Но за его словами стояло, и я понимала это: «Да-да, мы — чернорабочие революции, мы вывозим все нечистоты переходной эпохи. И никто не запомнит наши имена и не поставит нам памятник! Но именно мы охраняем и строительство, и промышленность, и транспорт, и все, все, что нужно для социализма. И в этом наша доблесть и гордость...»
— Слушай, Лёлька, а что в «Эдеме»? Ты все еще спишь на гладильной доске?
— Ну что ты! Я теперь на ней даже не помещаюсь. К нам переехал Матвей Свободный...
— А... Углём и мелками?
— Он. А Микола ушел.
— Как? Куда?
— К Эльзе-шансонетке.
— Что? — Володя махнул рукой кому-то заглянувшему в дверь и снова обратился ко мне: — Да рассказывай же! Я не был у вас целую вечность.
— Гришку Химика выслали, — сообщила я. — Погорел с кокаином. Под видом сахарина торговал. На пять лет отправили. И мама его с ним поехала. В их комнату вселили бывшую шансонетку Эльзу. Она же Лиза. Ну Микола и перебрался к ней.
— Смотри ты! А Гната встречаешь?
— Один раз видела. Шумилов послал меня в военный трибунал по нашим делам. Иду по коридору, таблички на дверях читаю и вдруг: «Старший военный следователь Г. Хвильовий». Представляешь?
— И ты зашла?
— Конечно. Он мне обрадовался. «Хочешь, Лёлька, — говорит, — я тебя в два счета переведу к нам?» — «Зачем это?» — спрашиваю. «Ну все-таки, большие масштабы, большие перспективы. А я тебе ведь обязан. Это ты меня тогда на лестнице нашла, помнишь?» — «Спасибо, — говорю, — мне своих масштабов хватает».
— Скажи, пожалуйста! А мы все думали, он Ломоносов, — огорченно сказал Володька.
— Нет, не Ломоносов. Он, Володька, просто хапуга.
— Может, он из кулаков, Гнат? — забеспокоился Володька.
— Нет, он из бедняков. Это точно.
И мы опять заговорили о том, что нас касалось ближе всего: о том, что мировая революция, по всей видимости, задерживается, но мы все равно строим социализм, что же нам, дожидаться ее, что ли?
И тут я рассказала Володе про Котьку: Котька не согласен ни с чем...
— Ни с чем! Со смычкой с крестьянством не согласен. Кричит, что мужик — это темень и реакция, и у него, Котьки, никакой смычки с ним быть не может.
— Лёлька, так он же троцкист! — сказал Володька убежденно.
— Не может быть, — возразила я. — Все-таки Котька — наш товарищ.
Мы бы еще долго сидели так, очень довольные друг другом, если бы не страшный стук в потолок. Стук был такой, что казалось, потолок сейчас обрушится.
— Максименко! — вскочил Володька, и тут мы услышали, как на стенке надрывается, и наверное уже давно, телефон.
Володя снял трубку и успел только сказать:
— Я, Гурко...
После этого он очень долго молчал, и шея его все больше и больше краснела. В конце концов он произнес только одно слово:
— Есть.
И я поняла, что он уже далеко от меня.
— Ты приходи, Лёлька.
Мы расцеловались, и я вышла на платформу, по-прежнему забитую народом. На душе у меня было легко оттого, что Володька существовал на свете.
Но день еще не кончился.
Из «Каменного столба» меня окликнули:
— Лёлька! Пимпа курносая! Ты ли это?
Крик был такой отчаянный, что на меня обернулись прохожие.
На террасе «Каменного столба» стоял Валерий и размахивал руками, как ветряная мельница крыльями.
— Сюда, ходи сюда! — Он втащил меня на террасу. — Водку пьешь?
— Или! — храбро воскликнула я.
Валерий налил мне стакан, потом, подумав, переставил его себе и позвал официанта.
— Ма-аленькую рюмочку! — приказал он и показал мизинцем, какую именно.
Валерий был не пьян, но сильно расстроен. Непонятно было, с чего он сидит в ресторане среди бела дня и пьет водку в полном одиночестве.
— Что у тебя, все в порядке? — спросила я, внезапно охваченная недобрым предчувствием.
— Лелька! Меня исключили из партии, — страшным шепотом произнес Валерий.
Я обмерла. Исключение из партии — это ведь политическая смерть! Я неясно себе представляла, что такое именно политическая смерть, мне показалось, что против меня сидит настоящий покойник.
— За что, Валерка? Ты же с восемнадцатого года...
— За преферанс, — ответил Валерий загробным голосом и опрокинул в рот стакан.
— Ты играл в преферанс? — ужаснулась я. В преферанс играли только представители чуждых классов. Самое меньшее — акцизные чиновники. Это было ужасное, чуждое, размагничивающее занятие. Я давно это знала. С детства. При царе в преферанс постоянно играли владельцы нашего завода и их приспешники. Валерка, таким образом, стал как бы прихвостнем буржуазии.
— Играл, — сказал он с глубоким раскаянием в голосе, — с директором.
— А как же твоя жена? — сразу вспомнила я.
— Она, конечно, моментально ушла от меня. Она женотделка.
«Вот оно! Я бы не ушла. Я бы до ЦКК добралась», — подумала я и спросила:
— А ЦКК?
— Написал. Пока неизвестно. — Валерий устало закрыл глаза. — Уходи, Лёлька, — сказал он неожиданно, — а я посижу еще, подумаю.
— Ты окончательно разложился, Валерка, — отрезала я и ушла.
Но этот день был нескончаем.
У дверей «Эдема» я услышала шум. В нашей квартире ругались. Последнее время это случалось часто.
Слышался визгливый Котькин голос. Странно, что раньше я не замечала, какой у него неприятный голос!
— Вы же термидорианцы, типичные термидорианцы! — визжал Котька. — Гробовщики революции! Строите социализм? Где? В одном уезде? Ха-ха! В Богодухове? В Змиеве? В Кобеляках?
— Трепло мелкобуржуазное! Авантюрист! Провокатор! — Федька гремел по нарастающей. — Геть видсиля!
Мимо меня пролетели связки книг и Котькины кожаные брюки. Следом бомбой выскочил сам Котька и, дико посмотрев на меня, ринулся вниз по лестнице, волоча за собой чемодан. Я вошла. Федя стоял посреди комнаты, закрыв лицо руками. За столом сидел мой дядя, немножко бледный, и нервно барабанил пальцами. Некоторое время мы все молчали.
— Что же это? — спросила я.
— Политическая борьба, — ответил дядя.
— Но ведь мы товарищи... Зачем же так? — Я чуть не плакала.
— Поставь чайник, Лёлька, — сказал дядя.
Потом мы втроем пили чай и долго говорили.
Дядя ушел от нас поздно и на прощанье поцеловал меня: он уезжал надолго. Обратно за границу.
4
Лямины приехали, и Жанна исправно сообщала нам о каждом их шаге. Не все эти шаги были абсолютно невинны: посещение ресторанов, казино, попойки...
Правда, Жанна доставила нам крупную сумму фальшивых червонцев, привезенных Лямиными, но от раскрытия центра фальшивомонетчиков мы были так же далеки, как и раньше.
В Одессе никаких интересных связей Ляминых обнаружить не удалось. Одесский уголовный розыск считал, что деньги делают где-то в другом месте, а у них лишь перевалочная база. Кто руководит ею? Над этим в Одессе бились уже давно.
Выяснение дела шло чрезвычайно медленно еще потому, что и фальшивомонетчики не торопились. Жанне, например, разрешалось «реализовать» привезенные Лямиными деньги лишь через месяц после их отъезда.
Время шло, Лямины снова уехали в Одессу. Но через два месяца младший Лямин снова появился в нашем городе. На этот раз один. И у нас возник план.
Мы задержали Лямина-младшего. Задержали с фальшивыми червонцами. На допросе он держался с достоинством, сказал, что деньги эти получил за проданные фрукты, от кого именно, не помнит: оптовых покупателей было много.
Мы и не ждали от него ничего другого: наша задача заключалась в том, чтобы вывести Лямина-младшего из игры и ввести в нее Жанну. Для этого мы постарались, чтобы Софья Яковлевна узнала об аресте. И тогда было решено, как мы и предполагали, что Жанна выедет в Одессу предупредить старшего Лямина.
Тем же поездом в Одессу выехали мы с Шумиловым.
Вечером мы сидели в вагоне-ресторане. Прямо передо мной в зеркальной двери отражался весь вагон. Народу было немного. За крайним столиком сидела красивая дама. Она была из тех холеных, тщательно ухоженных женщин, которые встречались только среди нэпманок, потому что «бывшие» уже состарились в бесплодном ожидании возвращения старого режима и выглядеть так блистательно не могли.
Я разглядела и полное лицо, и кожу, слишком розовую, чтобы быть натуральной, фигуру, слишком стройную, чтобы не вызвать подозрения насчет корсета, и обдуманный туалет из модного шелка «шан-жан».
Потом я перевела взгляд на ее спутника и увидела, что и он таращится на меня в зеркало. Валерка! В штатском костюме и даже с галстуком. Он без церемоний, не говоря ни слова, поднялся, не обращая внимания на удивленный взгляд спутницы, и подошел к нам.
— На хвылыночку! — попросил он меня самым сладким голосом.
Нет, я ни в коем случае не хотела говорить с ним при Шумилове и вышла на площадку. Мы как раз проезжали по мосту, и тут стоял ужасный грохот.
Валерка кричал мне в самое ухо:
— Это что за фрайер с тобой? Муж?
— Начальник! — кричала я. — А с тобой?
Мы проехали мост, и ответ прозвучал комически громко:
— А! Это моя жена...
— Из Обояни? — ехидно спросила я.
— Почему из Обояни? — рассеянно спросил Валерий и, вспомнив, захохотал: — Нет, это другая.
— На нэпманке женился! — попрекнула я.
— Почему нэпманка? Она артистка. Певица.
— Каскадная? — с пониманием дела спросила я. — «Нахал, оставьте, я иду домой! А он за мной!»?
— А вот как раз наоборот: «В храм я вошла смиренно богу принести молитву...» Это из Риголетто. Понятно? — торжествующе объявил Валерка. — Слушай, Лёлька, а ведь я на заводе у ваших сколько раз был! И всегда тебя вспоминал. Как мы танцевали с тобой и сидели в «кабинете индивидуальных занятий».
— Нашел что вспомнить! — сказала я снисходительно. — В партии тебя восстановили?