«Граждане! Воздушная тревога!» — объявил металлический голос прямо над нами. «Рассредоточиться!» — закричал рупор. И машины стали расползаться, как потревоженные муравьи.
— Сюда, Зинаида Александровна! А то загонят незнамо куда, — позвал шофер.
Мы на ходу вскочили в новенький ЗИС с круглосуточным, и на время тревоги, пропуском на ветровом стекле. Угнездившись на заднем сиденье, мы перевели дух. Покоем и комфортом пахну́ло от пружинящих подушек с запахом кожи и хорошего табака, от упругого шелеста шин по асфальту и небыстрого, плавного движения по затемненным улицам. Это был непрочный уют военной ночи, с прерывистым гудением самолетов в вышине, с дальними звуками разрывов, но все же покой, но все же уют. И я наслаждалась им, не думая о том, что могло меня ждать «еще не завтра».
И все, что было дальше, продлило приятное, расслабляющее ощущение отдыха. Я вся расправлялась, распускалась, как снежный ком в теплой воде.
В доме действовал лифт, обыкновенный лифт с отделанной фанерой кабиной, с овальным зеркалом на стенке. Я увидела в нем свое усталое лицо. Рядом с высокой и красивой Зиной я выглядела замухрышкой. Короткая стрижка не шла к моему круглому лицу. Многие военные девчата делали перманент, но Захар Иванович говорил, что его мутит от «этих солдат в локонах». И вообще лицо у меня было сегодняшнее, а всё кругом — из прошлого. Я бы даже сказала: «плюсквамперфе́кта», давно-давно прошедшего. Это несоответствие испортило мне настроение, но ненадолго: Зина была так гостеприимна, так искренне радовалась моему приходу. Ей очень хотелось показать мне свою квартиру. Это была ее первая «настоящая» квартира. Зинин муж получил ее перед самой войной. Зина ждала от меня восторгов, и я, конечно, высыпала их полной пригоршней. Действительно, такую квартиру я видела только в кино. Мне всё нравилось, хотя я сразу даже не поняла что к чему. И Зина с воодушевлением показала, что в вазу на тонконогом столике вмонтирована лампа. И я доставила ей великую радость, приняв за радиоприемник затейливый ящик для постели в изголовье тахты.
Над тахтой висел большой портрет Дмитрия Мельникова, Зининого мужа, в полковничьей форме. Он получил звание недавно, уже на фронте, и, наверно, сразу же сфотографировался. Зина сказала:
— Знаешь, с Митей всё в порядке. Абсолютно всё. Получаю письма почти каждый день. Видишь... — Она открыла ящик стола, набитый конвертами.
Я подумала, что «всё в порядке» означало не только то, что Митя жив и здоров, а что в их с Зиной отношениях ничего не изменилось. Зина ревновала мужа, были какие-то истории, а впрочем, вероятнее всего, ее фантазии.
— Думаю, что они сейчас стоят на озере Селигер. Он пишет, такая местность красивая... — мечтательно улыбаясь, сказала Зина.
Слова о «красивой местности» со вчерашнего вечера прочно связались у меня с Северной Осетией, и я вспомнила, наконец, о чем хотела спросить Зину, которая, конечно, все знала.
— Почему это Дзитиев с нами был? Разве он тоже к Деду?
— Не «тоже» и не с вами, а это вы все «тоже» и с ним: Дзитиев идет руководителем группы.
— Как же? А Сахно? Он же поехал только на неделю домой, урегулировать семейные дела.
— Не урегулировал, — мрачно ответила Зина. — Погорел ваш Сахно.
— Как? На чем?
— На чем все горят — на окружении.
— Ни в какое окружение он не попадал, — возмутилась я, — он все время у нас на глазах был, в двадцать первой армии.
— Не он, брат его попал. Вышел без оружия и партбилет, говорит, закопал где-то.
— Так это же брат.
— Не будь простачкой. По-твоему, можно в тыл к немцам забрасывать брата окруженца? Ты уверена, что его там не завербовали?
— Брата?
— Ну, конечно, брата.
Мне было жаль веселого и удалого Сахно. И откуда вдруг выплыл Дзитиев?
— Слушай, Зинок, ты его знала раньше?
— Кого? Сахно? Еще бы!
— Да нет же, Дзитиева.
— Вчера увидела в первый раз в жизни.
— И то в пижаме?
— Ну, нет. Ко мне он явился в полной форме.
— И все равно он смешной, да?
— Тут-то он смешной, а там как бы вы у него не заплакали.
— Слушай, а почему не назначили Тиму? Он же подходит по всем статьям.
— «По всем статьям»! — передразнила Зина. — Да он у нас без году неделя работает.
Я вспыхнула:
— Если бы ему не доверяли, его бы вообще не ввели в нашу группу.
Зина досадливо отмахнулась:
— При чем тут: «доверяли, не доверяли». Порядок есть порядок. И руководителем — нельзя. Никто, конечно, не думает, что Тима первым долгом перебежит к немцам.
Мне даже неловко было слушать Зину.
Мы сидели в кухне, тоже очень уютной, со множеством разных штук, назначение которых осталось мне непонятным. Зина поставила бутылку сухого вина, я его не оценила. На фронте я привыкла к водке. Сначала я отдавала свою офицерскую норму, а потом стала сама ее выпивать.
Зина радовалась тому, что мне хорошо и удобно, и без конца потчевала меня, такая веселая и милая, словно не было ни войны, ни забот.
— И ты живешь здесь одна? — бездумно спросила я, не желая ничего другого, как только выразить свое восхищение тем, что она хозяйка этого милого, уютного мирка.
И с жалостью, со страхом я увидела, как исказилось лицо Зины.
— Что же мне, хахаля заводить? — грубо спросила она.
— Что ты, Зинок! Вернется Митя...
— Когда? — закричала Зина неестественно высоким голосом. — Когда он вернется? Разве это можно: вот так ждать, ждать! Черныш! Это ужасная война, с нее мало кто вернется. Во всяком случае, невредимым.
— Ты не должна так думать, — сказала я, совершенно растерявшись перед этим взрывом, — если бы все так думали, невозможно было бы жить.
— Оно и невозможно, — произнесла Зина уже тихо и как будто спокойно.
Она постелила мне на тахте, и я ткнулась носом в большую пуховую подушку.
— Небось отвыкла от приличной постели? — с грубоватой лаской спрашивала она, глядя на меня.
Да, конечно, позади у меня была уже длинная вереница ночей в землянках, отрытых с бо́льшим или меньшим искусством, оборудованных с большей или меньшей выдумкой, и в чужих домах на печке, или на лавке, или на хозяйской кровати, охотно уступленной военной женщине; и в нетопленных номерах полуразбитых гостиниц; или просто в копне сена, а чаще всего — в машине, закиданной ветками для маскировки.
— Подожди, я тебе дам ночную рубашку.
Я влезла во что-то тонкое и мягкое и с глубоким удивлением подумала, что, собственно, не так давно каждую ночь могла раздеваться и спать в красивой рубашке.
— Если тревога, ты меня не буди, — сказала я, — а то все удовольствие пропадет. Я все равно не хожу в убежище, на лестницах темно, а я ничего не вижу.
— Я сама туда не хожу. — Зина сидела на краю тахты, запахнувшись в голубой халатик. Волосы ее были уложены волнами под сеткой. Мне страшно хотелось спать, но было жаль расстаться с ощущением чистоты и покоя и доброго внимания к себе.
— Ты, Черныш, пока перебросят, ночуй у меня. Телефон есть, в случае чего — вызовут. Тоже ведь может надоесть: всё с мужиками да с мужиками.
Я засмеялась уже совсем сонно, но Зина не уходила.
— Ты только не ершись, я хочу сказать тебе одну вещь. — Она скинула туфли и прилегла рядом со мной. — Другому я не сказала бы, а тебе — могу. Ты с первых дней войны на фронте. Ну, может, не все время на переднем крае...
— Совсем мало даже, — вставила я справедливости ради.
— Пусть так. Но для тебя — хватит!
— Почему это? — Я насторожилась.
— Потому, что ты женщина, потому, что ты и здесь нужна. Что ты? Санитарка, снайпер, связистка? Да тебе книги в руки — сидеть в штабе, не в каком-нибудь, а в центральном. На инструкторской, очень важной сейчас работе. Подожди, помолчи, когда старшие говорят. Ты не такая уж девчонка, подавай ей передовую, и всё! А теперь ты уйдешь в леса... Слушай, я сижу на этом деле, все материалы идут через меня. У нас пока так мало удач и так много несчастья! Я не хочу, чтоб ты там осталась.
Она заплакала. Я пробормотала:
— Почему это я обязательно там останусь?
— А если тебя не убьют, может случиться еще хуже: останешься калекой в двадцать два года! И кому ты тогда нужна, у тебя же никого. Если бы ты была не детдомовка...
Зина применила запрещенный прием. Я думала, как бы его отбить, но она мне и слова выговорить не давала:
— А как бы Захар Иванович обрадовался!
Я села на постели.
— Это что, он тебе поручил провести со мной переговоры?
— Что ты!
— Ну, будет реветь. Дай мне поспать. — Я бросилась лицом в подушку.
— Спокойной ночи, — сказала она и потушила лампу у тахты.
Меня никто не разбудил, и я с перепугу решила, что опоздала, но было только полдевятого. В кухне у стола сидела какая-то очень исхудавшая женщина. Наверно, еще недавно она была вдвое толще: платье болталось на ней, как на вешалке.
Зина сказала:
— Это моя тетя Полина, эвакуированная из Старобельска. Она на рассвете заявилась. Тут такой грохот был, а ты не слышала.
Кухня была завалена узлами и чемоданами, отчего сразу стала похожа на зал ожидания третьего класса.
Зина хлопотала около стола.
Тетка спрашивала плачущим голосом:
— Зиночка, почему у вас объявляют воздушную тревогу, а «раз, два, три» не говорят? У нас обязательно скажут: «Граждане, воздушная тревога! Раз, два, три!», и опять: «Граждане, воздушная тревога! Раз, два, три!»
— Это их учат про себя интервалы отсчитывать, а ваши дикторы с перепугу вслух считают. Сейчас будем кофе пить. — Зина сняла с плитки кофейник.
— Неужели настоящий, Зиночка? — готовно придвинулась тетка. — Ах, боже мой, — вдруг вспомнила она, — ведь я, Зиночка, только-только диван купила с тремя подушками. И для кого? Для Гитлера?