В спортивном клубе, где он брал призы по боксу, околачивались парни из «Гитлерюгенда». От них он услышал, что перед пасхальными днями будет массовая акция по изъятию «сомнительных элементов».
Он сказал об этом Алоизу, но тот уже всё знал.
— Товарищей мы предупредили, — сказал Алоиз. — Мое положение прочное. А ты возьми отца и поезжай с ним куда-нибудь в деревню. Есть у вас где-нибудь родные?
Нет. У них никого не было. Теперь их было только двое: отец и Малыш. Хорст существовал где-то очень далеко, как будто в другом мире. Рассказывали, что он гордится тем, что он тёзка Хорста Бесселя, студента, которого убили когда-то в пьяной драке, а теперь сделали национальным героем, «жертвой красных».
Алоиз посоветовал:
— Отправляйтесь в Шенеберг. Это тихое место у подножия горы Рюбецаль. Ты был там?
Нет, Малыш не был. Он ездил на «аусфлюги» и даже ходил в далекие «туры» с товарищами. Но его всегдашней мечтой было восхождение на вершину, настоящую вершину, с которой видно далеко-далеко. Он оставит отца где-нибудь в дешевом гастхаузе у подножия, а сам отправится. Наверх. На вершину.
— У вас есть деньги?
— Конечно, дядя Алоиз, я прилично зарабатываю на заводе.
Отец не захотел никуда ехать. Чего ему бояться? Нечего ему бояться. Но, услышав про Шенеберг, оживился.
— Когда-то я и твоя мама, мы еще не поженились тогда, выезжали в Шенеберг. И подымались на вершину Рюбецаль. Ах, что за вид открывается сверху! Как далеко видно оттуда! И так легко дышится на вершине, сынок!
Удивительно, что последние слова, услышанные им от отца, были именно про эту гору Рюбецаль!
А представление о том, что мать, молодая, легкая, красивая, шла по горным тропинкам к этой самой вершине, окутало предстоящую поездку романтической и немного печальной дымкой.
Он давно не был один и без дела. Даже воскресные поездки за город обычно использовались организацией. И всё было для него открытием, когда с рюкзаком за плечами шел он по дороге, петляющей вокруг склона. Он шел и мурлыкал песни, которые они пели, когда ходили в походы с красными бантами на детских курточках и мечтали о значке «K J», юных коммунистов. И еще другие — их пели взрослые, шагая в колоннах демонстрантов на Первое мая. Отец сажал Малыша на плечо и одной рукой придерживал, а другой отбивал такт революционного марша.
— А ну, сожми кулачок! Вот так. Теперь подними его повыше. Рот фронт! Рот фронт! — Отец поднимает правую руку Малыша.
«И потому что человек — человек есть, он не дает плевать себе в лицо! Левой, левой, товарищ! Становись в наши ряды!» — не очень стройно, но поют все.
— Смотри, Малыш! Вот Тэдди!
Дядя Алоиз выше отца, и с его плеча дальше видно. Значит, это и есть Эрнст Тельман, которого зовут Тэдди! Ничего особенного. На нем синяя кепка с черным козырьком, какую носят рабочие. Вот он снимает ее, машет... У него загорелое, обветренное лицо и здоровенные кулаки. Видать, он силен. Он же докер.
Докер из Гамбурга. «Наш Тэдди» — так его зовут. Малыш часто слышит это имя. Вокруг Тэдди толпа кипит, словно водопад в Нидерзее. Рот фронт! Рот фронт!
Голова Тельмана без кепки, наголо выбритая, загорела и блестит, как полированный шар в кегельбане.
И вот раздается его голос, без всяких рупоров он звучит, как труба: «Рот фронт! Рот фронт!»
...Черт возьми! Как они решились схватить его! Впрочем, разве им можно отказать в решительности! О, наци всё такое срабатывают без оглядки. И все же они свернут себе шею. «Потому что человек — человек есть!..»
Подумать только, что еще до 1933 года Хорст был тайным наци. И никто даже не догадывался об этом: ведь он только на пять лет старше Малыша. А теперь он уже «с подпольным стажем». Что удивительного в том, что он уже чем-то там заведует в своем министерстве и куда-то там его выбирают? Если бы он и вздумал когда-нибудь наведаться к отцу, можно поручиться, что отец выставил бы его. Но, между прочим, когда о Хорсте писали в газете, то подчеркивали, что он «потомственный рабочий». Ох, какие они демагоги! Но на демагогии долго не продержишься. «Потому что человек — человек есть!..»
По дороге от Куушталя в Шенеберг его застиг дождь. Жаль, что погода выдалась совсем не пасхальная. А впрочем, плевать! Всё равно зеленеет вокруг, и воздух как мёд. А этот дождь! Прямые тяжелые струи его, словно заводской душ, даже кстати. Как славно пахнет прибитой пылью и поджаренным кофе! Почему кофе! Да ведь это уже Шенеберг!
Круто поднимаются в гору узкие улочки, выложенные кирпичом дорожки карабкаются вверх. Как быстро темнеет в горах! Уже надвигаются сумерки.
Так вот откуда так аппетитно запахло жареным кофе! Верно, это совсем недорогая бирхалле. И название на вывеске славное: «Под липой». И вот сама липа свешивает свои ветви поверх незатейливой ограды, словно манит длинными руками и шепчет: «Господа! Зайдите в этот маленький чистенький домик под черепичной крышей, похожий на будку стрелочника! У нас умеренные цены и настоящий кофе!»
Он толкнул тяжелую дверь, по-деревенски скрипнувшую на блоке. Здесь не было даже прихожей. Он сразу оказался в маленьком зале, всего пять столиков было здесь, все накрытые с такой тщательностью, словно ждали почетных гостей. Он скинул с плеч рюкзак и повесил его на олений рог у двери. В этот дождливый вечер он оказался здесь единственным посетителем.
Его Судьба вышла к нему в клетчатом переднике и домашних туфлях с красными помпонами. Для девушки она была довольно высока, почти одного роста с ним…
Он не мог мне объяснить, была ли она красива. А то, что у нее были разные глаза: голубой и карий, — по-моему, не могло украшать. Светлые, летучие пряди волос, падающие на плечи, придавали ее лицу какое-то беспокойство. Рукава у нее были засучены: несомненно, она возилась с тестом, мука была у нее даже на локтях.
— Что это будет: киршенкухен или штрудель с корицей? — спросил он.
— И то и другое, — скромно потупив глаза, ответила Судьба.
В ней не было ничего особенного, в этой Анне Мари из бирхалле «Под липой». Ничего особенного, кроме того, что он ее полюбил.
Может быть, он не полюбил бы ее, если бы они встретились где-то в другом месте, не в Шенеберге у подножия Рюбецаль, на склоне, уже по-молодому зазеленевшем, с перспективой, затянутой тонкой завесой дождя, сквозь которую все-таки были видны могучие грабы в отдалении.
Не в бирхалле «Под липой», где висели оленьи рога и на стене маслом не очень искусно был нарисован бородатый лесной дух Рюбецаль, покровитель здешних мест.
Может быть, он не полюбил бы ее, если бы они встретились в другое время, не в этот дождливый вечер, после того, как он долго шел по дороге, совсем один, и пел песни своего детства. И думал о матери и отце, которые где-то здесь, поблизости, шли и тоже, может быть, пели старые рабочие песни. Давно, очень давно. Много лет отделило их молодость от него, но то, что он шел той же горной дорогой, делало ее совсем близкой.
И наконец, еще проще: ничего бы не было, если бы Анне Мари накинула бы крючок на входной двери, как наказал ей отец, спустившийся в долину повеселиться с приятелями. В такую погоду нечего было ждать гостей. Анне Мари привыкла оставаться одна в доме: после смерти матери она была хозяйкой. И она не накинула крючка на дверь.
Они стали возлюбленными в ту же ночь. Всю ночь шел дождь, но утром, когда они проснулись, сияло такое солнце, какого еще никогда не было на земле.
— Ты не обманешь меня? — спросила Анне Мари.
— Клянусь памятью матери! — воскликнул рыжий Ромео.
— Неужели ты живешь здесь и никогда не поднималась на вершину? — спросил он ее позднее, когда они пили кофе в крошечной кухне, сияющей лабораторной чистотой.
— Когда-то давно, когда я была еще девочкой, вместе с мамой. — Она добавила доверчиво: — Когда мама умерла, отец стал пить. Он раньше был шофером, а мама шила. Они с трудом скопили деньги на эту бирхалле. Теперь он стал настоящим пьяницей. Я не могу оставить на него дело.
Она произнесла это «дело» с такой важностью, словно была владелицей отеля «Адлон», и он покатился со смеху.
Он звал ее с собой, но она не могла: приятели отца наверняка приведут его в неподходящем виде, — за ним надо ходить, как за маленьким ребенком.
Он ушел один, но все равно был счастлив, потому что она его ждала внизу, под липой.
Когда он вернулся, ее отец храпел, укрытый белоснежной периной, а она в розовом платье, которое у нее было, вероятно, самым парадным, объявила ему, что они отправятся «бумельн» — кутить.
И они действительно провели чудесный день, и она с гордостью показала ему местную достопримечательность: пещеру Лесного духа.
А потом они сидели в кафе и говорили, говорили... О чем?
О своей любви и ни о чем больше. Господи, да это была такая тема, что даже в год нельзя было исчерпать ее, что же говорить об одном вечере в маленьком уютном кафе с миловидной хозяйкой, с добродушной тетушкой Драйзеншток, сидящей с вязаньем у окна! Да, они все здесь были милыми и близкими и показались ему почти что родственниками. Особенно потому, что совсем не мешали ему и Анне Мари, а только обращали на них время от времени благосклонные взгляды...
Подумать только! Что же там было такое особенное? Ну, живописная деревушка, какая-то убогая пивная в Кууштале, где они пили пиво и хотели поесть, но остались голодными: оказалось, что это день «Айнтопфгерихт».
Это было мне знакомо. Я сама налетала на этот «Айнтопфгерихт»: раз в месяц во всех ресторанах, кафе и пивных подавали только мерзкую похлёбку, а платить за нее надо было, как за венский шницель. И это делалось ради «помощи неимущим», как пышно объявлялось повсюду.
Право, ничего не было занятного ни в их прогулках по склонам Рюбецаль, ни тем более в их беседах — тут Николай и вовсе ничего вразумительного не мог припомнить.
Но я догадывалась, что любовь скрашивала всё. И делала необыкновенной женщиной трактирщицу из «Лесного духа» и почти феей — какую-то тетушку Драйзеншток.