Полицмейстер сделал шаг к краю крыши, к жестяному желобу водостока, и, опершись на багор, встал прямой, словно статуя.
— Фернан, — крикнул он, — мы знакомы с вами лет двадцать. Позвольте дать вам один совет!
Фернан приставил к уху ладонь.
— Прекратите все это! — продолжал полицмейстер. — Вы и так достаточно натворили дел этой гангстерской выходкой!
— Да не может быть! — выкрикнул чей-то насмешливый голос. — Конечно, если б мы заранее знали!..
— Что, сильно шумят внизу? — с любопытством спросил Серафен и захохотал во всю глотку, показав все свои тридцать два белоснежных зуба.
— Нам-то ладно, нам шум не мешает! — раздался чей-то голос.
— Мы хоть целый год еще будем терпеть!
— Приходите к нам, господин капитан, если шум вам не по душе, — любезно предложил Нэгели. — Здесь у нас отдохнете!
— Лучше, чем в санатории!
— В самом деле, пришли бы, господа! — заорал Бернар. — Я бы птичку вам показал!
— Приходите, чего там! — крикнул и Песталоцци, покивав лошадиной, понурой своей головой. — Я вам тоже кое-что покажу. Ей-богу, будете чувствовать себя куда лучше, чем в санатории!
Фернан поднял руку; широкое красное лицо его стало серьезным.
— Благодарим за совет… — начал он.
— А чего ты благодаришь-то? — сердито прервал его Песталоцци. — Думаешь, стали бы они сюда лезть, если б им не прижгло?
Рабочим было хорошо видно, как мэр улыбнулся и отрицательно покачал головой.
— Или думаешь, — совсем разошелся Песталоцци, — они посмеют вернуться туда, — и он показал вниз, на площадь, где теснилось уже больше тысячи человек, — посмеют вернуться, ни о чем с нами не договорившись?
Мэр встряхнул бородой, освобождая со от налипшего снега.
— Вы правы, — сказал он, улыбаясь, — вы правы: не посмеем! В понедельник начнем сносить дома, вы же уплатите по пять франков штрафа за нарушение порядка, мы будем вычитать их из вашего заработка, по франку в неделю. А теперь будьте любезны в течение часа освободить дом!
Снег редел, потом полностью прекратился. Задул сильный холодный ветер и быстро прогнал облака. Когда Фернан и его товарищи спустились на улицу, в небе ярко светило солнце, помолодевший, улыбчивый город купался в праздничных отблесках свежевыпавшего снега. Стекла окон отбрасывали снопы дрожащего, беспокойного света; даже самые мрачные закоулки между домами глядели приветливей, дышали легче и ароматней. Установилась погода, про которую жители Г. говорят: в такой день и блоха спину чешет от радости. Жители города чуть ли не в полном составе толпились на площади Серф и на прилегающих улицах.
Фернан появился в дверях; в толпе послышались приветственные крики и тут же смолкли: следом вынесли на носилках плотника Жана Лемонье, сломавшего ногу. Когда они спускались по узкой крутой лестнице, длинный, рыжий плотник от боли опять потерял сознание, но на улице, в свете солнца, пришел в себя и открыл глаза. Рюттлингер не знал еще, что жена его умерла, и со смехом показывал окружающим отмороженные ночью пальцы. Последним на улицу выскочил Песталоцци: он искал консьержа, который бесследно исчез вместе с украденным вчера утром ботинком.
1936
Перевод Ю. Гусева.
Веселый розыгрыш в духе старых добрых времен
Возле склада компании «Шелл-петролеум» в Пеште, на набережной Дуная, толпилось человек тридцать — сорок женщин. Склад был выстроен из бетона; к одному из его углов прилепилась дощатая будка — жилище сторожа. В крохотном оконце, в деревянной клетке, радуясь первым лучам солнца, насвистывал зяблик.
Женщины ждали, когда откроется склад. Некоторые ждали давно, с четырех утра; всех привело сюда объявление в газете: мастерской при складе требовались рабочие руки, шить мешки. Стянув потуже платки на груди, женщины, старые и молодые, стояли, нахохлившись под холодным утренним ветром, и смотрели, как стремительно растет очередь: хвост ее кончался уже где-то возле каменной лестницы перед Парламентом. К семи часам собралось человек двести, а набор все не начинался. Из сторожки показалась взлохмаченная голова: сонный сторож с большим удивлением оглядел сборище тихо переговаривающихся меж собой женщин.
— Вам чего здесь? — спросил он стоявших поближе. — Какой набор? Мне в конторе не говорили.
— А чего говорить-то? — ответили из толпы. — Придет кто-нибудь и станет набирать.
Сторож погладил усы.
— Ладно, мне-то что, — пробурчал он. — Ждите!
Сонным взглядом он оглядел очередь: нету ли бабенки посмазливей, чтоб глазу отдохнуть, — и скрылся в своей будке.
Очередь продолжала ждать. Новых больше не подходило; кое-кто, в хвосте, постояв немного и убедившись, что особо надеяться не на что, поворачивался и возвращался домой. Зато те, кто пришел еще ночью и провел три-четыре часа на ногах, на холодном дунайском ветру, от которого, словно мокрой тряпкой обмотанные, леденели колени, были настроены ждать до конца. Спрятав руки в карманы, зябко ежась и переминаясь с ноги на ногу, они тихо беседовали друг с другом; в этом негромком безрадостном хоре ведущими были привычные, как в церковной службе, мелодии бабьих жалоб на жизнь, на нужду, на детей. Первой в очереди стояла неразговорчивая, могучего телосложения женщина, головы на две выше других; рядом с ней топталась маленькая старушонка, едва достававшая огромной своей соседке до груди. Они вместе шагали сюда пешком из дальних кварталов Андялфёлда[2]; Рожане через каждые пять шагов должна была останавливаться, поджидая семенившую рядом тетушку Пирошку, и все же странная эта пара, подгоняемая упорным желанием найти работу, прибыла к складу раньше всех — еще до рассвета.
— Ну, вот и солнышко расцвело, — сказала тетушка Пирошка, которая всего несколько лет как переселилась в Будапешт из ревфюлёпских[3] виноградников. — Теперь потеплее станет, — добавила она, улыбаясь доброй, мягкой улыбкой.
— Потеплее станет? — повторила Рожане, которая за два последних часа не сказала ни слова.
У нее были короткие светлые волосы, могучую грудь туго обтягивал темно-синий толстый мужской свитер. Когда она на кого-нибудь обращала свой медленный взгляд, серые маленькие глаза ее словно выбирали сперва нужное направление. Да и слова, особенно первые, что должны были проложить колею для всей фразы, — у нее рождались не сразу, с трудом. Однако в следующий момент взгляд ее цепко хватал человека, тягучая речь прочно брала его в плен, и тут еще Рожане, чтобы совсем завладеть собеседником, неожиданно наклонялась к нему всем своим большим телом; одним словом, уж если она заговаривала с кем-то, то не заметить ее, уклониться было попросту невозможно: человек перед нею терялся, будто на него шел огромный буйвол.
— Потеплее станет? — повторила она. — Что-то рано вы радуетесь, тетка Пирошка!
— Хоть бы ветер этот проклятый перестал, — сказала одна из женщин.
Тетушка Пирошка засмеялась.
— Люди вот недовольны: и чего, дескать, он, этот ветер, дует, — отозвалась она по-девичьи звонким, чистым голосом. — А ведь ветер-то воздух чистит. Коли б не ветер, человек бы совсем протух.
— Он и так протух! — Рожане вдруг грохнула кулаком по стене будки; к счастью, сторож уже ушел куда-то. Зато появился на набережной страж порядка; сурово топорща усы, он внимал тихому ропоту, бросая порой не совсем уставные взгляды на молоденьких баб.
— Тихо, женщины, — говорил он время от времени, — некуда торопиться, рано или поздно все состаримся.
Вокруг понемногу собирались зеваки; они стояли на верхней набережной, облокотившись на железные перила; свистел какой-то мальчишка; немка-гувернантка оттаскивала от перил своего малолетнего воспитанника, норовившего во что бы то ни стало плюнуть сверху на очередь; иногда кто-нибудь из гуляющих у Дуная пожилых господ останавливался спросить полицейского, что случилось. Очередь была такой длинной, что, если глядеть с хвоста, казалось: извиваясь в утренней дымке и тихо жужжа, она уходит куда-то в небо, в высокие розовые облака. Солнце в самом деле начало припекать, согревая печальную вереницу измученных и оборванных ангелов, сошедших зачем-то на набережную и безнадежно застрявших тут… Между тем вернулся и сторож.
— Пошел бы, что ли, позвонил в контору, — крикнули ему из очереди. — Долго ли нам еще ждать-то?
— А кто заплатит мне двадцать филлеров? — сварливо ответил сторож. — Стойте себе спокойно, кто-нибудь явится… На какую работу вас набирать-то будут?
— Мешки шить.
— Мешки шить? — удивленно переспросил сторож. — Нам тут никаких мешков не требуется.
— Как это не требуется?
— Как так не требуется, дяденька? — крикнул оказавшийся поблизости мальчишка. — Не слыхали, указ был: бензин теперь только в мешках продавать станут!
Тетушка Пирошка засмеялась:
— Вроде как муку, что ли?
— Точно, — гнул свое мальчишка. — В мешке не так огнеопасно, из мешка не вытечет, как из бочки.
— Ах, награди тебя господь за умные слова, — весело крикнула тетушка Пирошка, потирая озябшие руки. — Иди-ка, милый, сюда, я тебе уши, умнику такому, оборву!
— А лесенку принести, тетенька?
Бабы засмеялись.
— Зачем?
— А чтобы вам, тетенька, на цыпочки не вставать, — со светской вежливостью ответил мальчишка.
Вернувшись со своего обхода, снова возле склада остановился полицейский.
— Кто вас сюда снарядил-то? — спросил он у баб.
— В газете было объявление.
— В какой газете?
Полицейский долго, шевеля усами, изучал протянутый ему газетный лист. Сторож, который через его плечо тоже прочел объявление, сдвинул на затылок шапку.
— Ступайте, бабы, по домам, — сказал он громко. — Надули вас, видать. Первое апреля ведь нынче: вон в газете число стоит.
Кое-кто засмеялся. Смех волной покатился по очереди; целых две-три минуты прошло, пока он добрался до конца, до ступенек перед Парламентом и, высвободившись из грузных ангельских тел, растворился в солнечном свете.