В кабинете директор заглатывал уже другие цифры другого документа, который понес ему бухгалтер.
Я закончила подсчет и за жирненькими нулями итоговых цифр увидела всю картину лесоповала, выпуска древесины, погрузки, сплава.
Потом, нанесенные на карту, эти цифры дадут точное отражение всего происходящего на территории, равной небольшому европейскому государству. Я об этом услыхала впервые от Варенцова.
Так что же роднит его с директором? Может быть, то, что и Варенцов сосредоточен только на себе одном.
Мне не пришлось долго раздумывать об этом; субботний рабочий день кончался, но директор придумывал все новые поводы меня задержать. Я освободилась только к вечеру. Это был студеный вечер трудной здешней весны. Я вышла за ворота завода и пошла по пустынной дороге. Овчарка, серая с черной полосой по спине, выбежала из-за поворота мне навстречу...
Послышался тихий свист. Пес побежал на него, и через минуту тень широкоплечего человека упала на дорогу. Савченко подходил, держа руку на ошейнике Геткана.
— Как, вы здесь?— вырвалось у меня.
— Искал вас. — Он ответил так просто, естественно.
— Опять надо переводить? — Что другое могло прийти мне в голову?
— Нет, — ответил он, не улыбнувшись.
Я не знала, что говорить дальше, и, как будто это было самое важное, по-глупому спросила:
— А как же вы с Гетканом? Что же, он за конём бежал?
— Зачем? Я на дрезине с ним приехал. Вдвоем не так страшно.
Я расхохоталась. Все вдруг показалось мне легким, возможным, доступным. А что именно? Да все на свете!
— Вы со страху потому и не появлялись так долго?— дерзко спросила я.
— Да.
— Так вы трус? — продолжала я.
— В подобной ситуации — да! — Он наконец улыбнулся. И тут-то я не поверила ему.
— Таисия Пахомовна... — начал он нерешительно. Это прозвучало неподходяще, и я прервала его привычной фразой:
— Меня, собственно, зовут Лёлькой.
— Лёлькой? — Он остановился и оглядел меня.
Я ждала. «Да, он не отличается находчивостью», — думала я. Наконец он выдавил из себя:
— Здесь один московский корреспондент, он приехал ко мне на заставу. Ему надо вас повидать.
Еще чего не хватало!
— А на кой шут он мне! — рассердилась я.
— Это Григорий Прокофьев, — сказал Савченко без выражения.
— А... почему же он сам сюда не приехал? Если хочет меня видеть.
— Ну, просто я перехватил у него инициативу. Поедемте!
Я видела этого Савченко насквозь: он не пустил ко мне Гришу Прокофьева, чтобы иметь предлог увезти меня к себе. Не больно хитро задумано!
Я согласилась без энтузиазма: вероятно, по наущению Овидия Григорий будет меня уговаривать вернуться. А впрочем, Дима никогда в письмах об этом и не заикался. Почему же должен стараться Прокофьев?..
Все было странно. Мы шли молча по узкому проходу между штабелями досок, такому узкому, что, даже идя гуськом, касались боками шершавых срезов ровно уложенных «тридцаток». Я слышала за спиной твердый шаг Савченко и поскрипывание ремней. Шпор не было. Стоило ли мне вообще-то ехать? Что мне даст эта встреча? Впрочем, мы уже выходили к путям.
Прокофьев был все тот же, если не считать некоторого оттенка самоуверенности в его манере, вероятно, обретенной им за этот год. Впрочем, я его мало знала. А видела последний раз в состоянии неважном.
Однако он ко мне бросился, словно мы были самыми близкими друзьями...
— Я ведь вам многим обязан! Дима мне очень помог. И, хотя теперь я в центральной прессе, мы с Овидием встречаемся по-прежнему. Мне приятно вам передать вот это...
Это был свежий номер того толстого журнала, в котором обычно печатались стихи Овидия Горохова, он и раньше мне его присылал. И меня удивило, что Григорий поднес его так торжественно.
— Вы разверните, разверните, — настаивал он.
Я развернула, перелистала... Что такое?
«Таисия Смолкина»? Да, так я всегда подписывала свои стихи. Но сейчас были не стихи, а «Письма из тайги». И это были мои письма Диме. Только слегка препарированные: кое-что выброшено, кое-где подредактировано.
Все вместе читалось как нечто целое, история одной судьбы. Но я не воспринимала ее как свою судьбу, а как чью-то, судьбу кого-то, о ком я читала или слышала.
В таком оглушенном состоянии, над развернутым журналом, меня застал вошедший в комнату Савченко.
— Договорились? — хмуро спросил он.
— Нет еще, но надеюсь, — весело отозвался Прокофьев. — Овидий велел мне на словах передать, что, если вы захотите...
— Не захочу, — мрачно прервала я.
Григорий оглянулся на Савченко, словно ища у него поддержки.
— Господи боже мой, ну зачем же вы сюда залетели, Лёлька? — закричал он отчаянно.
— Вот так. Решила уехать и уехала, — сказала я с натугой, чувствуя себя отвратительно под выжидательным взглядом Савченко. — Как там Гурко? — спросила я.
— У Володи родился сын. Вы, верно, знаете.
— Давно не писал. Я сама виновата: подолгу не отвечаю.
— Слушайте, — что-то сообразил Прокофьев, — вы где работаете тут? Тяжело работаете?
— Сравнительно нет. Раньше — учётчицей на лесопогрузке.
— Это на вагоне стоять, на верхотуре. В стужу. Точки на доску ставить. Знаю.
— А теперь на лесозаводе секретарём. Юристы тут не нужны, а в бухгалтеры не гожусь.
— Значит...
— Нет, Гриша, ничего не значит. Скажите еще что-нибудь про наших...
— Девочка приемная у Володи уже большая.
— Давайте за стол! — вдруг весело и ни к селу ни к городу сказал Савченко.
И опять я разгадала его: он боялся, что я уеду. А сейчас понял, что не уеду, не уеду, не уеду...
3
Непонятным для себя самой образом я дала себя втянуть в глупую, нелепую свару с Зельдисом. Впрочем, нет: понятную! Мне просто невыносимы стали его грубость, самодовольство, окрики. Я швырнула крышку секретера и ушла. Формула: «Лучше, чем по вагонам мыкаться» — была зачеркнута...
Впрочем, в отделе рабочей силы меня не поставили на вагоны, а отправили диспетчером в автогараж. Я поселилась там же, в боковушке, из крошечного оконца которой видна была Курья в ее самом быстром течении, она так и называлась здесь: Быстрая Курья.
Когда утром я выбегала на берег умываться, вода в ней была ледяной, а к вечеру она становилась теплой, как парное молоко.
Выписка путевок водителям газогенераторных машин — тут их называли газгенами, это звучало как фамилия «Товарищ Газген», — расчеты расходования горючего, составление табелей перевозок — со всем этим я справлялась очень бойко. А завскладом горючего, невероятно замурзанный парень, именно за это получивший кличку «лаборант», мог посидеть за меня у телефона, если я хотела отлучиться,
Этим летом на берегу Быстрой Курьи я была счастлива каким-то тихим, спокойным счастьем. Я перечитывала «Письма из тайги», и мне как-то не верилось, что они написаны мной, что всё, о чем в них сказано, происходило со мной. Не совсем так, но близко к этому.
Может быть, в этом моем счастливом покое присутствовало еще ожидание... И все же встреча была неожиданной.
— Я насилу нашел вас, — говорил Савченко. Он вел коня в поводу́ и шел рядом со мной по лесной тропинке. — Если мы пройдем еще с полкилометра... Там у меня охотничья избушка. Пойдемте?
— Конечно! — ответила я так, словно давно мечтала об этом. А может быть, действительно мечтала?
Именно об этой «хитрой избушке» на поляне, пристанище охотников, с его мужским уютом, с треском поленьев в печи, — в лесу и сейчас пробирало до костей! — запахом табака, пороха, с керосиновой лампой на стене.
Именно об этих словах — бессвязных, торопливых, замерших, когда в печке загудел кто-то так басовито и настойчиво, словно собираясь вылететь через трубу вместе с нами обоими.
Белый туман пал вдали на овсяное поле, и лес со всех сторон стал чернее и глуше и будто придвинулся к нам, и там, где должен был взойти месяц, желтоватый свет подсветил длинное узкое облако, словно зажегся фонарь на корме медленно плывущей лодки.
Снизу, от черных мхов, тянуло тонким запахом сырости, влажной чащобы, и тишина кругом стала гуще, ощутимее.
Металлическая пуговица его гимнастерки больно врезалась мне в щеку, но я терпела.
Уже подбирался белый туман к избе и приближалась лодка с фонарём на корме. Все менялось вокруг: то там, то здесь высветлялись то ветка с бурыми гребешками дубовых листочков, то край луговины переливался и блестел.
И все было в нашей встрече давно загадано, предопределено, такого ни на коне не объедешь, ни пехом не обойдешь.
До сплавного пункта было четыре километра, но я пошла не по дороге, а лесом. И радовалась, что еще не скоро конец тропе, засыпанной хвоей и то теряющейся в густом мелком ельнике, то скатывающейся в глубокий овраг, где резвый выбивался родничок из-под коряги и нешибкой струей орошал песчаное дно, то округлым поворотом выводящей на гриву малой сопки. Отсюда широко просматривалась зеленая даль, в которой различались просветы березовых колков, перебивающих сумрачную чащобу бора, и заросли ольхи, а еще дальше — каменистые уступы, скудно присыпанные по лощинам кудрявой сединой таволги.
Так солидно — «Сплавной пункт» — называлась по старой памяти заброшенная изба на берегу Пестрой Курьи, неторопливо текущей в каменистом ложе.
Правый крутой берег, на котором стояла избенка, — лесистый: густые пихты, лиственницы и у самой воды — кедры, богатыри лесной державы. На другом берегу, отлого спускающемся к реке, — заливные луга до самого горизонта.
Красота этих мест подчеркивалась тишиной, такой глубокой, что каждый самый слабый звук: сбрасывалась рыба, где-то на болоте крикнул кулик, обломилась сухая ветка — все звучало отчетливо и гулко, как в раковине.
Я легла на теплые, пахнущие смолой брёвна плота, смотря на прозрачную воду, открывающую взгляду разноцветные камешки дна. Вероятно, они и дали реке ее название.