Мы побежали и через минуту были у «Метрополя»,
Швейцар, высокий старик с бакенбардами, похожий на Николая Первого, в каске, с противогазом на боку, стоял в подъезде и смотрел на небо.
— Сеанс начался? — с ходу закричал Бельчик.
— Воздушная тревога началась, — флегматично ответил швейцар.
Мы растерянно переглянулись: как это мы не слышали сирены?
— Молодость, — констатировал старик. И вдруг завопил: — Нашли, схватили, держат!
Лучи сцепились вместе. Зенитки заработали как бешеные.
— Осколки! Осколки! — закричал Николай Первый.
Внезапно все кончилось. Небо погасло. Совсем близко послышался двойной взрыв фугаса.
— Килограммов пятьдесят, — определил на слух Бельчик.
— Ушел, — огорченно произнес швейцар и снял каску, обнажив большую лысину. — «Мушкетеров» до завтра не будет. Поскольку отбоя нет, а через час хождение по городу прекращается.
— Я как чувствовала, — сказала я, хотя ничего не чувствовала насчет «Мушкетеров», а просто мне почему-то расхотелось идти в кино.
— Мы пойдем к нашим в тир, — решила я, — как раз стрельнем из личного оружия.
Тир помещался в подвале, похожем на скрипичный футляр. В широкой его части, за старинной конторкой, инструктор в валенках и телогрейке, с заткнутыми ватой ушами, отсчитывал патроны.
Наши все были здесь и, как выяснилось, получили приказание стрелять не из личного оружия, а из казенных наганов.
На линии огня стояло четверо, среди них — Петров. Правофланговый Нефёдов оглянулся и увидел меня.
— Пустить вас? — спросил он, зная, что я люблю стрелять с правого края.
— Давайте! — Привычное азартное чувство охватило меня.
Дух соревнования витал в пахнущем порохом скрипичном футляре. Я стала рядом с Нефёдовым. Он передал мне, не опуская, наган, уже на взводе. Я начала целиться, немного волнуясь, потому что те трое ждали меня. Петров стоял левофланговым.
Мушка плавала в прорези, скатываясь то вправо, то влево, и я никак не могла водворить ее на место. Нижний обрез черного яблока виделся мне в легком тумане, но я знала, что это не мешает меткости. Наконец я поймала мушку. Спуск поддался эластично, плавно. Под низким сводом выстрел прозвучал громоподобно. Раз, два, три... — отстрелялись остальные.
Мы выпустили еще по два патрона. Инструктор нажал кнопку, и четыре мишени подъехали к нам.
— Браво, Чернова! — сказал позади меня Нефёдов. — Вот это кучность!
Три десятки влепились одна в другую. Я искоса глянула на мишень Петрова. У него были девятки и двойка. Он сокрушённо рассматривал одинокую дырку на дальней орбите.
Мельком я подумала, что разговор с начальством поставил меня в странное положение в отношении Петрова. Как в игре «Я тебя вижу, ты меня — нет».
Мне хотелось пострелять из своего «вальтера», но не было места. Я отдала наган Нефёдову и вышла во двор. В подвале было чертовски холодно, да и здесь не теплее. Мне следовало пойти привести себя в порядок: в кабинете, где я спала, было зеркало и все что надо. Но я опять ничего не видела и ждала, чтобы кто-нибудь пошел со мной. Ощупью я нашла скамейку и села, чувствуя резь в ушах, как при посадке самолета. Наверно, я угорела в тире, там что-то не ладилось с вытяжной вентиляцией.
Я и раньше хорошо стреляла. Однажды в Берлине Стёпа Усмешкин повел меня ужинать в кафе «Фатерлянд». Там был маленький тир со смешными мишенями. Какой-то тип с корпорантскими шрамами на лице присох к мелкокалиберке, палил и палил, но никак не мог выстрелять приз: голую куклу с модной прической.
Я взяла свободную «франкотту» и с третьего выстрела забрала куклу. Я ее честно выстреляла, но Стёпа стал на меня шипеть, что я себя веду вызывающе, что нельзя с ними заводиться, у нас договор! И пошел, и пошел!
Я рассердилась и отдала голую куклу корпоранту, сказав, что для меня такой приз не подходит. Он расцвёл и что-то проблеял насчет скромности истинно германских девушек. Стёпка успокоился, и мы пошли пить кофе в «Турецкий зал»...
Дверь хлопнула, кто-то поднимался по ступенькам. На меня пахну́ло одеколоном и пороховой гарью.
— Это вы, Нефёдов? — спросила я, совсем не видя его, хотя он опустился рядом со мной на скамейку.
— Хотите закурить? — Он щелкнул зажигалкой, на миг осветив только полоску рта со светлыми усиками над верхней губой.
— Свет! — закричал часовой от ворот.
— Всё, всё! — Нефёдов сунул сигарету в рукав. Я почти не затягивалась, у меня все еще кружилась голова, но сигарета как-то согревала.
— Как стреляли? — спросила я.
— На вас равнялся. — Нефёдов опять говорил не то всерьез, не то иронически, и я ревниво уточнила:
— Тридцать из тридцати?
— Нет. Сорок из сорока.
Я сразу не нашла, что ответить.
— Готов снизить личные показатели, если это мешает нашей дружбе, — с комической торжественностью объявил он.
Я засмеялась.
Олег Нефёдов всегда говорил о нашей дружбе. Я не была уверена, что мы с ним дружим. Хотя дружить с ним было лестно. Он выделялся даже среди наших отборных парней, очень собранных и целеустремленных. Как бегун перед стартом, готовый сделать бросок вперед. Раньше других. Дальше других.
— Стрелять лучше вас всех — это не предел моего честолюбия, — сказала я, покривив душой.
— А что предел вашего честолюбия?
В самом деле, что? Подвиг? Но об этом не принято было говорить.
Так как я молчала, Олег сказал:
— Вот я, например, не скрываю: хочу носить вот здесь золотую звездочку.
«Носить звездочку»? Я как-то не думала именно о том, чтобы ее «носить». Вдруг меня озарило:
— Олег, вы потому просились с нами, что тут скорее, чем на фронте?..
Он что-то уловил в моем тоне и ответил вопросом же:
— Разве в этом есть что-нибудь дурное? Идти туда, где полнее можешь проявить себя?
Нет, конечно. Но мы, Бельчик, Тима и я, не задумывались над тем, где нам себя проявить полнее. Во всяком случае, в наших мыслях не было той точности и определенности, что у Олега. Шумела громкая слава Деда, и мы обрадовались, что идем к нему. Но никто из нас не думал, тем более не говорил о том, что у Деда можно себя проявить.
«Мы вообще слишком мало думаем, — сокрушенно решила я. — А вот Олег, он думающий, и это очень хорошо».
Тут как раз я стала видеть и словно впервые рассмотрела Олега. В общих чертах, потому что было все-таки ужасно темно. Мне всегда нравилась его подтянутость. Даже сейчас, без пилотки, в плаще, наброшенном на плечи, он выглядел щеголевато. Я почему-то подумала, что рядом с ним Петров показался бы неуклюжим и неказистым, как молодой бычок.
Дверь подвала заскрипела на блоке. «Свет!» — закричал часовой. Наши поднимались гурьбой, беззлобно переругиваясь из-за того, что кто-то влепил пулю в чужую мишень и испортил тому картину.
— Зря ты сбежала, — сказал Бельчик. — Петров показывал, как фрицы стреляют, с упором на левую руку. Это, знаешь, целесообразно.
— А откуда он знает? Разве он служил в армии?
— Ну, вряд ли. Ему двадцать два, и он уже два года у нас.
— У них призывают, по-моему, в восемнадцать. По новому закону о воинской повинности...
— Почему это тебя интересует? — сердито оборвал меня Бельчик. — Ты что — отдел кадров?
Он был прав. Какое мне дело, служил Петров в вермахте или нет.
На улице нас обогнала Зина. Она быстро шла, шурша модным шелковым плащом, из-под которого облаком выбивался какой-то удивительный шарф. Наши поздоровались с ней сдержанно. Для них она была секретарь генерала и только. Не то что для меня.
Зина небрежно кивнула мужчинам и задержала меня.
— Черныш! Я тебя искала. После работы поедем ко мне. Будешь у меня ночевать. Я договорилась с Захаром Ивановичем.
Я замялась, и она толкнула меня в бок:
— Да что ты? Хоть поспишь в человеческой обстановке! Еще належишься на соломе!
Мы, правда, пока не спали на соломе, но продавленные диваны в кабинетах эвакуированных сотрудников, «на казарменном положении», это тоже не прельщало. И я согласилась.
—Так ты смотри не удирай, когда все закончится. Я возьму машину Захара Ивановича.
Я пошла к себе. Мы не запирали свои комнаты на случай воздушной тревоги, но, уходя, я притворила дверь. Теперь она была полуоткрыта, в кабинете горел свет. Я рывком распахнула дверь и удивилась еще больше. На диване сидела Таня и ревела в три ручья. То, что у нее глаза на мокром месте, я заметила еще в тот вечер, когда Тима нас познакомил.
Над диваном висела карта под занавеской, в рамке, а рамка запиралась. Это было хорошо, потому что ушлая Танька, увидев «опрокинутый кувшин», отчёркнутый и перечёркнутый красными стрелами, вмиг сообразила бы, в чем дело, а Тима заливал ей, что мы отправляемся на Западный фронт.
Все-таки он подложил мне свинью, подбросив плачущую Таньку.
Сквозь слёзы она рассказала, что ее муж вернулся. В тот вечер, когда мы познакомились, она плакала потому, что его убили. Теперь она разливалась оттого, что он жив. Я и тогда ее не утешала, тем более неуместно было бы утешать ее сейчас. Но я поняла, что она не хочет расставаться с Тимой. Я предложила его позвать.
— Он сейчас сам придет. Он мне заказал пропуск и велел сидеть у тебя, а то у него неудобно.
Еще бы! Правда, до сих пор Татьяна была вроде не посторонняя, но возвращение мужа меняло дело.
«Только этого ему не хватало, — посочувствовала я Тиме, — его и так трясёт».
Я все-таки пошла за ним, чтобы только не сидеть здесь и не смотреть, как плачет Татьяна. Тима поддежуривал за Мышкина и маневрировал трубками. Одну из них он сунул мне. Из бюро пропусков звонили, что пришел человек, который называет себя капитаном Дзитиевым. При нем портфель, как он говорит, с секретными документами. А личных документов не имеется, и сам он — в пижаме.
— Что? — переспросила я.