сказала, чтоб я шел к своей австрийской бабушке, — блаженно выговорил исполин.
— Ой, какая же я бесстыдница! — воскликнула Юли. — И все неправда, я люблю тебя тоже… А еще что я сказала?
— Сказала, если люблю тебя, так чтобы купил тебе туфли.
— Между прочим, это и теперь бы еще не поздно, — объявила Юли и внимательно поглядела на свои маленькие мускулистые ноги, прятавшие стыдливые пальчики в залитых луною опилках.
В этот самый миг летучее летнее облако набежало, гонимое ветром, закрыло небо над их головами, и сразу все померкло, лесосклад погрузился во тьму. Эфемерное желтое растение, рожденное лунным светом, моментально почернело и осыпалось с забора и с конторской стены перед ними; впрочем, оно еще сохранило жизнь в нижнем конце склада и, словно надумало спастись бегством, подавшись в Буду, широкой полосой перекинулось вдруг через Дунай, и река, довольная, закачала его на мелкой волне, то подбрасывая легонько, то вновь роняя.
— Ой, как стало темно! — воскликнула Юли.
Но тут же один ее пальчик вновь заблестел под луной: сквозь просвет в облаке прорвался широкий сноп лучей и залил светом две крохи-фигурки на высоком штабеле досок.
— Ну-с, что я сказала, когда на третий день сбежала от тебя? — спросила Юли.
— Ничего, — угрюмо отозвался Ковач-младший.
— А что сказала через два дня, когда вернулась?
— Ты сердилась, бранилась.
— И что говорила?
— Много всего говорила.
Юли осторожно приставила кулачок к несуразно маленькому носу Ковача-младшего.
— Повтори слово в слово все, что я тогда сказала! — прикрикнула она, недовольная. — Ну, какая была моя первая фраза? Не то раздавлю твой нос-недорос!
Ковач-младший прикрыл ее кулачок своей ручищей.
— Если ты будешь мне нос щекотать, я говорить не смогу… Убери руку. Ты сказала… — Голос исполина зазвучал вдруг глухо: — «Слышите, вы! Не воображайте, будто я пожалела о том, что ушла. Я потому вернулась, что мне спать негде. И нечего дыбиться. Все, я ухожу!»
— А потом?
— Потом ты принялась есть.
— Ну, что я еще-то сказала?
— Ты очень много ела, — проговорил Ковач-младший задумчиво.
Девушка опять приставила кулак к его носу.
— Раздавлю! — пригрозила она. — Что я сказала?
— Ты сказала, — заговорил Ковач-младший, — ты, пока ела, говорила вот что: хам-хам… хо… ццц… ччч… угу… уф, ну так!.. А потом: «Больше ничего нет?»
— Вот сейчас раздавлю! — пообещала Юли.
Исполин замолчал, его огромное, ясное, светящееся под луною лицо исказилось мукой.
— Дальше, дальше! — торопила Юли.
— «А вы, когда и в другой раз приведете сюда женщину, — продолжал Ковач-младший, опустив голову на ладонь, и на лбу у него выступили капельки пота, — когда в следующий раз приведете сюда женщину, то сперва приглядитесь получше, прежде чем разделить с ней последний котелок супа, поняли, горе луковое? Ну, я пошла!»
— Ой, надо же, да неужто так и сказала? — спросила Юли. — Слово в слово? А ведь не ушла, верно? И не собиралась даже… у меня в мыслях того не было, чтобы уйти…
— Правда? — недоверчиво спросил Ковач-младший и вдруг стремительно сел, толстая балка под ним резко скрипнула. Его широкая физиономия — колышась между горем и блаженством — выражала полную растерянность. — Ты вправду не собиралась уйти? Но отчего ж тогда сбежала?
— Тс-сс, горе ты мое луковое, — шепнула Юли и ладошкой прикрыла ему рот. — Об этом молчок. Я потому сбежала…
Она примолкла, в сердце на миг опять взметнулись прежние страхи. Неправдоподобно гладкое лицо исполина, с этим его выжидательно приоткрытым ртом и наивными изумленными глазами, склонилось над ней совсем близко, его теплое дыхание обдавало ей глаза. Внезапно Юли размахнулась и изо всей силы ударила его по щеке.
— …потому что боялась тебя, — договорила она хрипло. — Оттого и сбежала…
Оба молчали. Еще одно облако примчалось, закрыло луну, и пештская сторона вновь потемнела, лишь вдалеке туманно светились еще будайские горы. Ковач-младший по-детски схватился рукой за пылавшую щеку.
— Когда я там, возле Западного вокзала, позволил тебе ударить меня по щеке, — проговорил он с тоской, — ты обещала, что больше не станешь меня бояться. Так?
— Так, — сказала Юли и встала. — Пошли спать.
— Ты и сейчас боишься? — срывающимся голосом спросил Ковач-младший.
— Нет, — сказала Юли. — То есть да. Когда-нибудь ты мне все-таки отомстишь.
— Отомщу? — похолодев, спросил исполин. — За что?
— Не знаю, — сказала девушка. — За все. Ну, пойдем же.
Они спали в задней комнате конторы на полу, на мешке, набитом соломой, свернув в головах три чистых мешка из-под пшеницы. Дверь, окно оставляли на ночь открытыми, чтобы услышать, если б кто-то полез через забор на склад: забитым старостью ушам дяди Фечке, второго сторожа — он ночевал в дальнем конце склада, — слишком доверяться не приходилось. Если было очень уж жарко, Юли до тех пор ворочалась во сне и так упорно толкала обнаженного исполина своими настойчивыми кулачками, покуда он не скатывался ворча на голый пол, рядом с мешком, где и досыпал, подложив под голову руку. Спал Ковач-младший легко, чутко, первое же чириканье воробьев на рассвете будило его. Он просыпался с детской ясностью на душе и, оставляя на полу кокон сна, мгновенно облачался в дожидавшуюся его одежду, погружался в радости предстоящего дня.
— Ты куда, Дылдушка? — спросила Юли сквозь сон, переворачиваясь на другой бок.
Ковач-младший смотрел на выглянувшую ненароком маленькую белую грудь девушки, и ему хотелось петь.
— Ты куда? — повторила Юли, выпрастывая круглое колено из-под тяжелой попоны, навалившейся, словно доска, на ее легкий кружевной сон. — Что?.. На общественные работы?.. Да ведь ты уже три раза ходил на этой неделе!