слоцировались. Пекли пироги. К деду приходили по самым разнообразным поводам «жители» — так называли оставшихся в деревнях. Однажды, когда я докладывала Деду данные разведки, вошел Костя и сказал, что рыбак принес трех щук.
— Вот таких. — Костя ребром ладони ударил себя около локтя.
— Ну да! — не поверил Дед и встал навстречу пожилому рыбаку, тащившему щук на кукане. Забыв обо мне, Дед стал выяснять в деталях, как были пойманы щуки. После чего началось традиционное чаепитие.
— Костя! — крикнул Дед.
Появился Костя.
— Объявлено нашим зловредам: если будут глушить рыбу гранатами, посажу под арест в баню?
— Объявлено, товарищ Дед!
— А где сегодня в ночь гранаты рвались?
— Глушили.
— Выяснить кто, и на пять суток — в баню!
Здесь был партизанский край. Когда мы ехали его просёлочными дорогами вслед за Дедом, на полях колхозники копали картошку, а у кромки поля стояли в пирамидах их винтовки. Завидев Деда, все бросали работу и сбегались к дороге. Женщины подымали детей и говорили им: «Глянь, вон Дед, он не пустит к нам Гитлера!»
Дед останавливался, спешивался и не торопясь, со вкусом говорил с людьми. Сначала о положении на фронтах, потом — «что в Москве». Потом шли хозяйственные разговоры. О горючем, которое Дед отбил у немцев и дал колхозу, и они рассчитывали пустить стоявший на приколе трактор. О тельной корове: Дед жалел таскать ее по лесам и потому хотел обменять в колхозе на другую, нетельную. О кузнеце: Дед просил прислать ему в лесной штаб кузнеца, потому что какого-то великого специалиста по этому делу у него недавно убили. А у Деда, как он сказал, некому коня подковать — «молодежь даже не знает, с чем это кушают».
Потом все долго и обстоятельно прощались. И, отъезжая, мы видели, как машут нам старики, и женщины, и подростки, как стоят они у дороги, тесно сбившись. А вокруг лежат просторы полей.
Дед был здесь на месте. Всему голова. И это высоко ценили в Центре.
Конечно, главным для Центра были сообщения о количестве подорванных поездов с живой силой и техникой немцев, о сожженных нефтебазах и подавленных огневых точках, о добыче ценных «языков» и документации, о разгроме полицейских гарнизонов, об освобождении советских людей, угоняемых в Германию.
Но если эти действия по отдельности совершались небольшой группой людей, маленьким отрядом под командованием, скажем, «товарища П.» или кого-либо другого, эти сообщения, докладываемые разновременно, не имели веса. Они выглядели отдельными удачными выступлениями, но не той планомерной, опасной для противника деятельностью, к которой соединения, действующие в тылу врага, были призваны известной речью Сталина.
В Центре хотели, чтобы был «партизанский край» и «тысячная партизанская армия». Именно это «звучало», когда докладывали «на самом верху». На огромных пространствах лесного массива, со всех сторон обложенные отборными эсэсовскими ударно-карательными частями, люди жили по законам советской жизни: с колхозами, сельсоветами, с коммунистами.
И руководил огромной партизанской армией прославленный Дед. Его радиограммы докладывались вне всякой очереди, даже в ходе заседания Государственного Комитета Обороны или Совета Народных Комиссаров. Сообщения связывались в представлении заседавших с фигурой Деда, лично им известного, с именем, уже принадлежащим истории, как принадлежали истории имена многих сидящих здесь.
Но в лесах всё выглядело по-другому. Само понятие «партизанская армия» заключало в себе противоречие. Лесной штаб, если он был не фикцией, мог тормозить активную борьбу отрядов. Если же он был только вывеской, только условным знаком — это не могло устроить Деда.
Казалось, такое положение больше всего угнетало Кузьмича. Оно казалось ему безвыходным до самого того часа, когда Дед начал умно и осторожно проводить «раскрепощение» отрядов. Дед не хотел быть ни уздой, ни вывеской.
Но многочисленные, разрозненные отряды, иногда подолгу не имевшие связи с лесным штабом, были все же отрядами Деда. Они как бы шли под его знамёнами. Их связывала крепость и ясность первоначальной мысли, заложенной в них Дедом, важность и точность задания, ощущение того, что здесь, на Малой земле, существует лесной штаб. И Дед, издалека, но все же здесь, на Малой земле, следящий за тобой, как настоящий любящий и требовательный дед.
«Отпочкование» началось уже при нас. Когда мы прибыли в леса, одна бригада Апанасенко была «в свободном полете». При нас ушел с отрядом Петряй, которого Дед любил и долго не отпускал от себя, а потом говорил: «Надоел он мне, ну его! То горцем вырядится, то цыганом — артист!»
Рассказывали, что в прошлом году партизаны завалили в лесу медведицу, а пестуна приютил Петряй, возился с ним, пока не вырос взрослый медведь. Петряй приладил ему кожаный ошейник и цепь и отправился на ярмарку. Неделю толкался в городе, потешал немецких солдат, разведал дислокацию частей, все, что было надо.
Теперь Петряй со своим отрядом выдвинулся далеко на запад, в Лунинские леса, вплотную подходившие к Солнцегорску.
Всё в мире условно. В партизанской войне был тоже свой тыл и свой передний край. Мы, работники лесного штаба, были тылом. Передовой — партизанские бригады. А самым что ни на есть передним краем можно было считать отряд Петряя.
В сводках Информбюро его теперь называли «товарищ П.». Мы звали его просто Петя. Ему недавно исполнилось девятнадцать. Он был маленького роста, что переживал болезненно. Наверное, ему хотелось быть светловолосым гигантом с властным взглядом стальных глаз. А он был щупленький юноша. О «стальном взгляде» не могло быть и речи: глазки у него были узкие, монгольские. Когда он забывал хмурить свои коротенькие брови, лицо его приобретало выражение какой-то мальчишеской беззащитности. Но и когда хмурился — это тоже не помогало.
Отряд Петряя имел строгий производственный профиль: подрывал поезда. Эшелоны с техникой. С провиантом. С солдатами. И еще с разной, иногда неожиданной начинкой.
По магистрали, по путям, быстрыми темпами перешитым по немецким габаритам, беспрерывно двигались железнодорожные составы.
Они везли в оккупированные зоны солдат и орудия, охранные части и оборудование для крематориев, гешефтсфюреров и немецких овчарок, проституток и «тонфильмы» для немецких солдат — всю разнообразную утварь «нового порядка».
Обратно шли поезда с мукой и салом, с битой военной техникой и окровавленной одеждой убитых солдат и офицеров, скаредно собираемой на полях сражений; с музейными сокровищами и ценностями уничтоженных в лагерях, с их золотыми зубами и волосами, тщательно отсортированными и упакованными, как всякий товар, имеющий обращение на рынке.
Поезда обслуживали выписанные из Германии железнодорожники, носившие на рукаве белую повязку с надписью: «Deutsche Staatsbahn» — «Германская государственная железная дорога», и пистолеты на животе.
Они получали солдатский рацион, потому что рисковали, как солдаты. И писали домой письма о том, что неведомо где невидимая смерть подстерегает их.
Подходы к железной дороге охраняли воинские части и полиция. Три раза в сутки сменялись секреты у линии, проводники сдерживали на коротких поводках хорошо обученных овчарок. Вдоль железнодорожного полотна тянулась проволока, связанная с ракетницами, механически выбрасывающими ракеты при малейшем сотрясении, или с сигнальными колокольцами. На подступах к линии выкашивали траву и сравнивали неровности почвы, а подальше на кустах развешивали висячие мины. Перед паровозом прицепляли платформу с песком и выпускали на линию контрольную дрезину.
Но все это не спасало «германскую государственную дорогу» от разрушительного действия непонятного немцам и оттого еще более страшного для yих явления, которое они называли «войною тьмы» и которое считали «дикарским», «азиатским», «чисто русским». И слово «партизанен» звучало для немцев похоронным звоном. Мы хорошо знали об этом из документов и допросов пленных.
Отряд «товарища П.» делал свое дело с основательностью, с какой работает мастеровой человек, уважающий свой труд. И люди в отряде были рабочие, твердые, уверенные в себе. Все они до нашествия служили на железной дороге. Там были машинисты, сцепщики, проводница международных вагонов и путевой обходчик.
Горячность и отвага девятнадцатилетнего командира хорошо сочетались со спокойной смелостью его людей.
Понятно, что мы, «тыловики», были рады, когда товарищ П. появлялся в нашем лесном штабе. С ним врывалось в нашу землянку горячее дыхание непокорившейся «железки». Операции подрывников имели для нас особый интерес и притягательность.
Но вот здесь-то и была закавыка: Петя ничего не умел рассказать толком. Да он и не хотел ничего «про это» рассказывать. «Ну пошли. Ну подорвали. Ну фрицы попрыгали из горящих вагонов. Ну по ним палить и — ходу!»
Всё в таком духе. Товарищ П. не видел сколько-нибудь не то что геройского, но и просто интересного в своей работе. Это была работа. Боевая? Да! Рисковая? Да! Но — работа.
А между тем Петя вовсе не был молчаливым товарищем. Напротив. Когда мы укладывались на свои топчаны, гасили «летучую мышь» и тишина воцарялась в штабной избе, юношеский голос товарища П. журчал и журчал, и следовали истории одна другой необыкновеннее.
Но они оставляли нас равнодушными, и мы без церемоний засыпали. Петя не обижался. Он сам получал удовольствие от своих рассказов, он упивался ими. Ему казалось, что они оправдывают его «обыкновенную», «прозаическую» возню со взрывчаткой, «упрощенными взрывателями» и всей этой «низменной техникой».
Его истории были выдуманы от начала до конца. Они не отличались даже каким-либо правдоподобием. И Петя об этом нисколько не заботился.
Невозможно, ну просто немыслимо было поверить, что Петя, переодетый эсэсовцем, проник на бал в городской управе, блистал там остроумием — это при знании лишь двух немецких фраз: «Хенде хох!» и «Ком нах!» — и танцевал с женой гауляйтера. Что тот же Петя, будучи разоблачённым, вырвался из рук целого штандарта и был спасён влюбившейся в него юной племянницей бургомистра.