Юли зажала руками рот.
— Ах ты боже мой!.. — выдохнула она.
Гусыня смотрела ей прямо в лицо темным своим глазом, клюв беззвучно открывался.
— Не тронь ее! — сдавленно крикнула девушка.
Беллуш засмеялся, сжал коленями трепыхавшуюся птицу и быстрым движением свернул ей шею. Крылья еще раз раскрылись, затрепетали.
— Держи, приготовишь ему прощальный ужин! — сказал Беллуш. — Ублажи уж своей стряпней напоследок, пусть наестся.
Юли смотрела Беллушу вслед, пока его прямая, худощавая спина и трепыхавшиеся на ветру волосы не скрылись в тени разрушенной мельницы. В двадцати шагах от этого места зачастившие на склад воры сломали забор; девушка проскользнула в дыру, спрятала узел в кладке досок подальше от пролома и бегом пустилась к конторе.
Ковач-младший лежал на соломенном тюфяке под висевшей на стене керосиновой лампой и спал. Дышал он ровно, лицо было младенчески покойно, правая рука отдыхала на огромном, сильно втянутом животе. Он, должно быть, страшно устал, потому что даже прощающийся взгляд Юли не нарушил его дыхания, и проснулся только тогда, когда девушка вдруг отвернулась. Он сел на матраце своем, улыбнулся Юли и протянул к ней обе руки.
— Заснул я, — пробормотал он стесненно. — Дай поесть!.. Что это у тебя?
— Почему не укрываешься, когда ложишься? — сказала Юли. — Человек во сне легче простужается, сколько раз тебе говорить!
— Да мне не холодно, — покрутил головой исполин. — Что это у тебя?
— Гусыня дикая заморская, — сказала Юли.
Ковач пощупал птицу.
— Теплая еще, бедняжка, — заметил он. — Я видел вечером, как они пролетали. Должно быть, ветром сбило беднягу. Сваришь?
Юли присела у печки и плоской дощечкой выбрала золу.
— Ложись, поспи еще, Дылдушка, — посоветовала она, — ужин будет нескоро!
— Не хочешь поговорить со мной? — печально спросил исполин.
Юли на корточках сидела к нему спиной, ее лица не было видно.
— Хочу, — сказала она от печки, — просто думала, устал ты.
— Когда ты со мной, — проговорил исполин, и в его голосе слышалось удивление, — я не бываю усталый. А вот уйди, и я тут же засну. Ты для меня все равно что воздух.
— Замолчи! — крикнула Юли. — Ляг и спи! Ковач-младший засмеялся.
— Nemoj još da mi stereš postelju, mamice, — промолвил он совсем тихо.
Юли обернулась.
— Что ты там бубнишь?
— Это по-сербски, — пояснил Ковач-младший. — Значит: не укладывай меня еще, мамочка! Бывало, дома приду со старицы, а мама тут же меня накормит и на кровать уложит, в ногах… Вот тогда я и говорил ей это.
— И теперь плачешь? — обернувшись, спросила Юли.
— Как матушку вспомню — всегда, — покачал головой Ковач-младший. — Оно и не скажешь вроде, что плачу, просто глаза на мокром месте… Да я уж говорил тебе.
— Когда это?
— Неужто забыла? — недоверчиво спросил исполин. — Ну, когда я с тобой познакомился, на проспекте Терез, возле дома семнадцать… А вот я ни словечка твоего с тех пор не забыл.
В печурке вспыхнуло пламя, длинная тень девушки взбежала на стену и величественным движением, словно в храме Афины, подняла над головой громадную тень кастрюли.
— Ну, дурачок мой, — сказала Юли, — ложись и поспи.
Ковач-младший повел головой.
— Я же, говорить с тобой хочу, — проворчал он.
— Ну так говори! — пожала Юли плечами.
— Я ни единого звука не забыл из всего, что ты при мне говорила, что слышал от тебя за эти семь месяцев, — радостно сообщил Ковач-младший. — Если б ты сейчас померла, я мог бы говорить о тебе со своим сердцем целых семь месяцев…
— Если б умерла?
Исполин вскочил с тюфяка и в два прыжка оказался возле нее. Он схватил Юли за плечи, пощупал руки ее, тронул грудь, пальцем провел по волосам.
— Молчи! — прошептал он с испугом, молитвенно сжав руки. — Ты не умрешь, Юли. Покуда я жив, ты умереть не можешь.
— Да почему, дуралей ты несчастный? — покраснев от гнева, крикнула Юли.
Исполин закрыл ей ладонью рот.
— Ты молчи!.. Что бы со мною сталось, если бы ты умерла, Юли? Да я, как песчинка, сразу и сгинул бы в этом мире.
— Ах ты, боже мой, надо же! — воскликнула девушка. — Как песчинка!
Вода в кастрюле забурлила, негромко переводя на свой язык то яростное, что неуемно выговаривал, трудясь под нею, огонь. Ковач-младший встряхнулся и снова лег на соломенный матрац. Луна через окно светила ему в лицо.
— Знаешь, Юли, — сказал он тихо, — ты со мной вот как эта светлая луна с землею.
Девушка резко к нему повернулась.
— Как это? — спросила она.
Исполин довольно смеялся.
— А так… Ты меня никогда покинуть не можешь, — объявил он. — Потому что должна сердце мое освещать.
— Ну, это верно, — сказала Юли.
Исполин все смеялся.
— Меня еще никто никогда не покидал, только кто умер. И не обманул никто сроду, ни мясоед, ни травоед. Хорошо тебе заживется, Юли, когда распрощается с нами бедность.
— Когда ж это?
— Когда и с другими, — радостно говорил исполин. — А может, и чуть пораньше, я ведь других-то сильнее.
Юли не ответила. Снаружи буря почти совсем угомонилась, тучи над городом разошлись, и желтая осенняя луна задумчиво глядела вниз, на развороченную войной землю, словно глаз гигантского дикого гуся, который, не в силах расстаться с отчизной, присел в листве великого Ничто, поразмыслить. Залитые светом вершины будайских гор глядели через бурный Дунай, на лунный купол Базилики. За окном последние порывы ветра еще подымали изредка быстро подсохшие опилки и пыль и, словно весточку Земли, перебрасывали через залитую луной крышу, через высокий дощатый забор.
— Я ведь знаю, ты хотела бросить меня, — сказал исполин.
Юли медленно обернулась и посмотрела на Ковача-младшего.
— Что ты сказал? — спросила она, бледнея.
Исполин кивнул ей головой.
— Когда у нас гости были, ты хотела меня бросить.
— Н-неправда, — запнувшись, выдохнула Юли.
— Ха-ха-ха, — смеялся Ковач-младший, — ха-ха-ха, очень уж я тебя напугал тогда, вот ты и захотела меня покинуть. Я знал: если трону хоть пальцем господина Беллуша, ты со страху на другой же день, ну, на третий, улетишь от меня, словно птичка.
— Неправда, — крикнула Юли, — неправда!
Исполин покачал головой.
— Что ты сказала, когда нашла меня в дальнем конце склада под утро?
— Почем я знаю!
— Ты сказала: Дылдушка, родненький мой, единственный, я не хочу предать тебя.
— И что ж из того? — воскликнула Юли, побелев от злости.
— Ха-ха-ха, — смеялся исполин, — ха-ха-ха! А почему ты сказала, что не хочешь предать меня? Потому что в душе-то как раз хотела! Оттого я и плакал тогда, как ни разу еще после смерти матери моей не плакал.
— Ты врешь, — вне себя кричала Юли, — ты все врешь!
— А еще что ты сказала? — спросил Ковач-младший. — Слово в слово повтори, что ты тогда сказала?
Девушка подбежала к соломенному тюфяку и, нагнувшись над исполином, приставила к его пуговке-носу маленькие свои кулачки.
— Молчи, — шепотом вымолвила она, — или я убью тебя.
— Ты сказала, — проговорил исполин, наморщив лоб, на котором сразу выступили капельки пота, — ты вот что сказала, слово в слово: я еще никого так не любила, как тебя, Дылдушка, не покидай меня! Не виновата я, что нравлюсь мужчинам и что сама тоже… — Он умолк, тыльной стороной ладони отер стекавший по вискам пот. — Не виновата, что нравлюсь мужчинам и что сама тоже…
— Дальше не знаешь? — мрачно спросила девушка.
Исполин смотрел ей прямо в лицо своими крохотными голубыми глазками.
— Дальше ты не сказала, — проговорил он глухо. — Ты кинулась ко мне, обняла и плакала. Потом сказала: отнеси меня домой! Нет, там не берись, ушиблась я, когда повалилась без памяти… Ой-ой!
— И больше ничего?
— Дома сказала: положи меня на тюфяк и сам ложись рядом… Одного тебя люблю на этом свете.
Сверкающие яростью глаза девушки впились в лежавшее на подушке громадное розовое лицо.
— И всю ночь только то и твердила, так?
Ковач-младший поднялся на матраце и подставил ей залитое потом лицо.
— Ударь, Юли! — попросил он тихо.
Юли попятилась.
— Нет! — с бешенством крикнула она. — Нет!
— Боишься?
— Замолчи!
— Не смеешь ударить? — печально спросил исполин.
У девушки стучали зубы.
— Замолчи!
— Если не смеешь ударить, — проговорил исполин, — значит, завтра ты предашь меня, Юли!
— Замолчи! — в третий раз выдохнула девушка.
Она обняла исполина за плечи, закрыла глаза и, дрожа всем телом, поцеловала в губы. Ковач-младший не поцеловал ее в ответ.
— Что с тобой, Дылдушка? — вымолвила девушка, отодвигаясь. — Ой, вода бежит из кастрюли!
Ковач-младший встал, подошел к печке и снял шипящую кастрюлю с огня. Схватив руками торчавшие из кипевшего бульона ножки, он вынул гуся, разодрал надвое, половину бросил обратно в кастрюлю, в другую впился зубами.
— Ох и горячо! — охнул он, облизывая губы, и стал размахивать половинкой гуся, держа за ножку; от мяса шел пар, летели капли. — Завтра после обеда, — сказал он понурясь и все еще размахивая добычей, — завтра после обеда пойдем новый мост смотреть, который строят сейчас, слышишь, Юли? А вечером в кино сходим.
— В кино?
— Мне подарили два билета, — сказал исполин. — Ха-ха-ха, мы же и в кино никогда еще не были вместе, Юли! А я видел кино только раз, и был я один тогда…
Когда на другой день, после полдневного обхода склада, Ковач-младший вернулся в контору, Юли уже не было.
Еще до полудня, когда он собирался на обход, пошел дождь. Исполин не любил мочить густую льняную свою шевелюру, поэтому водрузил на голову единственную Юлину кастрюлю, и она накрыла его мощный череп, как шлем — кудри отправляющегося на смерть Геракла.
— В чем же я приготовлю тебе еду? — сердито спросила Юли.
Исполин засмеялся и вышел под дождь.
В дальнем конце лесосклада, выходившем к Дунаю, трое мужчин и маленькая старушка воровали лес. Исполин замер за высоким штабелем и, прижав руку к сердцу, с кастрюлей на голове, по которой барабанил дождь, молча смотрел на почти нагруженную уже строевым лесом ручную тележку и торопливо, молча работавших вокруг нее насквозь промокших мужчин. Крохотная старушка трудилась поодаль, на свой страх и риск, собирала в заплечный мешок и две сумки щепу, обрубки — сколько могла унести на немощной спине, чтобы было на чем подогреть тарелку супа. Если б можно ей было приходить сюда каждый день, думал исполин, она, пожалуй, и протянула бы эту зиму… да только ради кого, старенькая, и ради чего? Свинцово-серое осеннее покрывало совсем затянуло небо, не оставив на нем ни прорешки надежды.