— Очень просто, словили же его в тайге! И мы так же: загнали в западню, опутали сетью. В общем, он уже в зоопарке. А я как раз хотел тебя видеть. Не знаю, сможешь ли ты помочь в этом деле, но, понимаешь, я с ним обратиться ни к кому, кроме тебя, не могу.
Удивительно! Чем я могу помочь Володьке?
— Ты сейчас все поймешь. Помнишь Гришку Прокофьева? Ты его раньше знала, когда он был помощником у меня в ДЕТО.
Действительно, я припоминала какого-то Григория, мужчину лет тридцати, то есть значительно старше Володи. И он был чрезвычайно исполнительным, немножко смешным, потому что нос у него сильно задирался кверху, а над этим задорным носом уныло свисал жидкий светлый вихор. Это несоответствие и было смешновато.
— Ну а потом, уже в Москве, он перешел на самостоятельную работу, — говорил Володя. — Человек он верный. Служил на границе. Заслуженный, в общем. Одно время направляли его учиться. Но из этого ничего не вышло. Захлебнулся он в науках, еле вынесло волной. В полумертвом состоянии... И вот, понимаешь, вдруг в отделе кадров — через столько лет! — дознаю́тся, что Григорий скрыл свое социальное происхождение...
— Сын кулака?
— Хуже. Полицейского.
— Какого полицейского?
— Не жандармского полковника, конечно, а простецкого около́точного, с той самой шахты, где принимали Григория в партию. И где его отец этот самый и по сей час служит ночным сторожем в конторе.
— Как же Григория принимали в партию?
— Значит, не придали значения. Всем, безусловно, было известно, кто его отец. Ведь принимали на той же самой шахте... Но закавыка в том, что в анкете Григорий написал, что происходит из семьи служащего. И так оно шло и шло. Пока кому-то не взбрело в голову написать в отдел кадров: дескать, скрыл и продолжает скрывать...
— И как же?
— У нас на собрании, когда Гришку спросили, зачем он скрыл... ну, он честно ответил: «Иначе меня не приняли бы, а я хотел быть в партии...» А почему хотел? Не для личной же выгоды — какая уж там выгода! — то на границе под басмаческую пулю голову подставлял, то хлеб брал у кулаков... Мы и решили: строгий выговор с занесением. И вверху утвердили. А со службы, конечно, попёрли...
— Ты думаешь, его можно будет к нам устроить? — удивилась я.
— Ну что ты! В органы юстиции не пойдет. А вот в газету, внештатно, можно попробовать. Гришка — писучий парень. Поговори со своим Овидием.
Я обещала.
И действительно, Григорий Прокофьев пришелся ко двору в «Вечерней газете»...
Кто мог бы вообразить, при каких обстоятельствах мы снова встретимся с ним!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Этот год был для меня годом работы. И успеха. Я уже привыкла к успеху.
Когда дождливым рассветом начался тот августовский день, я никак не могла предположить, что ступила на край доски, другой конец которой хватит меня по голове, и от этого удара я рухну.
Телефонный звонок разбудил меня мгновенно: уже выработался такой рефлекс — «На происшествие!». Необычным было только то, что звонил сам Ларин.
— Слушайте меня внимательно, Таисия Пахомовна, — начал он тем повышенным тоном, который всегда у него сопутствовал обстоятельствам щекотливого характера.
— Я вас слушаю внимательно, Иван Петрович, — отозвалась я почтительно, как могла спросонья.
— В Лебяжьем, на даче Титова, да, да, того самого: Алексея Алексеевича... — торопливо и доверительно журчал Ларин...
Что значит «того самого»? Я вообще никакого Титова не знала.
— ...жена Титова покончила жизнь самоубийством.
Я выжидательно молчала: «Я-то тут при чем? Я же не районный следователь. К тому же имело место самоубийство…»
Ларин журчал в трубку:
— Самоубийство бесспорно, но начальство интересуется возможными мотивами. Человек-то уж очень на виду.
Он, несомненно, имел в виду мужа и диву давался, с чего бы кончать с собой женщине, раз у нее муж «на виду».
Я все еще не понимала, о ком идет речь, но в ларинском журчании мелькнуло слово, осветившее для меня всё: Холмогорная! Да, Титов — начальник строительства в Холмогорной, блестящий хозяйственник, герой гражданской войны, представитель новой технической интеллигенции. Я его видела в разных президиумах: красивый мужчина с таким огнем в глазах, что казалось, сейчас выпрыгнет из президиума и чего-нибудь учудит... А что жена? Наверное, такой хват имел романы на стороне.
Такие соображения лениво копошились в моей голове, и не возникло в ней никаких, даже ни тени предчувствий, что это происшествие может сыграть какую-то роль в моей жизни.
«Интересуются возможными причинами? Будет сделано». — Я стала одеваться. Присланная за мной машина уже стояла у подъезда.
Когда мы подъезжали к Лебяжьему, совсем рассвело. Дождь все еще моросил, временами останавливаясь, на какие-то минуты неподвижно повисая в воздухе слабо мерцающей пеленой, похожей на частую сеть, полную мелко трепыхающейся рыбы.
Ехали по пустынной проселочной дороге, раскисшей от ночного дождя, и я подумала, что, когда женщина стреляла в себя, тоже шел дождь и струи текли по стеклу темного окна. И может быть, это было последнее, что она увидела.
Мы спустились с крутого холма к озеру. Серая без блеска вода была огорожена темно-зелеными стеблями камышей, угрожающе резкими, как ножи, иногда с коричневыми словно бы рукоятками, точно эти ножи вонзились лезвиями в землю.
И как-то не верилось, чтобы это суровое озеро было лебяжьим.
«Куда выходили окна той комнаты, где женщина?..» — Я подумала об этом потому, что мы уже подымались вверх на глинистый бугор, на котором был виден большой, помещичьего типа дом с колоннами, окруженный садом. Титов, конечно, крупный работник, но неужели ему отведена такая огромная усадьба? Других строений поблизости не было видно, и мы подъехали к воротам. «Детский туберкулезный санаторий имени Розы Люксембург», — прочла я.
У проходной, где уже знали о происшествии, вахтёрша в брезентовом плаще с капюшоном показала нам рукой под горку: там, за мостиком...
Мы переехали деревянный мост над мутным ручьем, вбегающим в озеро, и оказались в крошечном поселке. Один из домов, наверное, когда-то принадлежал управляющему имением, он был побольше, мокрые кусты окружали застекленную веранду. Ворота были отворены, и когда мы въехали, то увидели поодаль под навесом новенькую машину «рено», на которой, видимо, приехал Титов.
Вдоль тропинки, ведущей к дому, шпалерами стояли кусты флоксов сплошь с обрезанными стеблями. Сад был просто опустошён.
Невольно я подумала: «С этими цветами, конечно, затоптали все следы, если они и были...» Но эта мысль тотчас погасла: произошло-то самоубийство! Зачем мне следы?
Навстречу мне выбежала заплаканная женщина, санитарка из дома на горе́, вызванная, как она сказала, Титовым, чтобы обрядить покойницу.
— Я ее уж так хорошо знала, и по хозяйству помогать приходила, и вот теперь пришлось...
— Это вы цветы сре́зали? — спросила я на всякий случай.
— Нет, цветы он сам.
«Торопливо все как-то», — ворчливо подумала я. Но, в конце концов, какое это имело значение?
— Кто еще в доме? — спросила я, раздеваясь в просторной прихожей.
— Шофер, который привез самого́. На кухне сидит, плачет. А сторож пошел на горку по телефону звонить.
— В доме нет телефона?
— Не работает. И вчера не работал.
«Как нарочно», — подумала я.
— Кто был здесь, когда все случилось?
— Сторож был. Спал. Проснулся — машина сигналит. Открыл ворота. Алексей Алексеевич прошел в дом. А там… — Она заплакала.
Я вошла в скромную столовую и через открытую дверь увидела Титова в соседней комнате. Он сидел в кресле, уронив на руки голову, и не слышал, как мы вошли. Я сделала знак санитарке, чтобы она оставила нас, и шагнула к Титову.
Он быстро вскочил, вероятно, все-таки ожидал меня или кого-либо другого: не мог же он не знать, что следователи выезжают и на самоубийство. А впрочем, может быть, и не знал.
Глаза у него совершенно потускнели, ни отсвета тех огней, которые были.
— Алексей Алексеевич, я следователь Смолокурова. По долгу службы.
Он перебил меня.
— Да, да, я понимаю. Пожалуйста. Конечно, вы хотите знать причины... Я был плохим мужем, я всегда был плохим мужем...
Он говорил как бы в совершенном забытьи.
Мне было не очень удобно сразу приступать к делу, но, в конце концов, он сам...
— Вы огорчали ее?
— Я был весь в работе, — с внезапной страстью сказал он, — для меня всегда работа была самым главным. Моя работа. Я слишком мало думал о чем-либо другом и о ней тоже. Я жил своей работой.
«Сейчас эта одержимость работой может как раз удержать тебя на поверхности», — мелькнуло у меня.
Мы все еще стояли, и он, спохватившись, предложил мне сесть. И опять вскочил:
— Вы, наверно, хотите взглянуть на нее?
— Потом. Сначала расскажите, как все произошло.
Отчаяние снова отразилось на его лице:
— Я подъехал на машине, хотел отпустить шофера, но он сказал, что у него барахлит мотор. Тогда я предложил ему переночевать. Он еще оставался у машины, а я вошел... И вот здесь, в нашей спальне, я ее увидел... на полу. Она застрелилась из моего нагана.
Я ждала, но он больше ничего не сказал, и я спросила:
— А где был ваш наган?
— Раньше я брал его с собой, у нас тут было неспокойно. Но последнее время он лежал в ящике стола в спальне.
— А где вы нашли его сейчас?
— Рядом с ней, на полу.
Он поймал мой взгляд, брошенный в открытую дверь, и поспешно сказал:
— Я прибрал его. Мы ведь подняли ее...
Он увидел по моему лицу, что это был непорядок, и горячо сказал:
— Я не мог видеть, как она лежит на полу... в одной рубашке.
— Никакой записки?
— Нет. — Он опустил голову, брови его дрогнули.