Но если смущение и было, то оно умело скрывалось: Петров слушал начальство, и никаких.
— Слушай, это фриц, и мы с ним хлебнём горя! — опять зашептал позади меня Бельчик. Я отмахнулась.
Когда генерал обратился к нему, Петров вскочил и вытянулся. У меня мурашки побежали по спине. Мне померещилось, что сейчас он вскинет голову, высоко вздернув подбородок, и выбросит правую руку... Нет, он стоял как надо. По нашему уставу. Ну, разумеется. А у меня всегда было чересчур живое воображение.
Генерал положил руку на плечо Петрову и сказал мягко:
— Здесь ваши товарищи. Вы вместе идете на задание. Дружите. Выручайте друг друга. Как полагается.
Наш генерал был не ахти речист, и можно было полагать, что на этом все кончится и мы перейдем к «Трем мушкетерам».
Но генерал обратился к нам:
— Николай Петров — немецкий коммунист. Он будет нам хорошим помощником.
Насчет первого мы, конечно, ничего другого и не предполагали. Что касается помощи, то Бельчик тут же зловещим шепотом сообщил мне, что ждет ее от Петрова как от козла молока.
Сказанное генералом было слишком скудным, чтобы приблизить к нам этого человека. Мы все здесь были фронтовики, и нам не просто было подружиться с этим Петровым.
Наконец прозвучало желанное «можете быть свободны», и все, сдерживая нетерпение, стали медленно выходить из кабинета.
В адъютантской мы оказывались в другом мире. Можно было почти свободно, хотя не очень громко, обсудить свои дела. «Мушкетеры», кажется, провалились. Но, по всей видимости, полетели и вечерние стрельбы. Все зависело от того, когда и где будем представляться Деду.
Все сразу закурили, заговорили. И как будто забыли о Петрове, но он все же был среди нас, и каждый ощущал его присутствие.
И он это чувствовал. Я отметила движение, каким он вытащил из кармана и стал набивать трубку: взгляд, с которым он передал Бельчику спичку. В нем не было уверенности и, пожалуй, была просьба. Может быть, он напрасно курил эту коротенькую трубку, делавшую его похожим на обычного фрица. Зато он молодец, что выбрал себе русское имя. До победы над фашизмом он будет Николаем Петровым — это хорошо.
Но трубка пригодилась. Тима подергал себя за редкую, недавно отпущенную бородку и спросил, словно о чем-то значительном:
— Ты всегда курил трубку?
— Н-нет, — ответил Петров, — с начала войны, а раньше — цигареты.
Его лицо было бы приятным, если бы не странная форма носа: можно было подумать, что он перебит.
И Бельчик уже без церемоний, как будто бы то, что они вместе курили и стряхивали пепел в громадную мраморную пепельницу, прозванную почему-то «лебединым озером», сблизило их, — осведомился:
— Это тебе по носу ваши нацисты навернули?
— Н-нет, это был бокс. Шпорт.
— Ты боксёр?
— Да, в среднем весе.
Просто удивительно, что мужчины до такой степени остаются мальчишками! Ну что из того, что он боксёр? Что тут интересного? Мы все занимаемся спортом. Я, например, гребчиха и стрелок первого класса. Так нет же! Начался оживленный разговор о боксе. Я не могла в нем участвовать, обо мне забыли.
Петров не обратил на меня внимания. Я к этому не привыкла. Все-таки на фоне среднемужской серости я была заметна. Готовясь к отправке, мы уже поснимали знаки различия, и, конечно, на мне не было написано, что я лейтенант. Но хорошо пригнанное офицерское обмундирование, да и само мое присутствие здесь, в этом узком кругу, показывало, что я принадлежу к нему на равных. Я привыкла вызывать интерес, но здесь его не было. Даже нисколько.
Раздался звонок из кабинета. Адъютант пошел туда и тотчас же вышел.
— Товарищ Чернова — к генералу! — Он запнулся, потому что еще не привык к моей фамилии, придуманной совсем недавно именно для этой переброски. Мог бы запомнить. Ведь все меня звали «Черныш» и до этого.
Я швырнула сигарету в «лебединое озеро» и, оправляя гимнастерку, успела заметить обращенные на меня взгляды: большинства — с удивлением, Тимы и Бельчика — с беспокойством.
Я завела было: «По вашему приказанию...», но генерал показал пальцем на кресло у стола.
Он стоял вполоборота ко мне и смотрел на карту — подумать только! — опять на «опрокинутый кувшин». Я подождала, пока он сядет, и села тоже. Зачем я ему понадобилась?
— Как тебе понравился ваш новый товарищ?
Вопрос застал меня врасплох. Мне страшно захотелось ответить: «Фриц, он и есть фриц». Мучительно соображая, чего от меня ждут, я промямлила:
— Не знаю, Захар Иванович. Не придумаю, зачем он нам.
— Вам он затем, что такого радиста, как он, дай бог в каждую группу. Это первое. А второе подскажет ситуация.
Я молчала: в конце концов не моего ума это дело.
— И потому я тебя позвал, что ты должна быть ближе всех этому парню.
Рот мой сам собой открылся и тут же закрылся. Захар Иванович любил оглушить какой-нибудь идеей, а затем уже ее развивать. Я подумала, что если б он сделал наоборот: сначала изложил бы свои соображения — у меня не был бы такой дурацкий вид.
— Ты говоришь на его родном языке. Ты жила на его родине, вы ровесники. И ты женщина, должна же ты быть помягче, поотзывчивее, что ли, чем мы, или как?
Я посчитала вопрос риторическим и промолчала.
Он сказал с нажимом:
— Я хочу, понимаешь, чтобы этот молодой человек, у которого никого на свете нет, кроме нас, чтобы он себя чувствовал не фрицем, а коммунистом. И я очень в этом заинтересован.
— Захар Иванович! Мы, конечно, примем этого человека по-братски, — этим «мы» я осторожно снимала «женскую отзывчивость». — Если бы наша группа оставалась изолированной... Но мы идем на партизанскую базу. Как отнесутся к этому человеку партизаны, люди, которые потеряли всё...
— Он тоже потерял всё.
— Позволит ли обстановка разъяснять это?
— Не понадобится, — сухо заметил генерал и добавил: — Я не сказал главного. Может быть, возникнет необходимость работы вдвоем: ты и он. Я сказал: может быть. И об этом пока знаешь только ты.
Он поднялся.
— Вот так. — Он произнес это таким неуставным, задумчивым голосом, что я уже готова была задать хотя бы один из тысячи вопросов, вертевшихся у меня на языке, но сдержалась.
— Гранаты побросала? — вспомнил Захар Иванович.
— Побросаю, — пообещала я.
— Обя-за-тельно. Теперь всё.
Я повернулась кругом и пошла к двери. Пока я шла через кабинет, все мои опасения улетучились. Мало ли какие планы строит начальство! Строит и отбрасывает. Уйдем с глаз, и план забыт! Опыт мне говорил, что план, пока он в голове начальства, а не на бумаге, это так, игра ума. И во всяком случае, это еще не завтра. Соображение насчет того, что «не завтра», уже давно служило мне верную службу. Раз не завтра, то не о чем думать! Я привыкла заботиться только о том, что завтра.
Я вышла из кабинета отнюдь не растерянной, а на безмолвный вопрос Тимы и Бельчика беспечно ответила:
— Насчет Петрова, чтобы мы его не обижали.
Кроме них двоих, меня никто не слышал. Бельчик, удивившись, спросил:
— А на кой хрен он нам сдался?
— Не по существу, — холодно заметил Тима,
Его опять начинало трясти. Каждый вечер его лихорадило. Наверное, это была малярия. Он глотал хину, но обратиться к медицине было опасно: могли отвести от переброски.
Пока я отсутствовала, выяснилось, что Дед приедет к нам сразу после полуночи и до этого мы обязаны быть в тире на стрельбах. «Да, еще граната», — с досадой вспомнила я.
На каждого из нас была заведена карточка, и в ней отмечалось прохождение «наук». В графе «Метание гранаты» у меня значился пропуск: первый раз я бросить не сумела, во второй — не пошла.
Но поскольку нас отправляли еще не завтра, можно было не беспокоиться. Тима объявил, что в кино не пойдет, а будет спать в дежурке.
— Возьмем еще кого-нибудь? — спросила я у Бельчика.
— Нам и вдвоем не кисло, — резонно ответил он, надевая пилотку сильно набекрень.
На это нечего было возразить.
Я пошла добывать ночной пропуск по городу. Бельчик сказал, что будет ждать меня на площади у выхода.
Дежурный лейтенант Мышкин метался от телефона к телефону, бегая вокруг письменного стола с трубками в обеих руках.
— Третью можно взять в зубы, — посоветовала я.
— Дежурный на проводе! — надрывался Мышкин.
На клеенчатом диване лежал Тима, с головой укрывшись шинелью.
Я попросила ночной пропуск.
— Пароль — «Затвор». Одну минуточку! — Мышкин быстро поменял трубки.
— А отзыв?
— Зануда, — глухо сказал Тима из-под шинели.
— Кажется, «Загорск». Подожди... Да, «Загорск».
Все было в порядке. Можно было поручиться, что нас никто не хватится до самой полуночи. Я предъявила сержанту свой пропуск «в развернутом виде», как предписывалось, и шагнула, словно в тоннель, в затемненную улицу. Даже после тускло освещенного синей лампой подъезда мрак казался густым, плотным, осязаемым. Я сделала шаг, наткнулась на кого-то, ощутила холодный приклад винтовки.
— Тихо! — сказал простуженный баритон: я налетела на наружный пост.
— Неужели ты ни черта не видишь? — спросил Бельчик и подхватил меня под руку.
— А я что, кошка?
Ко мне привязалась какая-то куриная слепота. Это началось еще на фронте. Как только заходило солнце, я почти ничего не видела. К врачу идти я боялась по тем же соображениям, что Тима со своей малярией. Мне сказали, что помогает сырая печёнка, но в пайке ее не выдавали.
Под руку с Бельчиком я бойко шагала по хорошо известной мне улице. Но в абсолютной тьме путь казался незнакомым и вдвое длиннее обычного. Мы, кажется, опаздывали, но Бельчик сказал, что там еще будет хроника.
Мы спустились со ступенек, которых, по-моему, никогда раньше здесь не было, и вдруг я прозрела. Во всяком случае, я увидела небо серо-зеленого степного цвета, по которому черными мотками перекати-поля неслись тучи. Из разрывов между ними лился зыбкий сиреневый свет, словно там, вверху, тоже светили синие маскировочные лампы. На горизонте поднялась растопыренная пятерня прожектора. Бледные пальцы удлинились, торопливо обшаривали небо нервными движениями слепого. Где-то редко застрочили зенитки.