— Где же она? — спросила я, как могла спокойно.
— Поехала закупать ви́на. У нас всегда разнообразный ассортимент вин.
— А когда вернется?
— Завтра ни свет ни заря. Уж она не запоздает, чтобы самой накормить птицу. Да вы не беспокойтесь, я все для вас сделаю. Я так давно служу здесь.
Знать бы ей, что именно беспокоит меня!
В небольшом зале со столиками, по старой моде накрытыми цветными клетчатыми скатертями, никого не было. Всюду царила почти лабораторная чистота.
Впрочем, в углу сидел за кружкой пива мужчина в рабочей одежде. Он поклонился мне. Столик был накрыт на двоих, на нем стояла еда, и мне показалось, что я спугнула горничную с ее гостем.
Она поймала мой взгляд и сказала с достоинством:
— Это мой друг, он работает внизу, в долине, на заправочной станции.
— Накройте мне вместе с вами, — попросила я, предположив, что от двух человек узнаю больше, чем от одного.
Но беседа не клеилась. Речь шла о красотах вершины Рюбецаль. Это было не то, чего я ждала.
Когда я села к камину, устроившись в кресле, эта пара продолжала разговор, очевидно начатый до меня. Хотя их слова не предназначались мне и многое оставалось мне непонятным, я отсеивала в сказанном все лишнее и жадно ловила то, из-за чего пришла сюда. Да, теперь, когда я уже была здесь, не хотелось скрывать этого от себя самой.
Я слушала, как два голоса позади меня: мужской, хрипловатый, с простонародными интонациями, и женский, бойкий говорок, каким объясняются лавочницы в маленьких немецких городишках и кельнерши деревенских ресторанчиков, судили так и этак хозяйку усадьбы «Под липой».
И время от времени я подогревала угасающую беседу вопросом, который мог задать любой случайный посетитель.
...Фрау Анне Мари неплохая женщина. А то, что она трясется за копейку, так ведь марки не сами летят ей в кошелек. Экономить ее приучил еще покойный отец. «Эльза, — говорит хозяйка, — каждая вещь может прослужить один год и может прослужить десять лет. Так пусть лучше она прослужит десять». Когда хозяйка сидит в кресле, она никогда не кладет руки на подлокотники. От этого вытирается обшивка. Но она не злая, Анне Мари. Она ничего не имеет против того, что друг Эльзы ходит сюда и даже иногда остается на ночь. И что ж такого? Через какие-нибудь год-два они справят свадьбу.
Сама хозяйка тоже имеет друга, но не хочет выходить за него. Хотя им вовсе не нужно копить для этого деньги. Не говоря уже о достатках хозяйки, у самого Губерта Ханке денег куры не клюют. В молодости его ноги, вывернутые задом наперед, причиняли ему только горе. Но началась война, и Губерт Ханке стал завидным женихом. А торговать сладостями можно и с такими ногами. Он, конечно, много моложе хозяйки, но скажи она только слово... Вы спрашиваете: что, он ее так любит?
Ну, может быть, это не столько любовь, сколько сыновний долг. Старик Ханке всю жизнь мечтал, чтобы его сын стал хозяином бирхалле «Под липой». Это было прямо-таки целью его жизни. И Губерт тоже спит и видит нашу гостиницу, наш отель.
Почему она не выходит за него? А зачем ей это надо? Конечно, фрау Анне Мари Гюбельн уже не та важная особа, какой была во время войны. Бог мой! Как вспомнишь, сколько добра сюда навезли! А сколько нагнали рабочих! Но наша хозяйка — о-о! — она набирает силу. Подождите, она опять будет первой дамой в округе.
А ведь в сорок пятом, после капитуляции, она сидела вот на этой веранде, как побитый пудель, и жалась задницей к двери. Да... Она заискивала перед каждым, кто знал о делах ее мужа. А кто о них не знал? Ротенфюрер Эрвин Гюбельн... Бешеная собака! Будь он проклят! Говорят, что он и не убит вовсе, а живет где-то в Африке под чужим именем. Но это враки. Он убит в самом конце войны, в каком-то болоте, куда их загнали. Лучше и не поминать к ночи Эрвина Гюбельна. Да, вы спросили, почему она не выходит за Ханке. Видите ли, покойный Эрвин Гюбельн был не простой человек вроде Губерта Ханке. Ротенфюреру Гюбельну низко кланялись самые почтенные люди в округе. И разумеется, лучше быть его вдовой, чем женой кондитера Ханке. Фрау Анне Мари надеется на лучшие времена. И мундир покойного ротенфюрера висит у нее в гардеробной со всем, что там на нем нацеплено... Конечно, не все теперь оказывают фрау Анне Мари почтение. А старик Венцель, трактирщик из долины, при всяком удобном случае кричит: «В наше время жены палачей стыдились выходить на улицу, а эта хвастается награбленным!» Так ведь старик из ума выжил. Подумайте, у него пять дочек, из них четыре незамужние, перестарки. А он всюду кричит: «И слава богу! А то еще подцепили бы люмпенов, вроде Эрвина Гюбельна!» Вот ведь какой старик.
Они стали говорить о дочерях старика Венцеля, я потеряла нить разговора. Кажется, задремала.
Дрова в камине прогорели, и я очнулась от холода. Эльза проводила меня в мою комнату. Как она сказала, это был номер-прима, в нем когда-то жил штандартенфюрер, который приезжал к своему подчиненному Эрвину Гюбельну на освящение этого дома. Хозяевам здорово повезло тогда с этим участком! Если бы соседей, семью Гаузенберг, не упрятали в концлагерь, где бы Гюбельн поставил такой дом?
— А старая бирхалле — ее разрушили?
— Начисто. Да и жалеть было нечего, настоящая лачуга. Может быть, дать вам грелку? Ночи у нас холодные, а печи не топятся. Не надо? Желаю добрых снов.
Она ушла. Я слышала ее удаляющиеся шаги. Она постукивала по паркету «шпильками» своих новых туфель, которые надела ради свидания с другом, и шла по паркету, а не по плюшевой дорожке.
Я осталась одна в большой, заставленной мебелью комнате. Здесь было всё. Шкафы, громоздкие и торжественные, как саркофаги, надменно щурились пустыми скважинами. Туго обтянутые полосатыми накрахмаленными чехлами, кресла и диваны хранили в глубине своих сидений какие-то гордые воспоминания. На мраморной доске старинного умывального стола красовался огромный фаянсовый таз в розах и такой же цветастый кувшин.
Но центром этой комнатной вселенной под оранжевым солнцем шелкового абажура была кровать. Супружеская кровать невиданной ширины. На ее пустынных, почти необозримых пространствах двумя сугробами высились белоснежные перины.
При одном взгляде на них у меня вовсе пропал сон, словно мне предлагалось переночевать на льдине.
Я открыла окно и села на широкий подоконник.
Ночь была тихой и холодной. Внизу в долине клубился туман, но здесь было ясно, и вдали на склоне различались даже отдельные деревья. Это были грабы. Мне показалось, что я вижу вершину Рюбецаль, блистающую снегом, где-то рядом со звездами. Но я, конечно, ошибалась: она не могла быть видна отсюда.
Глава первая
Впервые я встретила его в кабинете генерала. Все были на казарменном положении и явились по вызову немедленно. Когда мы усаживались, неловко отодвигая стулья и ломая чинный порядок, царивший здесь, генерал сказал адъютанту:
— И Петрова сюда!
Тотчас он вошел. В первую минуту мы заинтересовались им не более, чем любым новым человеком, введенным в нашу группу.
— Петров по вашему приказанию явился! — отрапортовал он и по знаку генерала сел.
От удивления и любопытства мы даже не дышали. Только Бельчик жарко прошептал мне в затылок:
— Видела «Петрова»? Это же фриц!
Я кивнула. Мне и следовало догадаться раньше всех, ведь я знала немецкий язык почти как родной. И это раскатывающееся «роллендес эр» и твердое, как бы сдвоенное «п»... Они могли обмануть кого угодно, но не меня. Впрочем, не обманули никого. Еще бы! Тут сидели пронзительные парни, мастера высшего класса, асы.
Что-то пронеслось в воздухе совсем неприметно. Как будто в тишине кто-то перевел дыхание.
Но генерал уловил это и, кажется, был недоволен. Не знаю, чего он ожидал. При всей своей профессиональной выдержке мы были живые люди. Нахмурясь, генерал начал объяснять обстановку. Все это мы слышали сто раз от наших начальников. И этот зеленый «опрокинутый кувшин» на карте, обозначавший поле ваших действий, мы видели просто с закрытыми глазами.
Поэтому, вежливо таращась на десятикилометровку, мы слушали вполуха.
Во всяком случае, я, Тима и Бельчик. Я знала, о чем думают Тима и Бельчик. Мы хотели улизнуть с вечерних стрельб и сбегать в «Метрополь» на французскую картину «Три мушкетера». Это было очень важно. Какие-то мелочи, в обычное время не имевшие никакой цены, вдруг стали важными — во всяком случае, для нас троих.
Было неслыханным везением, что нас отправляли всех вместе: вполне могли раскидать по разным группам. Правда, мы одновременно подали рапорты и с фронта нас вызвали всех вместе. Но это ровно ничего не значило. Нам повезло, а это большое дело, когда с самого начала везёт.
Повезло еще в одном: линию фронта мы будем переходить «ножками». Для Тимы и Бельчика это было все равно: они много раз прыгали. Но для меня — нет. Я тоже училась прыгать с парашютом, но это мне не понравилось. Я не думаю, чтобы это особенно нравилось кому-нибудь. Разве только инструкторам. И даже Тима говорил: «Всё бы ничего, прыгнул и прыгнул. Да там, между небом и землей, у тебя хлопот до черта. Смотри, куда ветер дует, перебирай стропы, не забудь ноги согнуть, а то переломаешь. Кляузное занятие!»
Что касается меня, то я просто боялась, что не управлюсь со всеми этими делами в воздухе. Конечно, своими опасениями я не могла поделиться даже с Тимой и Бельчиком.
Можно было бояться, это не было стыдно. Стыдно было в этом признаться.
Вдруг что-то произошло. По скучным лицам пробежала какая-то искра. Что-то такое генерал сказал... Я схватила самый хвостик: Дед в Москве, и мы будем ему представляться. Сегодня же. Это была настоящая новость.
Но даже она не могла отвлечь нас от Петрова. От этого странного «Петрова» через «роллендес эр». Мы старались не смотреть в его сторону и абсолютно ничем не выдавали своего интереса к нему. Я бы сказала, даже некоторого беспокойства, вдруг возникшего у каждого из нас. Но невольно беглые взгляды на мгновение скрещивались на его невысокой фигуре с широкими прямыми плечами. Этот наклон головы, выставлявший напоказ большой лоб и жесткие рыжеватые завитки над ним, вероятно, был для него характерен. А может быть, он сидел так, набычившись, от смущения.