— Он недавно приходил очень грустный и сказал, что на обслугу теперь посадят стариков, которые по тотальной мобилизации, а их всех в часть. Я вам сейчас расскажу, как хорошо все устроилось с вашим...
— Тебе, твоим, — поправила я. — Нет, я сначала тебе расскажу: твоя Лялька ходит...
— Ты ее видела?
— Конечно. Только давно уже. А в эту среду нам передавали, что видели ее в тот же день...
— Боже мой! В среду, — Женя вытерла глаза, — нервы, знаешь, стали просто никудышные. Но вообще я всем довольна. Вы не думайте.
— Ты.
— С твоим в госпитале все устроилось.
— Это мой муж, — сказала я быстро, — его зовут Макс.
Женя смутилась:
— А что, он настоящий немец?
— Конечно. Наш немец. Ну, ты мне расскажи подробнее.
Мы сидели в беседке, прижавшись друг к другу. Чувство покоя, охватившее меня с самого начала на этой окраине, не проходило. Это было удивительно, потому что в Жанниной комнате стояла кошёлка с «белкой» и я еще не знала, как именно устроилось с Максом, и меня мутило от этой тряски в грузовике с бочками.
Жаннины слова долетали до меня как-то глухо, словно мои уши были заткнуты ватой. Она рассказывала, что доктор Семён Ильич обо всем уже знал и очень хорошо устроил Макса, в команде выздоравливающих, Макс сможет уходить из госпиталя по увольнительной, когда будет надо.
Женя сказала еще очень убежденно, что доктор «все может». Его госпиталь — самый главный, но он никогда, никогда не говорит ни с солдатами, ни с офицерами ни о чем, только по ходу лечения. У него очень крепкое положение.
— Понимаете: считается, что он сильно скомпрометирован перед советскими, и если немцы будут уходить, то такого большого специалиста они обязательно потащат с собой.
Я не знала, как далеко заходит догадка Жанны, радуется ли она тому, что доктор уйдет с немцами, или печалится.
— Ты ему очень хорошо помогаешь, — сказала я, — тобой очень довольны. Впрочем, ты же знаешь, тебе говорил Проскудин.
— Ах, этот... — Женя покраснела, — он очень милый. Всё говорил, что мы с ним еще встретимся в более благоприятных условиях и в более красивой местности.
— Вот как?
— А Макс должен скоро прийти, — сказала Женя.
Это было очень кстати: я не знала, куда пристроить «белку».
— Женечка, а тетя?
— Она ничего-ничегошеньки.
— А как она посмотрит на Макса?
— Тоже ничего. Ко мне заходят немцы. Подружки приводят своих кавалеров. Тетка сначала была против, а потом сказала: «Ваше дело молодое, может, и среди них люди есть».
Вот как? Какая же она, тетя Соня? Что я о ней знала? Только этот внимательный и какой-то чуть жалостливый взгляд. Словно она что-то знает о нас, чего мы не знаем сами.
Нам было слышно, как скрипнула калитка. И вдруг радость оттого, что это Макс, что я его сейчас увижу, захлестнула меня с головой, как теплая морская волна. «Как хорошо, что я выдала его за своего мужа, — подумала я. — Можно запросто повиснуть у него на шее». Это было глупо и не к месту, но здесь было трудно и предстояло еще более трудное. И я могла себе это позволить. Могла позволить себе то, чего нельзя было в лесу. У наших.
Когда мы вошли, Макс уже объяснялся с теткой, ежеминутно показывая свои ослепительные зубы.
— Мой отец — учитель пения, — врал он без запинки, — а моя мать прекрасно шьет, у нее электрическая швейная машина. Купили в рассрочку...
«И у них люди есть», — было написано на лице тетки. Макс сдержанно обнял меня, спросил:
— Ну как ты, маленькая? — Он был озабочен.
— Посмотри, какой здесь кот, — сказала я.
— О-о! Он из машкерада, — удивился Макс.
Потом все сели за стол. Макс вытащил из карманов шинели мясные консервы — солдатский паёк. Женя принесла из кухни сковороду с картошкой.
И эта комната с оконными стеклами, заклеенными крест-накрест узкими бумажными полосками, с немецкими ходиками на стене: циферблат изображал двенадцать месяцев года, — показалась мне надежным прибежищем. Иллюзия была спасительной: нервы отдыхали, я не думала ни о чем. Тетка разливала чай.
— Может быть, вам кофе? — спросила она Макса и вздохнула.
Я подумала, что, наверное, она вздыхает оттого, что вот сидит за ее столом, в ее доме немец. Хоть он и приятный, и улыбка у него, и всё такое, но всё же немец. И она должна предлагать кофе на ночь глядя, когда добрые люди пьют только чай.
— Благодарю, я вечером не пью кофе, — сказал Макс тоном благонравного мальчика.
Потом тетка ушла спать, и Макс великолепно, «прахтфоль», пристроил рацию в пустующей собачьей будке. И свои следы замёл веником.
Увольнительная у него была до десяти часов вечера. Он мог бы посидеть еще, но сказал, что не хочет иметь объяснения с патрулем.
Я пошла его провожать и спросила, что его так заботит, ведь его хорошо устроили в госпитале. Он сказал, что это да, устроили его хорошо и госпиталь набит больными. Солдаты болеют желтухой, там полно больных из разных частей, кажется, есть из той, интересующей нас. А озабочен он тем, что нужно время. Время, чтобы сойтись с людьми.
— Конечно, — задумчиво сказал Макс, — мы солдаты, и в госпитале, как в поезде, быстро знакомятся и легко обо всем говорят. Кроме того, я играю в скат.
Он не улыбнулся, говоря это.
— Слушай, Макс, ты пихнул «белку» в собачью будку. А где же ты будешь работать?
— Я думаю, в том сарае, где нет дров. По-моему, это хорошо, ты как думаешь?
— Смотря в котором часу.
— В девятнадцать ноль-ноль.
— Ничего. Это один раз, а потом?
— Можно раза два. Потом еще что-нибудь придумаем.
В конце узкой улицы висел тусклый и ужасно одинокий месяц. Эта окраина со всем вместе: с серыми мокрыми заборами, с голыми кустами, выбегающими к самым калиткам, с тусклым месяцем и с Максом, — она была моим миром. И я не хотела думать о том, что опасно бушует за его границами.
Так уже было со мной когда-то. В первый раз нас посадили в самолет, чтобы мы прыгнули. В самолете было светло и спокойно. Свой мир. Только не надо было смотреть в окно, на пугающую пустоту без всякой видимости, в которой мы, казалось, повисли...
Это было неправильно, что мы шли с ним вместе, но я ведь сейчас же вернусь. Еще несколько шагов, еще шаг. Сейчас он оторвется от меня и шагнет в пугающую пустоту без малейшей видимости. Мне было тяжело оторваться от его плеча. Почти так же, как оттолкнуться от спасительного, казавшегося таким устойчивым борта самолета.
Все же я сказала первая:
— Вот и всё, дальше не пойду,
Он прижал мою голову к своей шинели, непривычно пахнущей дешевыми сигаретами — он не взял с собой трубки.
— Спи спокойно.
— Будь осторожен.
Я постояла еще немного, глядя, как он идет навстречу месяцу своей не очень бравой походкой, в видавшей виды шинели и в пилотке, небрежно посаженной на рыжие завитки. Типичный фриц. Немецкий солдат эпохи неудавшегося блицкрига.
Глава третья
Прошло всего две недели, но казалось, что мы уже давно в городе. И наш первый вечер в нем казался очень-очень далеким.
В обманчивом покое его было что-то от «фальшивой деревни». В этом городе не было ни спокойного места, ни спокойной минуты. Не только для нас с Максом или для Жанны — для любого, самого благонамеренного обывателя. Даже для «капустного» Ганса, водителя, с которым подружился Макс, и для его приятелей: им всегда грозила участь Готлиба.
Почти каждую ночь город бомбили наши. Немцы беспрерывно устраивали облавы, прочёсы, массовые обыски, не говоря уже о бесконечных обменах «аусвайсов». Слово «Anmeldung» — регистрация порхало из уст в уста. Регистрировались по профессиям, по возрастам, по имущественному цензу, по национальности. Это был режимный город, вблизи совершенно секретного объекта, замаскированного деревней.
Окрестности города, изрытые подземными сооружениями, расширили его границы. Строили вышки, бетонировали дзоты, рыли ходы сообщения, накатывали брёвна на блиндажи — обширные, вместимостью до роты, устраивались гнёзда огневых точек — создавался мощный пояс обороны. Город был перенасыщен людской силой, предназначенной для войны. И это прежде всего отразилось на госпитале, куда изо всех истоков устремлялся солдатский поток. Этот госпиталь был настоящим котлом, в котором кипели все новости. А команда, где числился Макс, подхватывала в этом смысле самые жирные куски. Выздоравливающих использовали на разных хозяйственных работах, и многие шныряли по городу и по воинским частям. Здесь околачивались всякого рода «любимчики» и приближенные высоких лиц. Здесь неожиданно скрещивались интересы персон, казалось бы, чрезвычайно далеких от пропахших креозотом, плохо побелённых палат бывшего учительского института.
В условиях, когда железные грабли тотальной мобилизации хватали своими зубьями безруких, одноглазых, хромых и припадочных, когда в одну неблагоприятную для себя минуту можно было угодить дьяволу в пасть: в ударный карательный батальон, — в госпитале среди массы больных и увечных околачивались здоровенные балбесы. Они резались в карты и пили шнапс, благословляя своих покровителей и молясь о том, чтобы неблагоприятный час миновал и их. Потому что и покровителям где-то был уготован такой час.
Макс плавал в этой накипи почти что свободно, с независимым видом фаворита, самое меньшее штандартенфюрера.
Проигравшись дотла какому-то Леопольду из Шпандау, Макс стал его лучшим другом. От Леопольда он узнал, что у высотки «48-2» выстроена декоративная деревня, которая маскирует с воздуха подземные склады боеприпасов фронтового значения. Строили «деревню» тысячи советских военнопленных. Все они были расстреляны по окончании работ. Сам он, Леопольд, нажил себе в подземном хранилище авиабомб острый суставной ревматизм и проклял день, когда спустился под бетонированные своды.
Сообщение о том, что под «фальшивой деревней» располагаются склады боеприпасов фронтового значения, мы должны были передать в воскресенье днем. Так выпадало по расписанию, и это ставило нас в тупик, потому что в такой день было всего труднее где-либо пристроиться. Задерживать же подобные данные мы по-настоящему не могли и часу.