Макс сказал мне, что «простучит» из лесу. «Капустный» Ганс предложил свезти всю компанию за город. Он доставит капусту в часть, а «инцвишен», на обратном пути, повеселится с нами в пивной на опушке. И потом отвезет нас обратно.
— Колоссаль, — сказала я.
В «капустном шевроле», как называли полуторку Ганса, собралась небольшая компания. В одной из женщин я узнала продавщицу из продмага. Другая, как сказал мне Макс, была «честная девушка, дочка своей мамы». Главным в этом обществе был «выздоравливающий» Норман, тромбонист из оркестра, наци и родственник полкового казначея.
Был солнечный день, чудесная погода для «аусфлюга». Пивную на опушке леса содержал «обрусевший было», как он сам говорил, немец Зепп, Мужчины, приехавшие без женщин, уселись пить пиво. Парочки разбрелись по лесу. Мы с Максом забрались в такую чащобу, что уже не слышно было, как аукались на немецкий лад: «Ю-гу!» — наши спутники. У нас еще было несколько минут до сеанса, но мы так волновались, что не перемолвились и словом.
Макс развернул свою «кухню». Когда я подумала о том, что́ именно он передаёт, мне стало нехорошо.
«Та-та-та-та!» Боже мой! Сколько мучений и риска уложились в несколько «та-та-та» морзянки.
Макс расположился как у себя дома. Лежит пузом на шинели, все свои причиндалы раскинул вокруг. Когда он работает, для него ничего не существует. Когда-нибудь его сцапают в состоянии такого транса. Сейчас он, конечно, может быть спокоен: я кружусь вокруг него. «Та-та-та...» Если что-нибудь... я прикрою его огнём, и он уйдет с рацией. «И десять гранат не пустяк» — кажется, так мы пели когда-то. Десяти у меня нет, есть одна. Лимонка. «Гранаты побросала?» — спросил меня кто-то голосом Захара Ивановича. Нет, Захар Иванович. В тот раз я вас обманула. Это произошло много позже, когда мы с Максом собирались сюда. Тут я ему и сказала: «Теперь едва ли тебе придется подрываться со мной на одной гранате. Давай учи!»
И хотя я оказалась не очень сообразительной, он меня все-таки выучил кидать гранаты.
Щелк! «Принято — по́нято». Макс перешел на приём. Все равно слышно. Или уже чудится: «Та-та-та-та»? Долго, однако. Что они могут там передавать? Остро очиненный карандаш в пальцах Макса прыгает по бумаге, нанося летучие значки. Словно следы птицы на песке. Ужасно долго. Бесполезно ломать себе голову, что бы это могло быть. Ориентировку насчет нового оружия немцев мы приняли. Инструкцию по технике — тоже. Даже с успехом в работе нас уже поздравляли. Господи, что с Максом? Он лежит пластом, уткнувшись носом в разостланную на снегу шинель, разбросав руки и ноги.
— Макс, что с тобой, Макс?
Он вскакивает, как пружиной подброшенный, рыжие волосы отливают медью.
— Просто греюсь на солнце. Хорошо! — Ясно видно, что он собирается подкинуть меня на воздух.
— Verrückter Kerl! Сумасшедший! Я запрещаю тебе выкидывать штуки, пока тут разбросана твоя музыка!
— Цум бефель, — говорит мне Макс, словно фельдфебелю.
— А то сдам в маршевую роту, — говорю я.
Макс делает умоляющее лицо.
— Только не против партизан, господин фельдфебель! У меня жена и торговое дело в Нойхафене.
— Это тебе будет стоить тысячу марок. Имперских, а не оккупационных.
— Абгемахт!
Мы собираем всё и суём в сумку. У нас отличное настроение: удачно отстукались. Каждый раз, когда это происходит, нам хочется кувыркаться через голову. И страшно интересно знать, что именно там настукано. Но это будет известно только вечером.
Когда мы вернулись, компания сидела за двумя сдвинутыми столиками.
— Мы думали, что вас утащили партизаны. Разве можно так далеко заходить? — сказал шофер Курт, напарник Ганса. Его добродушное лицо было словно налито бурачным соком.
— В конце концов вы могли бы со своими любовными утехами устроиться где-нибудь поближе! — плотоядно улыбаясь, просипел Кукис, навсегда потерявший голос в Пинских болотах.
Здесь было два шофера, один музыкант и один ассенизатор. Между тем обсуждались вопросы высокой политики с большей или меньшей степенью осведомленности. Все умолкали, когда рот раскрывал Норман. Но потом, когда все выпили как следует, его уже никто не слушал, и ему приходилось привлекать к себе внимание какими-либо сенсациями. А Макс умело подогревал его честолюбие.
Потом прибыл Ганс, встреченный песней: «Капуста растет по низинкам, где плещется близко вода». Ганс сказал, что имеет дело с кислой капустой, которая требует плеска не воды, а шнапса, но так как он за рулем, то ждет угощения в городе.
Спели хором «Дорфмузик», а потом я пополнила свой коронный номер: «Сегодня ночью или никогда».
Когда погрузились в «капустный шевроле», уже смеркалось. С хохотом мужчины подсаживали нас в кузов.
— Почему у тебя в машине так воняет? — спросил ассенизатор.
— Посмотри, какое свинство сделал нам интендант. — Ганс выбил крышку бочки, женщины с визгом заткнули носы. — Я должен везти обратно почти полную бочку полужидкого дерьма.
— А ты взял акт о негодности капусты? — спросил Курт.
— Думать надо!
Поднялся ветер. На ходу нас пробирало до костей. Все дремали, уткнув носы в воротники.
Я тоже дремала, положив голову на плечо Макса.
— Маленькая, проснись! Мы, кажется, попали в скверную историю! — Макс шептал мне в самое ухо.
Машина стояла. Впереди, сколько было видно, выстроились в один ряд грузовики, в другой — легковые машины.
Фельдполицисты с фонариками шныряли между ними.
— Что там еще? — зевая, спросил Курт и сейчас же опустил на кулак тяжелую голову.
— Похоже, что повальный обыск, — прошептал Макс.
Не трогаясь с места, мы обшаривали глазами кузов, оценивая обстановку. Компания устроилась впереди, где кабина водителя загораживала от ветра. У заднего борта стояла злополучная бочка, накрытая поверх деревянной крышки мешковиной.
Мы оба смотрели на эту бочку как загипнотизированные: «белка» была у нас в кожаном чехле, застегнутом на «молнию»...
Фельдполицисты без стеснений расталкивали всех, раздраженные тем, что у них пропало воскресенье.
...Когда они ушли, никто уже не хотел спать, все ругали на чем свет стоит полицию и порядки на дорогах.
Вынуть рацию из бочки не было никакой возможности, и Макс предложил Гансу помочь сгрузить вонючую капусту и помыть машину.
— Ты шикарнецкий парень, — сказал растроганно Ганс.
Вечером оказалось, что мы приняли подтверждение наших сведений.
Можно было считать, что основное сделано, но Макс погружался с головой в котёл, продолжающий кипеть в этом госпитале. На моих глазах засасывало Макса. Я не могла оторвать его от вновь и вновь возникающих дел и не знала, нужно ли это делать.
Мы узнали всё о секретном объекте под «фальшивой деревней». Но Макс каждый день приносил какие-то новости. Иногда мелкие, они били все в одну точку. Это были как бы обрывки одного большого плана, который целиком еще не был собран. Уже проступали главные его черты — намечалась операция специальных горно-егерских частей в лесном массиве, имевшем на карте форму «опрокинутого кувшина». Прочесав леса, ударные батальоны должны были ударить во фланг нашей армии, стоящей на озерах. Обходным движением выйти к озерам и, вырвавшись из лесов, соединиться со своей северной группой, схватив в клещи обе наши армии и разрезав наш фронт, — такова была главная задача дивизии «Блаувинкель».
Может быть, и даже наверно, это было не всё. Макс без конца крутился вокруг того, что называется «источником сведений», но, беспрерывно приникая к этим источникам, можно было замутить их.
Я сказала Максу, что, передав эти последние данные, мы должны уходить. У него сделались страдальческие глаза.
— Еще два дня. Может быть, именно в эти дни станут ясными сроки. Что стоят данные о наступлении без сроков?
— Откуда ты можешь узнать сроки? — говорила я. — Подумаешь, генеральный штаб — несчастная команда выздоравливающих в армейском госпитале!
— Не надо генерального штаба, если есть Леопольд. Леопольд, для которого самое интересное — выскочить из всех этих планов. Чтобы выскочить, надо эти планы знать. И он их знает. Потому что его дядя, оберст Рупрехт Зонненберг, вылезет из кожи для племянника.
С языка Макса слетали десятки имён. Неожиданно открытые взаимосвязи обещали новые возможности. Результаты были заманчивы. Мы оставались.
Мы задерживались в городе, несмотря на то, что обстановка накалялась.
Макс сказал, что пеленги работают вовсю. Больше раза в одном и том же месте невозможно было работать. Мы носились с «белкой», как курица с яйцом. Однажды, когда Макс передавал в погребе, наши начали бомбить, и я еле удержала тетю Соню, которая рвалась в погреб: она панически боялась бомбёжек. Воздушную тревогу в городе не объявляли, в щели бежали, когда начинали бомбить. У кого были погреба, они с успехом заменяли укрытие.
Каждый день начинался для нас одной заботой: где устроиться с «белкой»? Мы не могли ставить под удар Женю с ее дивной квартирой у тети.
Макс даже не похудел, а просто высох. Стал особенно заметен его перебитый нос. Теперь он говорил всем, что это след осколочного ранения, потому что у него в солдатской книжке было записано: «лёгкое ранение».
Я считала, что Макс теряет голову: как-то он устроился с передачей в боковушке пивной, пивная была полна солдат. Боковушку он «наколол» через буфетчицу, с которой завел шашни.
Передавать надо было все время и помногу, хотя я сжимала тексты почти до абсурда. Даже во сне я слышала тревожный голос морзянки, беспомощный, словно писк птенца, брошенного в гнезде.
«Ищи место!» — с этим приходил Макс и с этим он уходил.
Я не могла больше слышать этих слов.
И я отправилась на другой конец города: на Нижнюю улицу, где рядом с водоразборной колонкой стоял «собственный дом» Шуры Соловьёвой. В качестве «дома» он существовал только в честолюбивых мечтах штеттинского булочника. Это была хибарка из тех, что даже нельзя назвать избушкой на курьих ножках, начисто лишенная живописности развалины. Но позади хибарки, на самом откосе оврага, стояла черная баня. Шура, которая брала у немцев белье в стирку, топила баню, если белья было много.