Солнце вдруг пробилось через толстый слой облаков, и сразу рассвет уступил место дню. Все сильнее ощущался свежий запах воды, напоминающий аромат подснежников. Фернан оперся на кирку.
— Я о пожарниках тоже думал, товарищи, — сказал он с улыбкой. — Но в любом случае сначала с нами будут переговоры вести. А я всеми способами постараюсь их затянуть, хотя бы до тех пор, пока крышу не разберем. Тогда никуда им не деться, придется освобождать пятый этаж, иначе на жильцов потечет при первом же снегопаде. Этого, думаю, и достаточно…
— Как бы не так! — воскликнул коротышка. — Я, например, не уйду отсюда, пока эта старая коробка не развалится ко всем чертям…
На другой стороне крыши послышалась песня: сильный тенор самозабвенно выводил мелодию.
— Эй, здесь вам не опера! — крикнул Рюттлингер.
— Тихо там, на той стороне!
— Кто там поет? Заткнись!
— Жильцов перебудишь, петух!
Все невольно расхохотались: уже целый час грохот на крыше стоял такой, что летучие мыши не выдержали и вылетели с чердака.
— Тихо!
— Поздно закукарекал: солнышко встало уже!
Но песня летела все свободней и выше, она, торжествуя, парила над городом. В соседних домах там и сям открывались окна, высовывались всклокоченные со сна люди в ночных рубашках, озирались, жмурясь, в холодном рассвете. Жильцы нижних этажей, откуда крыши не видно было, с просветленными лицами поднимали взгляд к небу, ожидая, что вот-вот станет слышен шелест ангельских крыльев.
— Эй, тихо там! — закричал Фернан. — Работать, товарищи, надо, а не песни распевать!
Стало тихо. А через четверть часа на площадь свернули два полицейских и неторопливым шагом направились к дому. С крыши к их ногам, как предупреждение, шлепнулось несколько гонтовых пластин, потом ухнул с грохотом кусок водосточной трубы. Полицейские удалились. Добрый час миновал, солнце уже прочно владело небом, и снег заблестел на улицах, когда перед домом на улице Серветт появился сам полицмейстер. Вскоре к шефу полиции подошли городской прокурор, мэтр Гранжан, и начальник пожарной дружины, муниципальный советник Франц Рютли; посовещавшись, они вошли в подъезд дома напротив. К этому времени площадь и улицы уже наполняла многосотенная толпа; люди то в дело закидывали головы и смотрели вверх, хотя зрелище, им открывавшееся, не содержало в себе ничего необычного: несколько рабочих ломали крышу старого дома.
Больше ста лет было этому дому, стоявшему в группе своих, столь же дряхлых собратьев, одной стороной на улицу Серветт, другой — на площадь Серф; в муниципальном совете давно уже принято было решение снести эти дома. Жили в них в основном бедняки, и о новых квартирах должен был позаботиться город — этим и объяснялась медлительность городских властей. И вот теперь в толпе на площади пробежал слух: строительным рабочим надоело выслушивать отговорки, и группа безработных взялась снести дом на свой страх и риск. Несколько сот людей, забыв все свои дела, теперь топтались на площади, с пугливо-восторженным или лукаво-заговорщическим видом глядя ввысь, где на фоне лазури и солнечного света двигались маленькие фигурки, взмахивая руками, словно студеный январский ветер играл ими в сияющем пространстве меж крышей и далеким небосводом. Солнце уже успело напрочь прогнать скопившиеся облака, и покрытые инеем улицы празднично засверкали; звонки бегущих мимо трамваев звучали торжественно-радостным аккомпанементом льющемуся с небес свету. Запруженную народом площадь машины были вынуждены объезжать по соседним улицам. Двое полицейских держались недалеко от дома, на другой стороне площади; как только они пробовали подобраться к улице Серветт, с крыши сыпался гонтовый дождь, а однажды даже слетел кирпич, пригвоздив к мостовой хвост неистово орущей, мечущейся кошки. В общем шуме звучали проклятья, крики одобрения, недовольный ропот, тихое «ура». Спокойная старая площадь Серф, где в другие дни далеко вокруг разносился хруст снега под ногами редких прохожих, наполнилась нервной, шумной, взбухающей черными пузырями жизнью.
— Глядите-ка! — крикнул вдруг Рюттлингер, показывая на соседнюю крышу, из слухового окна которой только что вылез на свет человек в мохнатой шапке.
— Пожарники!
— Ну что, говорил я вам? — мрачно торжествовал возле трубы Песталоцци.
За первым человеком появились второй и третий. Оглядевшись, они осторожными шагами двинулись к скату, глядевшему на улицу Серветт; крыши домов здесь разделяло всего метров восемь — десять, и, держась за громоотвод, с той стороны можно было спокойно разговаривать с рабочими.
— Господа, давайте спускайтесь оттуда, пока не простыли! — крикнул полицмейстер, первым добравшийся до громоотвода. Идущий за ним прокурор сел на гонт, упершись ногами в водосточную трубу: у него начинала кружиться голова, едва он бросал взгляд на улицу. За спиной у них молодцевато стоял начальник пожарной дружины.
Рабочие только смеялись в ответ.
— День добрый, господин капитан! — дружелюбно крикнули некоторые.
— Никакие это не пожарники! — сказал Рюттлингер мрачному Песталоцци.
Полицмейстер добродушно махал обеими руками.
— Я вижу, и вы здесь, Фернан! — крикнул он. — Что вы ищете там, на такой высоте, четыреста метров над уровнем моря?
— Чистого воздуха ищем! — ответил ему Рюттлингер.
— Чахотка у нас у всех! — завопил Серафен. Рабочие засмеялись.
— Вид отсюда красивый, господин капитан!
— Поглядывайте-ка за тем господином, рядом с вами! — крикнул полицмейстеру Маурер. — Свалится еще.
Мэтр Гранжан, прокурор, с побелевшим лицом сидел на гонте, обеими руками держась за громоотвод.
— За меня, пожалуйста, не беспокойтесь!
— Да я ведь так, просто предупреждаю, — пожал плечами Маурер.
Полицмейстер сунул руки в карман.
— Послушайте, господа, — сказал он улыбаясь. — Для шутки все это не так уж плохо, но пора и честь знать! Сейчас это вам обойдется всего в пять франков штрафа с человека, я вас даже не арестую.
— Подарочек! — задумчиво произнес кто-то из рабочих.
— Вы что это воображаете! — закричал вдруг, ощутив прилив сил, прокурор. — Люди утром проснутся, а над головой у них крыши нет. Порядочный человек не посмеет спать лечь спокойно… Нет, господа, у себя в Швейцарии мы анархии не потерпим!..
— Осторожнее, еще упадете! — крикнули ему с противоположной стороны.
Прокурор смолк, будто воды в рот набрав.
— Ну, как можно: на крыше — и рассуждать про анархию! — с упреком сказал Маурер. — Невероятное легкомыслие!
Полицмейстер опять поднял руку.
— Холодно здесь, господа, — крикнул он, — мы все простудимся! Довольно вам…
Но он не закончил фразу: Песталоцци, молча сидевший до этой секунды возле трубы, вдруг вскочил во весь рост и в три прыжка очутился на краю крыши.
— Холодно, говорите? — вопил он, весь багровея от ярости. — Вы бы лучше следили, чтобы у людей башмаки не стаскивали средь бела дня! Пока такое творится, вы, господа, лучше бы помалкивали про анархию! — Песталоцци, стоя на самом краю, так исступленно размахивал длинными ручищами, что казалось, вот-вот, потеряв равновесие, рухнет вниз; кто-то на площади вскрикнул в ужасе, решив, видно, что один из рабочих собирается броситься с крыши. — Мы — строители, господин хороший, — орал вне себя Песталоцци, — мы на свете живем для того, чтобы строить, а у нас последний башмак снимают…
— Не надрывайся! — сказал коротышка, который незаметно подкрался к нему и, взяв за шиворот, оттащил назад. — Не надрывайся!
Длинный от неожиданности замолчал.
— Господин капитан обязательно башмак твой разыщет, — послышался чей-то насмешливый голос. — Не волнуйся, сейчас кого-нибудь вниз пошлет!
— Пусть попробует только, — бурчал Песталоцци, — я ему по башке врежу тем башмаком!
На другом скате крыши рабочие тоже перестали снимать гонт и вскарабкались к дымоходу. Только Нэгели с двумя товарищами продолжали свое дело; сорванные пластины они складывали на забитое досками чердачное окно, так что теперь попасть через него на крышу было невозможно, разве что взорвать его динамитом.
— Господин капитан, — заговорил Фернан, до этой минуты не сказавший ни слова, — мы не уйдем отсюда, пока муниципалитет не даст указание снести эти шесть домов. У нас припасов с собой на три дня; коли ночью все не замерзнем, то раскатаем вам этот дом по бревнышку!
Теперь, когда небо очистилось полностью и солнце начало прогревать морозный воздух, работа пошла совсем споро. Озябшие руки отошли, стали послушными; пальцы плотно, ловко охватывали рукоять инструмента; отшлифованное долгими годами дерево словно само преданно льнуло к ладони. Ноги спокойно, свободно ощущали себя в рабочей обуви, куда возвратилось привычное тепло; башмаки, сапоги, напитавшись силой облегаемых ими мышц, и сами ступали уверенней по крутому наклону крыши. Возле губ людей, работающих легко и весело, колебалось, тая и снова густея, облачко пара, словно каждый держал в зубах созревший одуванчик.
Ветер стих. Вокруг простиралось море серых крыш, с которых солнце уже слизало серебристый иней, и над этим морем тянулись затейливо переплетенные дымные гривы; казалось, между валами крыш плыли невидимые пароходы, груженные доверху солнечным светом и жемчужными переливами, плыли к далеким гаваням, весело попыхивая дымком. А дальше и выше, воздвигнутые из сказочного, нереального материала, отчужденно, бесстрастно высились под лазурно искрящимся небом белоснежные горы; чистые контуры их шли вдоль всего горизонта складками пышного занавеса из тяжелых старинных кружев. Солнце всходило все выше — и все больше вершин вырисовывалось в редеющей дымке, все дальше отступал горизонт; а ближайшие горы — словно каждую разворачивала из нежнейших покровов юная, ласковая девичья рука — принимались вдохновенно и буйно искриться, с гордым видом показывая миру все детали узора на своих белоснежных уборах.
К одиннадцати часам солнце грело так, что рабочие сняли куртки и трудились в рубашках. Полицейские к этому времени огородили подходы к дому веревками, чтобы случайно свалившиеся гонтовые пластины, доски или кирпичи не угодили в прохожих: в дом пускали только жильцов или тех, у кого явно было там какое-то дело. Двое полицейских дежурили у подъезда, третий — на пятом этаже, под заколоченным чердачным окном.