Что мне было с собой делать? Я видела их всех: инвалида на деревянной ноге, смотрителя «Лесного духа» — глупейшего аттракциона с привидением на ходулях. Даже деревенского ясновидящего, который приставал к посетителям пивной и насмешил всех, сказав Анне Мари, что она выйдет замуж за духовное лицо. Но Николай обо всем этом говорил ужасно серьезно.
Нелепо, невозможно было себе представить, что мимолётная встреча могла оставить в нем такой след!
Но, видимо, это было так. И не стоило мне углубляться в плюсквамперфе́кт. Что это мне могло дать? Только огорчение. Но я просто впивалась в его воспоминания. А то, что я жила в Германии и всё было мне знакомо, придавало им краски и объемность.
В эту ночь мне стали так близки и Шенеберг, и Куушталь, и эта проклятая бирхалле «Под липой», словно я сама там жила и перечувствовала все то, что перечувствовал он.
В старости люди боятся расплескать свое счастье и держат его в дрожащих руках, страшась упустить хоть каплю. Молодость так твердо убеждена в сохранности своего счастья, словно сдала его государственному банку. Почему он уходил такой уверенный, с такими надеждами? Ведь она спрашивала его, несколько раз с опаской спрашивала: «Ты не обманешь меня?» И он клялся.
__________________
В Берлине шел дождь. Хотя был еще день, совсем стемнело, на улицах зажгли фонари. На перекрестках стояли патрули, проверяя документы у водителей машин.
Около шупо на площадях вертелись парни в блестящих макинтошах, с непокрытыми головами, что давало возможность видеть их «чисто арийские» белокурые волосы, по моде гладко зачесанные назад и собранные на затылке, как у женщины.
Недалеко от дома он встретил парнишку с их двора. Он хотел остановиться, но тот на ходу сделал ему знак, означавший: «Опасность! Следуй за мной!» Так они давали сигналы, затевая игры во дворе, когда были школьниками.
Они смогли поговорить, забившись в закуток на угольном складе неподалеку.
— Твоего отца забрали в гестапо. У тебя дома засада: двое черных, один коричневый.
Так. Два эсэса, один штурмовик. Значит, дело серьезное. Может быть, отца взяли как заложника?
Он должен был идти домой, что бы его там ни ждало.
— Подожди, — сказал парнишка, — тут приходила девушка с такой прической, — он покрутил пальцем вокруг головы, — она велела тебе идти в кафе «Инзель» в любой вечер после шести.
«Инзель» — шикарное кафе на Курфюрстендам: он никогда не бывал в таких местах.
Он отдал парнишке свой рюкзак:
— Подержи у себя. Я скоро вернусь.
Он почистил пыльные башмаки у пожилого чистильщика на углу. Орудуя щетками, тот сказал:
— Сегодня очень весело на улице. Даже слишком.
Юноша посмотрел на него. Боже мой! Он же работал с отцом у Бамага! Но старик сделал вид, что не узнал его.
Он представлял себе это кафе в самом центре города более изысканным. В зале было темновато и безлюдно.
Алоиз сидел в глубине ниши, просматривая «Nachtausgabe» — «Ночной выпуск». Перед ним стояла чашечка кофе и рюмка коньяку.
Он не улыбнулся, как обычно при встрече, не спрашивая, заказал два коньяка. Усталым жестом отложил газету. Они посмотрели друг другу в глаза.
— Держись, Малыш! — сказал Алоиз. — Твой отец сегодня казнен в Моабите.
Молчание. Долгое молчание двух мужчин, потрясённых горем. Старый уже привык к его бремени, он несет его давно. Молодой — согнулся.
— Ну, ну, Малыш. Не такое время, чтобы раскисать. Будь достоин своего отца.
Молодой человек поднял глаза, полные слёз. Он сделал страшное усилие, чтобы они не пролились. Счастье и горе сшиблись в его жизни!
— Значит, отец был...
— Да, мальчик. Объединенный комитет коммунистов и социал-демократов Бамага. Он провалился. Ты не можешь оставаться. Помолчи. Слушай. Поедешь в Гамбург сегодня в десять. Оттуда тебя отправят на пароходе.
«Куда?» — хотел спросить молодой человек. Но не спросил. Не всё ли равно?
Он знал, что раньше людей, которым надо было исчезнуть, переправляли через кордон к верховьям Эльбы; но теперь в Чехии — нацисты.
На прощанье Алоиз обнял его, как сына. Да он и в самом деле был духовным отцом Малыша.
— До встречи при других обстоятельствах, мальчик!
— Берегите себя, дядя Алоиз!
Они не могли знать, что это их последняя встреча. Алоиза Мауэрта арестовали дома, в его квартире. На него донесла его экономка. Ей показалось подозрительным, что к нему не ходят дамы. Такой состоятельный и не старый еще человек... Может быть, он имеет склонности, которые официально были признаны преступными?
Старая ханжа и не помышляла, что поможет розыску «опасного государственного преступника».
Теперь уже никто не называл его Малышом. Девятнадцатилетний, он выглядел на все двадцать пять. В Гамбурге свои люди устроили его на торговое судно. Он плавал юнгой, матросом, кочегаром. Стал своим на судне, научился прятать секретный груз. Однажды таможенник нашел у него переведенную на немецкий язык брошюру Анри Барбюса «Знаешь ли ты Тельмана?».
Таможенник никуда не сообщил о своей находке. Только сухо сказал: «Тебя спишут на берег».
Так и случилось. С этих пор его существование стало более непрочным, чем когда-либо.
Как-то он налетел на засаду, молодчик в коричневой рубашке ударил его ножом в спину, но он все-таки ушел.
Схватили его случайно, во время облавы в портовом ресторанчике Санкт-Паули. Когда его вели переулком вместе с другими «подозрительными», он ударом опытного боксера свалил с ног конвоировавшего их штурмовика и побежал. По нему открыли стрельбу, но они были плохими стрелками. К тому же в переулке было темно. Ему повезло.
Летом 1940 года по приказу партии он покинул родину. Самый молодой из политэмигрантов — двадцатилетний...
Романтическую историю, рассказ о любви он обещал мне. Был рассказ о прекрасной жизни. Но где же любовь? Он больше не видел Анне Мари. Что же было? Безответные открытки из разных случайных мест? Воспоминания, всё более тускневшие? Может быть, надежды? Я еще не знала, что была фотография.
Уже светало, уже брезжил слабый осенний свет. Николай курил снаружи, у двери. Мне бы хотелось, чтобы не было сегодняшней ночи. Конечно, если бы ее не было, я не узнала бы Николая так, как знала его сейчас.
Но я была бы счастливее, если бы не слышала всей этой глупости об Анне Мари. Я не хотела скрывать этого от себя самой.
Я заплакала злыми слезами, уткнувшись головой в сырую солому, и больше всего на свете боялась, что он что-нибудь заметит.
Он вернулся и сказал торжественно:
— Сейчас, когда рассвело, я могу тебе показать...
Он пошарил в верхнем кармане гимнастерки и вытащил прозрачный конвертик, в каких носят сезонные билеты метро или троллейбуса. Можно было не сомневаться, что сейчас я увижу Анне Мари.
Фотография пожелтела от времени. Это была скверная любительская фотография, плохо закреплённая. Может быть, потому она и пожелтела. Нет, нет! От времени! Прошло много времени! Мне хотелось, чтобы их разделило еще больше лет! Чтобы лицо с острым подбородком, обрамлённое светлыми прядями, потускнело еще больше.
— Очень интересно, — вяло сказала я и вернула Николаю фотографию. Он опять вложил ее в конвертик. Он обращался с ней гораздо бережней, чем с автоматом или гранатами.
— Шер-Ныш, — спросил он, заглядывая мне в глаза, — как твоя голова?
Мне вдруг показалась неприятной его манера заглядывать в глаза, как будто он хотел проверить, не скрывается ли за словами еще что-нибудь.
И мне вовсе не нравится, как он называет меня: Шер-Ныш. Не нравится хотя бы потому, что это не нравится Бельчику. Он однажды заметил:
— Николай называет тебя Шер-Ныш, потому что «шер» по-французски значит «дорогой». Он думает, что только он знает французский, а мы ничего не понимаем,
Тима сейчас же вмешался:
— А что же тогда значит «Ныш»?
Бельчик сказал, что так далеко его знание французского не распространяется, но, по всей вероятности, «Ныш» — это еще похлестче, чем «дорогой».
Тут я стукнула кулаком по столу и крикнула, что мне надоел этот трёп! И они замолчали.
Теперь я подумала, что Николаю следует, раз уж он не может выговорить это «Чер», называть меня просто по имени.
Но сказать ему об этом сейчас я не решилась, еще подумает: «Чего она вдруг?»
— Давай умываться и пойдем работать, — предложила я сухо.
Кажется, его задел мой тон. Что же, он рассчитывал, что его рассказ и будет началом нашей дружбы? Дружбы, которую он считал для себя честью. В самом деле, почему бы нет? Чувствительная история с Анне Мари ведь не снимала всего остального.
Ах, пусть он называет меня Шер-Ныш или как хочет! Все-таки он отличный малый. Я вспомнила, как он тогда, на Осташковском шоссе... И с Зойкой тоже. Он совсем не хотел закрутить ей голову, как вечно твердил Бельчик.
Когда я спустилась к речке, Николай уже выкупался и стоял на берегу, отжимая на себе мокрые трусы. Вчера он кричал, что начались «сибирские морозы», а сегодня лезет в ледяную воду!
— Купайся, я ухожу! — сказал он мне.
— И не подумаю! — Я быстренько умылась. Как ни странно, голова у меня не болела, но всё вокруг казалось каким-то тусклым, мне захотелось домой, в Голодухино.
Мы поднимались от речки по крутому склону, и Николай взял меня под руку.
— Я тебе очень благодарна, Колечка, за твой рассказ. Мы все тебя любим, ты геройский парень. А теперь я тебя люблю еще больше. — Не успела я всё это выпалить, как он меня схватил на руки, подкинул в воздух и, опустив на землю, поцеловал в щеку.
Потом, за работой, все забылось. В этой землянке можно было запастись документами на два года вперед. Но мы считали, что этой зимой все будет кончено: мы погоним немцев. Они, однако, были другого мнения. Еще недавно они были озабочены только укреплением своих опорных пунктов, накоплением сил для весеннего броска. Сейчас активно налаживалась экономика «нового порядка». Не говоря уже об областном Солнцегорске, даже в небольших районных центрах появились штатские немцы. Это были представители всяких фирм, акционерных обществ «по торговле с Востоком», которые были призваны выкачивать материальные ценности богатого края и закреплять возможности этого выкачивания в будущем. За штатскими немцами тянулись их жёны, любовницы, всякого рода дельцы в юбках.