Огни не показывались. И теперь я была уже уверена, что у него нет спичек. Эта мысль прямо-таки терзала меня. Неужели Соколов отправился в такую поездку без спичек? Но его, видимо, это мало заботило. А спросить я суеверно боялась.
Прошло еще какое-то время. Факир шел шагом навстречу ветру, ударяющему в его широкую грудь.
Я опять задремала и проснулась оттого, что мы стояли в поле. Соколов кричал мне в самое ухо — ветер выл шакалом.
— Вы придержите коня! Пойду посмотрю дорогу.
Я не смогла разомкнуть губы, молча приняла у него вожжи.
Соколов спрыгнул и сразу провалился в снег.
Лучше бы уж он не зажигал своего фонаря — такое адское мелькание пошло в его неярком косом луче. Фонарь вдруг погас, и Соколов исчез из виду за несущимся навстречу белым вихрем.
Я осталась одна.
Прошло минут десять. Ощущение беспомощности охватило меня. Стыдно было закричать, но все-таки я закричала бы, если бы можно было услышать крик в этом реве. Может быть, пурга унесла Соколова, как продавца воздушных шаров в «Трех толстяках»? Разве только вооружение могло удержать его на земле!
Еще несколько минут, и я уже совершенно уверилась, что с ним случилось несчастье. Он мог провалиться в яму, я слышала, здесь бывают такие ямы, засыпанные снегом, куда может провалиться тройка лошадей с санями, а не то что один молодой человек небольшого росточка. Его могла просто закружить пурга и унести далеко в поле. В ужасе я закричала:
— Э-гей!
— Что вы такой крик подняли? — услышала я недовольный голос Соколова, выросшего как из-под земли рядом со мной. — У меня батарея села.
Он отнял у меня вожжи и сказал небрежно:
— Я же говорил, правильно едем. Немножко крюку дали.
Не садясь в сани, он стал поворачивать коня назад. Теперь поехали, огибая лес.
И Соколов и конь ободрились. На повороте Валентин не сдержал рыси, сани круто вильнули. Я опомнилась, когда они мгновенно скрылись из виду. Я вылетела, как куль с мукой, и теперь лежала на снегу, спеленутая тяжелым тулупом, а круговерть вокруг меня нисколько не разрежалась, и совершенно не верилось, что только что здесь были сани, конь и помощник начальника заставы...
Почему-то я не испугалась этого и хотела только одного: уснуть. Мне уже стало все равно, что белое и мутное кругом сделалось темным, и быстро движущаяся тень успокоительно заволокла все перед глазами. Было только досадно, что кто-то уводит меня из спасительной тени, вытаскивает, тормошит. И я отбивалась сначала слабо, а потом, разозлись, хотя и не совсем придя в себя, двинула кулаком в варежке, как боксерской перчаткой.
— Да вы что деретесь? — услышала я обиженный и вовсе не смешливый голос Соколова.
Совсем очнулась я в санях. С удивлением озираясь, я установила, что мы всё на том же месте.
— Мы что же, тут и останемся? — спросила я.
Соколов строптиво заметил:
— Не могу же я везти вас в таком виде. Боялся, еще дуба дадите.
От растерянности он говорил грубовато, с хрипотцой. Хорошо было то, что уже можно было говорить: ветер улёгся. Пурга отступала. Внезапно, как тут бывает.
Через полчаса мы увидели мутные огни Долгунцов. Я представила себе, какого крюку мы дали...
— Ничего себе проволынились, — сказал Соколов с беспокойством, и я поняла, что беспокойство имело только одну причину: не позвонил бы Савченко в сельсовет в Долгунцы, не узнал бы, как получилось...
Савченко звонил. Мы узнали об этом немедленно: с пологой сопки спускалось несколько всадников на маленьких мохнатых забайкальских лошадках, с охотничьими ружьями за плечами, с висящими на груди длинными ушами меховых шапок — разыскивали...
— Посмотрите, как он сейчас побежит, — оживленно говорил Соколов. Неизвестно, чему он радовался. Савченко страшно распушил его по телефону. Мы ночевали в сельсовете в Долгунцах... И это тоже, наверное, не приведет в восторг начальника.
Факир не хотел бежать вовсе. Он еле двигался. Может быть, ему нравились прямые солнечные лучи, курящаяся снежной пылью дорога, — под ней угадывалась лежнёвка, мелколесье по обочинам, блестевшее, как рождественские елки. Так или иначе, но Факир уже не бежал, не шел, даже ногами не перебирал, а стоял как вкопанный.
Соколов в сдвинутой на затылок шапке с развязанными ушами, в полушубке, расстегнутом на груди — бравировал сибирской закалкой, — быстренько выпрыгнул из саней, сломал ивовый прут, очень довольный уселся и, вдруг рассвирепев, крепко огрел по крупу Факира. Тот к этому не привык. Тщетно Соколов натягивал вожжи, конь понёс.
Елки замелькали с катастрофической быстротой. Факир нёс с горы, вот-вот сани наедут ему на задние ноги. Соколов, бледнея, наматывал вожжи на кисти рук. Факир храпел, но не останавливался. Он вынес на гору в том же темпе, но тут несколько сбавил.
Однако остановить его не удавалось.
— Вы бросьте прут, — закричала я, — он прута боится.
— Да я еще под горой выбросил! — возмущенно откликнулся Валентин. — Так он же не видит, что я бросил.
— Надо как-то его убедить, — кричала я, — надо, чтоб он увидел!
— Как же я могу его убедить, если он несется?
— Надо его остановить, распрячь и показать, что прута нет! — кричала я.
— Спасибо вашей бабушке за эти советы! — кричал Соколов.
Сани вильнули и ударились о ствол сосны. Нас засыпало снегом. Факир остановился, подозрительно кося глазом.
— Пойду распрягать, — сказал Соколов, утираясь рукавом полушубка.
— Зачем же?
— Чтоб он видел, что я без прута. Вы же советовали,
— Так лучше бросьте его на дорогу.
— Я же сказал вам, что я давно его бросил.
— Зачем вы бросили так, что он не видел?
— Сломаю другой и брошу, — упрямо сказал Соколов и полез из саней.
— Не надо, не надо! — закричала я, боясь остаться вдвоем с Факиром. Но было уже поздно: конь во всю прыть удирал от Соколова и прута. Я схватила вожжи, но Факир и ухом не повел. Мы летели по дороге, а позади бежал Соколов и страшным голосом кричал:
— Стой! Тпру! Чш-ш!
Я изо всей силы натянула вожжи, навалившись спиной на задок саней. Конь остановился.
— Молодец, — вяло сказал Соколов не то про меня, не то про коня и уселся в сани. Предварительно он показался Факиру, чтобы тот увидел его без прута: остроумное решение, что и говорить!
Конь, однако, понял и затрусил спокойной рысцой.
— Но-но, не ленись! — крикнул Соколов.
— Вы говорили, что он ужасно любит бежать обратно.
— А куда нам торопиться, погода отличная, — сказал Соколов легкомысленно.
Я не успела удивиться, как он чмокнул меня в щеку,
— Это я так, — не раскаиваясь, объявил он.
Соколов еще пошипел на Факира и пустился в рассуждения:
— Если бы не ваша неудача, черта лысого вы бы здесь оказались! А так хоть Сибирь посмотрели.
Я молчала.
— Все равно вы отсюда уедете. И забудете все это. — Соколов искрился довольством. Серые глаза его ничего не выражали, кроме удовольствия от этой поездки, от прямых лучей солнца и рождественских елок у обочины.
Господи! Что он мелет? Я вовсе не думаю об отъезде.
И прав Варенцов: надо думать не о невозможном, а о том, как устроить свою жизнь тут. Забыть все, что было. Начать с нуля.
По тому, как подтянулся Соколов, я догадалась, что мы подъезжаем.
И так жалко мне стало и этой ночи, и пурги.
Соколов остановил коня у ворот рабочего городка.
Я вылезла из саней, сбросила с плеч тулуп, сложила его и положила на сиденье рядом с Соколовым. Очень медленно, прощаясь и с ним, и с этой ночью.
— До свидания! — бросила я.
— До свидания! — Соколов смотрел на меня, сожалея, обеими руками пожимая мою руку.
Мне было так тяжело, как будто я могла еще что-то утерять!
Я обогнула поляну, фиолетовую от теней. И здесь на минуту остановилась. И увидела то, что так любила: низину в белых клубах снега, деревья — это были сосны, — стремительно подымающиеся из белого полога, с редкой хвоей, выщипанной ветрами на открытой им стороне. А еще дальше — снежные склоны пологой сопки. Полукружие месяца, только что родившегося и какого-то беспомощного в пустынном небе, было таким нежным и слабым, словно совсем маленький ребенок, заблудившийся в облаках.
По-новому я увидела маленькие, только этой осенью посаженные елочки в рабочем поселке, заснеженные и оттого похожие на больших белых нахохлившихся кур. Грустно пахло только что выпавшим снегом. Предчувствие далекой-далекой весны пронизывало всё. Я увидела все проще и печальнее, чем всегда. И то, что меня утешало и грело, теперь не радовало и не печалило. Хуже: оно было мне безразлично.
2
Вагоны всегда загружались в быстром темпе, а в этот день просто все с ума сходили: что-то случилось на узловой станции, и грозил простой. Как назло, шли тонкие доски. Считать толстые было легче, а эти, тонкие, летели одна за другой, и я не успевала ставить точки на своей доске. А ставить надо было четко: окончательный расчет должен был соответствовать весу вагона, и нас жутко драили за ошибку.
Я закончила свои вагоны к полудню. Но надо было ждать, когда кончится вся погрузка, чтобы сверить общие данные.
«Все-таки учётчицей много легче, чем на погрузке, — успокаивала я себя, потому что руки и ноги ныли и голова была как чужая. — И Варенцов — молодец, что поставил меня сюда. Да-да, много легче!..»
Страшно хотелось есть, утром я не успела даже чаю выпить, а буфет, конечно, уже закрыли.
И вдруг я вспомнила, что на полустанке есть киоск. И до него какой-нибудь километр! А в киоске продают булочки. Не очень свежие десятикопеечные булочки! И продавец Никитка пригласил меня: «Приходи на полустанок. В киоске есть булочки!»
Я затянула ремнем телогрейку и вышла из избы, где дремали учетчики и бригадиры, выполнившие план.
Апрель брёл по сибирским дорогам, почти незаметно касаясь утрамбованных снегов, и вдруг обнажалась лежнёвка. А потом снова наледь, засыпанный снегом распадок. Галки кричали тревожно, монотонно гудели провода вдоль узкоколейки, по которой промчалась дрезина.